Стихотвореніемъ Об ѣ тъ исчерпана вся ѣдкость скорби поэта. Слѣдующія произведенія отличаются болѣе спокойнымъ характеромъ. Пароксизмъ отчаянія перешелъ отчасти въ сатиру, отчасти въ безпощадную характеристику психологическаго облика общества. Небольшая поэма Авгіевы конюшни -- аллегорія французскаго общества, ожидающаго своего
Геркулеса -- разума. Придетъ пора, и Геркулесъ явится очистить конюшни. Красота и искусство должны служить обновленію міра,-- говоритъ Сюлли Прюдомъ въ другой поэмѣ: Возмущеніе,-- или красота -- не красота, искусство -- не искусство. Роза заскучала въ городѣ, гдѣ дымъ и копоть скрываютъ отъ нея лазурь небесъ. Вмѣстѣ съ нею возмутились и всѣ цвѣты; всѣ скрыли свои благоухающіе лепестки, сохранивъ пестикъ и тычинки. Люди не замѣтили исчезновенія красы природы; два-три агронома встревожились, но оплодотвореніе шло своимъ чередомъ. Прошло три года, люди заскучали. Идеалы и любовь вымирали. Скука переходила въ бѣшенство. Толпа въ ярости кричала: Цвѣтовъ! Цвѣтовъ! Старикъ-поэтъ, забытый, осмѣянный людьми, пѣснью вернулъ имъ цвѣты. Народъ восторженными криками привѣтствовалъ распускавшуюся красу природы и въ немъ самомъ воскресли идеалы и любовь.
Служить людямъ искусствомъ,-- вотъ въ чемъ поэтъ нашелъ примиреніе съ жизнью; оно вмѣстѣ съ красотой должно нести людямъ идеалы и любовь. Сюлли Прюдомъ высоко ставитъ культъ искусства, но это не культъ сладостныхъ звуковъ, заслыша которые человѣкъ "не кончитъ молитву", на призывъ которыхъ "онъ кинется изъ битвы". Для Сюлли Прюдома сладостные звуки были призывомъ на его молитву -- пѣснь объ идеалѣ, призывомъ на битву съ злобой вѣковъ и съ злобой настоящаго дня. Сладостная пѣснь, отзывающая отъ молитвы и битвы -- искусительная пѣснь Тангейзеровской Венеры. Въ поэмѣ своей поэтъ-мыслитель говоритъ, что розы бѣгутъ отъ дыма и копоти; искусство бѣжитъ отъ разжирѣвшихъ лавочниковъ, которые предпочтутъ вывѣсочную малевку красотѣ цвѣтовъ, скоморошество и выставку тѣла -- Шиллеру. Имъ не понять поэта Тиртея, поэта-пророка, говоритъ Сюдди Прудонъ. Его завѣтная мечта быть такимъ поэтомъ, и его терзаетъ сомнѣніе въ своихъ силахъ; онъ даетъ такую исповѣдь души поэта: "Мечта его не выходитъ побѣдительницей изъ борьбы съ непокорною риѳмой. Въ душѣ его болѣе порывовъ, нежели въ голосѣ силы; онъ знаетъ богатство свое, но оно скрыто отъ людей подъ нищенскою одеждой. Увидитъ ли онъ, что твореніе его всплыветъ надъ моремъ человѣчества, пронесется ли оно съ одного конца міра на другой и еще долго, будетъ носиться по смерти поэта? Но если это не суждено ему, то пусть поэма его возродится въ другомъ сердцѣ, пусть прозвучитъ она и будетъ любима". Онъ радъ и участи искры, запавшей въ чужую грудь и засвѣтившей въ ней огонь міру.
Прежде чѣмъ перейти къ большому произведенію Сюлли Придома, Поэмѣ Справедливость, надо остановиться на сонетахъ его, посвященныхъ
Франціи. Хотя они не принадлежатъ къ числу выдающихся произведеній поэта, но въ нихъ выступаютъ черты, безъ которыхъ характеристика поэта не была бы полна. Въ сонетахъ этихъ нѣтъ паѳоса молодой музы поэта; она не является болѣе ангеломъ мести съ разящимъ мечомъ, но носитъ вдумчивый обликъ музы исторіи и, то развертывая скрижали прошедшаго, то бросая строгій и печальный взглядъ на настоящее, произноситъ ему свой неумолимо-правдивый приговоръ.
Въ V и VI сонетахъ Франція поэтъ обращается къ великимъ предкамъ; душа ихъ томится въ изможденныхъ тѣлахъ современнаго поколѣнія. Одни "недостойные сыны оскорбляютъ затерянную въ нихъ тѣнь великихъ предковъ"; другіе, равные по силѣ предкамъ, "скованные невѣжествомъ, носятъ на челѣ обманчивую печать мыслителя. По придетъ время и справедливые законы поднимутъ эти темныя, но не безчестныя чела; придутъ здоровые нравы и изъ этихъ ходячихъ могилъ выйдутъ вѣчно живыя и только уснувшія въ нихъ на время мысль и сила великихъ предковъ". Это -- опоэтизированное ученіе Дарвина о клѣточкѣ, недоразвившейся вслѣдствіе неблагопріятныхъ условій въ одномъ поколѣніи и которая, при устраненіи ихъ, можетъ пышно развиться въ другомъ. Философы мѣщанства, перенося ученіе Дарвина въ міръ человѣческихъ отношеній, выводятъ гибель слабаго и торжество сильнаго; поэтъ-мыслитель видитъ и въ слабыхъ силы, которыя не вымираютъ, но, скрытыя въ однихъ поколѣніяхъ, ждутъ своего часа, чтобъ обнаружиться въ другихъ. "Франція изъ хаоса дымящихся развалинъ созидаетъ будущіе устои, не утрачивая природу свою, не утрачивая ни одинъ изъ ферментовъ своихъ",-- говоритъ поэтъ, скорбно перечисляя повѣсть "всѣхъ выкидышей", которыми была куплена слава ея; но онъ твердо и горячо вѣритъ, что "грядущій градъ" можетъ выйти только изъ крови Франціи. Проповѣдуя братство человѣчества, Сюлли Прюдомъ остается французомъ и отводитъ Франціи первенство; всѣ другія идутъ за Франціей. Для насъ, русскихъ, со стороны любопытно замѣтить, какъ лучшіе умы разныхъ націй Западной Европы упорно приписываютъ каждый первую роль своей націи въ обновленіи человѣчества. Гёте признавалъ ее за Германіей, потому что только она умѣетъ мыслить, Бокль -- за Англіей, потому что она съ практическимъ смысломъ умѣетъ шагъ за шагомъ медленно, но упорно идти впередъ. Гюго, а съ нимъ и Сюлли Прюдомъ видятъ во Франціи свѣточъ міра. Но мысль Франціи зрѣла подъ вліяніемъ мысли Англіи и Германіи; за Франціей заслуга переработки мысли и популяризаціи. "Всѣ цивилизованные народы смотрятъ на Францію,-- говоритъ поэтъ,-- і если Франціи не станетъ, то послѣдній вздохъ ея наполнитъ міръ и память о ней будетъ жить, какъ память Аѳинъ, недоступная насилію воиновъ, и люди, чтобы почерпнуть великіе примѣры, придутъ лобызать чело умершей, на которомъ человѣчество начертало права свои". Прусскій погромъ вызвалъ мечту о разрушеніи, грозящемъ Франціи, какъ и всему живому; но Франціи долго еще до этого роковаго часа; она послѣ разложенія имперіи можетъ возродиться и стать свѣточемъ міру. "Великія силы, скопленныя героями предками", не пропадаютъ безслѣдно. Поэтъ видѣлъ чело Катона у многихъ крестьянъ предмѣстій Рима. Когда созерцаніе тѣней великихъ мертвецовъ въ галлереяхъ Лувра пробуждало въ немъ сознаніе позора современниковъ и скорбь о величіи прошедшаго, онъ видѣлъ "черты и душу великаго прошлаго на лицахъ простаго люда, который встрѣчался на улицѣ".
Величавый, мѣрно-гармоническій стихъ этихъ думъ звучитъ какъ хоралъ; но отъ нихъ вѣетъ холодомъ тѣхъ высей историческаго созерцанія, на которыя поднялся поэтъ. Сжатая форма сонета, съ опредѣленнымъ чередованіемъ риѳмъ, тоже сковываетъ чувство, требуя почти лапидарнаго, какъ выражается критикъ Леметръ, языка. Иной эпитетъ, иное слово -- крикъ души, которые такъ и просятся на языкъ, при чтеніи сонетовъ, изгнаны требованіями неумолимо регламентирующей формы. Но и помимо формы живой простой человѣкъ чувствуетъ, что ему трудно долго держаться на высотѣ той точки историческаго созерцанія, на которой яркія краски жизни теряются въ сѣрыхъ тонахъ, и изъ живыхъ образовъ, мыслей, дѣяній выводятся отвлеченные законы. Читатель хочетъ слышать полныя огня и страсти строфы, когда льется кровь и ростетъ страданіе. Въ стихотвореніяхъ еще явственнѣе выступаетъ рефлексія, замораживающая музу. "Куда бѣжать?-- спрашиваетъ поэтъ.-- Вся Европа облита кровью и музы пугаются пушечнаго грома. Уйти туда, гдѣ избранники мысли подаютъ другъ другу руки". Живой человѣкъ не уйдетъ на поэтическій Пиндъ и среди крови, льющейся рѣкой, найдетъ свое дѣло -- милосерднаго самарянина. Поэтъ, уйдя на высоты Пинда, поетъ о патріотизмѣ и космополитизмѣ и вдругъ поворачиваетъ къ шовинизму. Междоусобицы національностей -- преступленіе противъ человѣчества,-- говоритъ одинъ сонетъ; германскій милитаризмъ и Бисмаркова система безчеловѣчны,-- говоритъ другой; а третій напоминаетъ молодому поколѣнію о мести, завѣщанной падшими въ бою. "Слѣпое наслѣдіе ненависти унижаетъ молодежь и она сознаетъ себя подлой, если забудетъ его". Позоръ Франціи былъ плодомъ поры "упрека и страха",-- онъ будетъ смытъ рыцарями безъ упрека и страха. Молодое поколѣніе должно дать такихъ рыцарей. Здѣсь рѣчь не о гражданахъ, обновляющихъ разлагающуюся Францію, а о воинахъ, которые вернутъ отхваченный клочокъ земли, воздадутъ позоромъ пораженія за понесенный позоръ.
Военная слава дѣйствуетъ какъ дурманъ на самые свѣтлые умы; Шерръ послѣ Комедіи всемірной исторіи былъ превращенъ во французофоба пушками Седана; Сюлли Прюдомъ принесъ покаяніе въ самыхъ чистыхъ человѣчныхъ мечтахъ своихъ, какъ въ измѣнѣ Франціи. До германскаго погрома онъ пѣлъ, сознавая себя ученикомъ учителей, собиравшихъ весь міръ во-едино: "Я съ Шиллеромъ твердилъ себѣ: я гражданинъ міра; повсюду, гдѣ жизнь полна, мнѣ дороги земля и человѣкъ. Отъ береговъ, гдѣ восходитъ солнце, и до странъ заката мнѣ врагъ только человѣкъ зла. Тамъ, гдѣ царитъ побѣдоносное право, гдѣ раса цивилизована и прекрасна, я прививаю сердце свое, соотечественникъ мой -- человѣкъ". Но раздался громъ пушекъ и поэтъ "тѣсно сжалъ любовь свою". Когда онъ увидѣлъ "черные орлы враговъ вблизи трепещущихъ колоколенъ сельскихъ храмовъ, онъ почувствовалъ, какъ въ нѣдрахъ Франціи затрепетали корни его жизни". И онъ кается въ своемъ космополитизмѣ страннымъ покаяніемъ, въ которомъ слышатся промахи логики мыслителя. Промахъ не въ негодованіи его противъ враговъ. Идеалъ всемірнаго братства носится въ туманной дали, а человѣкъ кровно связанъ со своею средой. Общій языкъ съ своимъ народомъ, открытый путь дѣйствовать и творить, который надо еще искать среди другаго народа, и то чувство кающагося за свой бѣлый хлѣбъ буржуа, которое такъ глубоко ощущалъ поэтъ, кровно связали его съ французскимъ народомъ. Поэтъ хотѣлъ видѣть его носителемъ идеаловъ всемірнаго братства. Нелѣпымъ донъ- кихртствомъ было бы во имя этого идеала протянуть шею подъ германскій ножъ, дать торжество врагамъ этого идеала. Но дать отпоръ врагу -- одно дѣло, а по заключеніи мира возбуждать новую войну во имя мести -- дѣло совсѣмъ другое. Нашествіе враговъ должно было естественно пробудить въ мыслителѣ-космополитѣ то чувство патріотизма, которое даетъ отпоръ. Но почему въ Сюлли Прюдомѣ пробудился одинъ растительный и географическій патріотизмъ? Почему корни жизни его затрепетали, когда черные орлы повѣяли надъ французскими колокольнями, а не трепетали такъ же болѣзненно, когда соль Франціи уходила въ изгнаніе? Онъ тогда не говорилъ молодому поколѣнію о страшномъ наслѣдіи мести во имя поруганныхъ правъ человѣка, потому что кровь несетъ съ собой страданіе и жажду мести, наноситъ непоправимый вредъ и правой сторонѣ, обращаетъ человѣка въ звѣря. Но наслѣдіе мести географическаго патріотизма несетъ все это съ собой и отвлекаетъ силы страны отъ внутренняго развитія на увеличеніе средствъ отнять у врага отхваченный клочокъ земли.