Въ отношеніе свое къ природѣ поэтъ вноситъ всегда философскую мысль; въ картинахъ ея, какія онъ даетъ, нѣтъ пластичности, которая бываетъ удѣломъ объективнаго созерцанія. Онъ взглянетъ съ восторгомъ на красоту природы, передастъ навѣянное на него настроеніе и затѣмъ отдастся думамъ о міровой жизни. "Солнце ярко пылаетъ, золотя міръ лучами вѣковой молодости своей",-- восклицаетъ поэтъ и, отдавъ дань школѣ парнасцевъ воспоминаніемъ о четырехконной колесницѣ бога Эллады, переносится фантазіей къ современному человѣчеству: "Мы поемъ: привѣтъ безконечному, великому все, которое вмѣстѣ идолъ, храмъ и жрецъ, которое роковою цѣпью связало человѣчество съ землею, землю съ солнцемъ и каждое существо съ другимъ существомъ". Стихотвореніе Панъ проникнуто тѣмъ наслажденіемъ растительною жизнью, которое такъ живо и глубоко ощущаетъ умъ усталый отъ думъ о жизни и людяхъ. Бодрящая свѣжесть поднимаетъ и крѣпитъ силы, а душа отдыхаетъ въ сознаніи великой, отовсюду объемлющей ее, силы. "Все стихаетъ во мнѣ,-- говоритъ поэтъ,-- воля исчезаетъ и голосъ нѣмѣетъ. Въ жизнь мою вливается незнакомая мнѣ жизнь. Наружный обликъ мой тотъ же, но я мое мѣняется. Я существую и дышу, какъ дышатъ лѣса. Кровь поднимается, какъ сокъ растеній; я чувствую, что земной міръ виситъ въ пространствѣ; что-то мощное поднимаетъ меня вмѣстѣ съ нимъ. Въ меня вошелъ тотъ же геній, который проникаетъ и рожь полей, и тернія горныхъ склоновъ. Я принялъ великое причастіе вмѣстѣ съ вскормленниками твоими, мать природа, и я не забуду его. О, какъ я жаждалъ обнять тебя, мать моя, смѣшать твой міровой сокъ съ моимъ хлѣбомъ, твою неразрушимую душу съ моимъ мимолетнымъ дыханіемъ и роковое счастье твое съ моимъ свободнымъ страданіемъ, для того чтобы любить землю и мыслить небо".
Такихъ пѣсенъ не много у музы Сюли Прюдома; человѣчество отзываетъ его отъ созерцанія природы и онъ поетъ гимнъ мощи человѣчества: "Оно въ страданіи своемъ выше божества, не знающаго желаній (Пана). Оно борется съ упорною землею, съ водами небесъ, съ ночью могилъ. Оно существуетъ и принимаетъ отъ неба единственную милость: пусть дни идутъ за днями неизмѣнною чередой, а оно, стряхнувъ тѣни сна, найдетъ каждый день начатый трудъ, воздухъ и единственные свѣточи свои -- лазурь и мысль". Но когда съ высоты созерцанія всего человѣчества онъ спускается на ту точку, съ которой, изъ массы выдѣляется жизнь единицъ, то торжественный гимнъ звучитъ пѣснью ироніи и скорби.
Въ стихотвореніи Челов ѣ ческіе сл ѣ ды онъ говоритъ о трудѣ, "который засыпается пылью, поднятою нашими ногами. Одинъ двигается взадъ и впередъ отъ постели къ конторкѣ, отъ конторки къ постели; другой пройдетъ отъ чердака, гдѣ онъ родился, до дворца, гдѣ онъ живетъ; за третьимъ слѣдомъ вы дойдете отъ биржи къ парапету надъ рѣкой". Есть трудъ, мученики котораго становятся "вещью съ человѣческимъ лицомъ". Сжатымъ и сильнымъ стихомъ рисуетъ поэтъ образъ вѣчнаго труженика пахаря. "Въ полѣ, покрытомъ каменьями, изнуренный крестьянинъ переводитъ духъ. Загаръ сжегъ ему вѣки. Онъ разгибается, ноетъ спина. Онъ смотритъ взглядомъ скотины, которая, когда ее отпрягаютъ, стоитъ, вытянувъ шею, и нюхаетъ старый хомутъ, вытертый ея спиною. Нищета, гася жизнь пахаря, одною рукой пригнетаетъ его въ землѣ и, сжавъ другую, дразнитъ его, что онъ никогда безъ мукъ не вырветъ изъ нея хлѣбъ". Человѣкъ смотритъ взглядомъ скотины! За человѣка страшно, читая эти строки; но ни у кого, кто видѣлъ изнуреннаго трудомъ пахаря, не поднимется рука обвинить поэта за эти строки. Не могъ же онъ дать образъ идиллическаго пейзана Аркадіи. И не презрѣніе къ народу слышится въ этомъ образѣ,-- онъ созданъ въ мукахъ. Показавъ его, поэтъ говоритъ: "Богатые, вамъ нечего такъ радоваться! Ученые, вамъ нечего такъ кичиться! Я съ ужасомъ спрашиваю себя: гдѣ дѣла моей свободы?" Въ послѣдней строфѣ поэтъ обращается къ крестьянину съ грустною ироніей: "Честный человѣкъ, смѣхъ и слезы, горе и радость смѣшаны слѣпою судьбой. Если жизнь твоя пытка, то знай, что законы наши имѣютъ божественнаго помощника, хранящаго ихъ. Развѣ мы творимъ зло съ наслажденіемъ? Развѣ мы властны творить добро?" Этимъ ироническимъ вопросомъ, въ которомъ поэтъ выразилъ буржуазную законность, умывающую себѣ руки, заканчивается пьеса.
Въ появившихся позднѣе стихотвореніяхъ все сильнѣе и сильнѣе слышится пессимистическая нота, и хотя вѣра въ лучшее будущее непоколеблена, но поэтъ все рѣже говоритъ о грядущемъ градѣ. Онъ усталъ ждать, усталъ видѣть торговцевъ во храмѣ, слышать насмѣшки въ отвѣтъ на пѣсни о своей правдѣ и идеалѣ. Этою усталостью дышетъ небольшая поэма Старая картина. На горѣ поставлены кресты. Толпа бѣжитъ на казнь, какъ на праздникъ; солдаты, ухмыляясь, мечутъ кости. Старая мать тихо плачетъ. Іисусъ пьетъ оцетъ съ желчью. И въ этой картинѣ страшнѣе всего не глаза, покраснѣвшія отъ слезъ, не чело, истерзанное терніями, не алчные солдаты, рвущіе добычу,-- страшнѣе всего видѣть, какъ передъ лицомъ мученика мелкая жизнь кишитъ своимъ чередомъ. На Голгоѳу сбѣжались зѣваки,-- дѣловые люди не бросятъ дѣлъ своихъ для распятаго. Палачи, не вѣдающіе, что творятъ, дѣлятъ одежды его, какъ одежды обыкновеннаго преступника. Живой человѣкъ въ эти минуты "завидуетъ безчувственности камня. Онъ готовъ молить о справедливости, какъ о милости. Душу охватываетъ ужасъ". Это страшное видѣніе о прошломъ кровавомъ преступленіи бередитъ въ душѣ поэта скорбную кровную, неотступно живущую въ немъ думу о Франціи, поруганной рядомъ позорныхъ годовъ, о духѣ лавочничества, нагло топчущемъ все святое. "Мы видѣли апостоловъ въ первыхъ встрѣчныхъ,-- говоритъ поэтъ, вспоминая неизбѣжныя и роковыя ошибки молодости.-- Они убѣжали въ страхѣ. И это еще счастье, если они не продали другимъ мысль вашу, которая для нихъ -- слово въ запечатлѣнномъ гробѣ. Мы думали, что народъ втайнѣ вѣренъ борцамъ добра. Нѣтъ! Когда онъ забросаетъ грязью намъ одежды и чело, онъ удивляется, что пустыня привлекаетъ насъ больше форума. Вы говорите теплой и постоянно отступающей волнѣ: я люблю и вѣрю,-- и вы даже въ крестной мукѣ своей смѣшны умиленіемъ своимъ".
Поэма эта помѣщена въ отдѣлѣ, озаглавленномъ Solitudes. Не надо бѣжать въ Ѳиваиду за одиночествомъ; его найдешь среди шумно ликующей толпы, среди дѣльцовъ, занятыхъ своими спекуляціями; его найдешь повсюду, гдѣ любовь, правда, идеалъ -- пустыя слова. Поэтъ ощущаетъ холодное, отталкивающее сознаніе отчужденія своего отъ толпы не потому, чтобъ онъ считалъ себя избранною натурой, стоящею выше стада человѣчества и потому презирающею основныя связи и права его; отчужденіе его чисто отъ демоническаго байронизма. Одъ -- не титанъ, онъ простой смертный, но онъ человѣкъ, а въ той толпѣ, среди которой онъ живетъ, вымираетъ все человѣческое. Онъ идетъ смотрѣть, какъ нація забавляется (Le peuple S'amuse). Театръ гремитъ хохотомъ, потрясающимъ ложи и партеръ. Толстобрюхіе лавочники жирно ухмыляются плоскимъ каламбурамъ. Исчезла здоровая гальская веселость; теперь забавляются вакханаліями, куплетомъ, "припѣвъ которыхъ превращаетъ уста въ пасть". Теперь въ ходу романы -- зеркала паденія, фельетоны -- сплетни, гдѣ желчь -- приправа ничтожеству. Они растлѣваютъ честныя сердца, которыя бьются подъ блузами. Теперь въ ходу спектакли -- выставки женскаго тѣла, гдѣ его расцѣниваютъ, какъ куски мяса, повѣшенные на крючьяхъ въ мясной лавкѣ. Надо дразнить животное вожделѣніе. "О, глупость!-- громитъ поэтъ упавшее общество.-- Ты соучастница ига, ты безъ шума пригибаешь весь народъ подъ него. Ты чудовище, такъ дорогое силѣ. Коварство выучило тебя издѣваться надъ строгою мыслью. Дари! Но придетъ твой часъ, животное, и тебя разумъ поразитъ бичомъ". Вѣяніе L'Arm é e Terrible Гюго слышится въ этихъ строкахъ; это уже не скорбныя думы поэта-мыслителя, а обличеніе негодующаго гражданина той поры, когда одною рукой закрывали дверь передъ свѣтлою мыслью, я другою спускали потоками грязную, одуряющую литературу. Поэтъ видитъ въ обступающей его жизни лужу стоячей воды. Въ черномъ зеркалѣ воды, пропитанной міазмами, все отражается явственно; близъ поверхности клоака ужи, піявицы и тысячи гадовъ могутъ, невидимые, кишѣть спокойно. Обманчивый Лучъ сверху золотитъ все и отраженное небо сіяетъ въ черномъ зеркалѣ надъ гадами и они сверкаютъ на немъ звѣздами. Но едва уста захотятъ прикоснуться къ одной изъ этихъ звѣздъ, на встрѣчу имъ вынырнетъ чудовище принять поцѣлуй. Это пѣснь Раз очарованію, которую спѣлъ поэтъ на тридцатомъ году жизни. Онъ не приметъ поцѣлуя гадовъ,-- онъ умретъ. Онъ принялъ страшное рѣшеніе и поетъ гимнъ Независимость, который вдохновленъ духомъ Катона. "Чтобы жить независимымъ и сильнымъ, я готовлюсь къ самоубійству. Я обдумываю и рѣшаю часъ и мѣсто моей смерти. Я ощущаю нечеловѣческое удовольствіе носиться надъ своею могилой. Я полный властелинъ своей судьбы. Я остаюсь или ухожу. Надо учиться умирать по доброй волѣ, не отъ измѣнническаго удара. Если я рѣшу страдать жизнью, то потому, что я того хотѣлъ. Кто умѣетъ умирать, у того нѣтъ господина".
Здѣсь къ мотивамъ, толкавшимъ поэта на самоубійство въ молодости, примѣшались, иные. Поэтъ хочетъ уйти въ могилу не потому только, что силъ нѣтъ болѣе сносить жизнь; онъ видитъ въ страшномъ шагѣ искусъ. Онъ спрашиваетъ себя: если я сношу жизнь, когда все оподливается и падаетъ, то во имя чего? Потому ли, что во мнѣ есть сила устоять и работать во имя иныхъ, лучшихъ временъ, или потому, что силъ нѣтъ уйти? Если я живу, то ради чего? Ради человѣчества, или ради трусости? Тотъ, кто, не блѣднѣя, взглянетъ въ глаза смерти, тотъ только можетъ съ увѣренностью сказать себѣ, что онъ не оподлился ни малѣйшею уступкой общей подлости, устоитъ, не погнувшись, среди общаго паденія.
Поэтъ остался жить, чтобы стоять "въ рядахъ борцовъ во имя "священныхъ правъ человѣка". Въ отдѣлѣ, озаглавленномъ Д ѣ ло слышатся мотивы, которые создали у насъ "кающихся дворянъ". Поэтъ въ нѣсколькихъ мастерски отдѣланныхъ пьесахъ даетъ картины разныхъ родовъ дѣла. Дѣло для него въ трудѣ, въ совершенствованіи. Дѣломъ считаютъ войду, но для поэта законна только война во имя самозащиты націи. Онъ не будетъ прославлять поставщиковъ "пушечнаго мяса", онъ негодуетъ на тѣхъ, которые откупаются отъ роковой кровавой повинности, когда нужны руки на защиту отечества. "Мы, оставшіеся дома, -- говоритъ онъ въ заключеніе поэмы,-- будемъ тоже бороться въ то время, когда вы будете умирать, покинутые на полѣ сраженія. О, сыны крестьянъ, которые не откупили васъ, мы не будемъ болѣе покупать подлое сладострастіе; мы будемъ работать, терзаемые раскаяніемъ въ томъ, что мы платили за кровь другихъ юношей, и, быть можетъ, у насъ будутъ; свои раненые и свои убитые".
Поэтъ самъ одинъ изъ раненыхъ, и рана его глубокая, внутренняя; она не закрывается и онъ пронесетъ ее цѣлую жизнь. Паука показала ему, что "цвѣтущіе лѣса истлѣли для пласта каменнаго угля, что миріады живыхъ существъ погибли для горсти извести"; поэтъ-мыслитель увидѣлъ, что и въ жизни людей царитъ тотъ же неумолимый законъ. Онъ вѣритъ, что придетъ время другаго, и знаетъ, что не увидитъ этого I времени. Страшно медленно подвигается прогрессъ и града грядущаго во увидитъ и поколѣніе, слѣдующее за тѣмъ, которому принадлежитъ поэтъЭто горькое сознаніе вызываетъ у поэта обѣтъ не знать радостей отца: I къ чему призывать къ жизни другое существо, если можешь только обречь его на ту же муку? Стихотвореніе Об ѣ тъ съ мрачнымъ, почти библейскимъ паѳосомъ передаетъ эти думы поэта. Оно вызвано тою порой "мерзости запустѣнія", когда въ воздухѣ носится ожиданіе страшныхъ неминучихъ бѣдствій и у изнемогающаго человѣка вырывается крикъ: блаженны утробы не родившія! Человѣкъ, "совѣсть котораго давитъ камнемъ бѣлый хлѣбъ его, какъ упрекъ за нищету братій, не расширитъ мѣсто свое за неравнымъ пиромъ, гдѣ такъ тѣсно и безъ него. Для того, чтобы безъ раздумья совѣсти передавать плоть и духъ свой, надо быть ободреннымъ мощною надеждой, надо предчувствовать зарю разсвѣта, а не заката въ красномъ заревѣ пожаровъ и крови. Нужно вѣрить, что, наконецъ, засвѣтитъ вѣкъ безъ боенъ, что земля очистится отъ крови, что возмужалость, послѣ столь многихъ жатвъ, скошенныхъ желѣзомъ, дастъ жатву, которая созрѣетъ на свободѣ. Если справедливость и миръ воцарятся такъ поздно, то живи только въ сердцѣ моемъ, о, мое потомство!" Об ѣ тъ есть дополненіе пьесы Искусъ. Поэтъ остался жить работникомъ во имя временъ грядущихъ, потому что бѣгство отъ работы -- позорная измѣна; но у него нѣтъ рѣшимости вызвать къ такой же жизни другое существо.