Мы оставили Гончарову в вагонном окне, с путевым альбомом в руках. Фиорды, яркие лужайки, цветущая рябина -- в Норвегии весна запаздывает, -- благословляющие -- за быстротой всегда вслед! -- лапы елок, курчавые речки, стремящиеся молодые тела бревен. Глаза глядят, рука заносит. Глядят на то, что видят, не на то, что делают. Станция: встреча глаза с вещью. Весна запаздывает, поезд опережает. Из опережающего поезда -- запаздывающую весну. Вещь из поезда всегда запаздывает. Все, что стоит, -- запаздывает. (Деревья и столпники не стоят: идут вверх.) Тем, кто стоит, -- запаздывает. А из вагонного окна вдвойне запаздывает -- на все наше продвижение. Но в Норвегии -- сама весна запаздывает! То, что Гончарова видит в окне, -- запаздывает втройне. Как же ей не торопиться?
В итоге целый альбом норвежских зарисовок. Норвегия на лету.
Первая стоянка -- Швейцария. С Швейцарией у Гончаровой не ладится. Навязчивая идея ненастоящести всего: гор и озер, козы на бугре, крыла на воде. Лебеди на Лемане явно-вырезные, куда менее живые, чем когда-то ее деревца. Не домик, где можно жить и умереть, а фанерный "chalet suisse" (сувенир для туристов), которому место на письменном столе... знакомых. Над картонажем коров -- картонаж Альп. Гончарова Швейцарию -- мое глубокое убеждение -- увидела в неподходящий час. Оттого, что Гончарова увидела ее ненастоящей, она не становится поддельной, но и Гончарова, увидев ее поддельной, от этого не перестает быть настоящей. -- Разминовение. -- Но -- показательное: стоит только Гончаровой увидеть вещь ненастоящей, как она уже не может, суть отказывается, значит -- кисть. Не натюрморт для Гончаровой шляпа или метла, а живое, только потому их писать смогла. Для Гончаровой пищущей натюрмортов нет. Как только она ощутила вещь натюрмортом, писать перестала. На смерть Гончарова отвечает смертью, отказом. (Вспомним городской камень и зиму, -- для нее -- давящих жизнь: траву.) Смерть (труп) не ее тема. Ее тема всегда, во всем воскресение, жизнь: тот острый зеленый росток ее первого воспоминания. (Писала ли хоть раз Гончарова -- смерть? Если да, то либо покой спящего, либо радость воскрешающего. Труп как таковой -- никогда,) Гончарова вся есть живое утверждение жизни, не только здесь, а жизни навек. Живое опровержение смерти.
"Быть может -- умру, наверно воскресну!"
Идея воскресения, не идея, а живое ощущение его, не когда-то, а вот-вот, сейчас, уже! -- об этом все ее зеленые ростки, листки, -- мазки.
Растение, вот к чему неизбежно возвращаюсь, думая о Гончаровой. Какое чудесное, кстати, слово, насущное состояние предмета сделавшее им самим. Нет предмета вне данного его состояния. Цветение (чего-то, и собирательное), плетение (чего-то, из чего-то, собирательное), растение -- без ничего единоличное, сам рост. Глагольное существительное, сделавшееся существительным отдельным, олицетворившее собой глагол. Живой глагол. Существительное отделившееся, но не утратившее глагольной длительности. Состояние роста в его разовом акте ростка, но не даром глагольное звучание -- акте непрерывном, акте-состоянии, -- вот растение.
Не об одном растительном орнаменте речь, меньше всего, хотя и говорю о живописце. Всю Гончарову веду от растения, растительного, растущего. Орнамент -- только частность. Волнение, с которым Гончарова произносит "куст", "рост", куда больше, чем то, с которым произносит "кисть", и -- естественно, -- ибо кисть у нее в руке, а куст? рост? Доводов, кроме растительных, от Гончаровой не слыхала. -- "Чем такое большое и круглое дерево, например, хуже, чем..." Это -- на словах "не хуже, чем", в голосе же явно "лучше" -- что -- лучше! -- несравненно.
Куст, ветвь, стебель, побег, лист -- вот доводы Гончаровой в политике, в этике, в эстетике. Сама растение, она не любит их отдельно, любит в них себя, нет, лучше, чем себя: свое. Пишучи ивовые веточки и тополиные сережки -- родню пишет тульскую. А то подсолнухи, родню тираспольскую. Родню кровную, древнюю, породнее, чем Гончарова -- та. Глядя на Гончарову, глядящую на грядку с капустой -- вниз -- или на ветку в сережках -- вверх, хочется вложить ей в уста последнюю строчку есенинского Пугачева:
" -- Дар-рагие мои... ха-ар-рошие..."
Мнится мне, Гончарова больше любит росток, чем цвет, стебель, чем цвет, лист, чем цвет, виноградный ус, чем плод. Здесь рост голее, зеленее, новее. (Много цветов писала, там -- подсолнухи, здесь магнолии (родню дальнюю), всюду розы -- родню вечную, не в этом суть.) Недаром любимое время года весна, в цвет -- как в путь -- пускающаяся. И еще -- одно: цвет сам по себе красив, любовь к нему как-то -- корыстна, а -- росток? побег? Ведь только чистый жест роста, побег от ствола, на свой страх и риск.
Первое сильное впечатление Европы -- Испания. Первое сильное впечатление Испании -- развалина/ Никто не работает, и ничто не держится. Даже дома не держатся, держаться ведь тоже работа -- вот и разваливается. Разваливается, как лень в креслах: нога здесь, нога там. Естественное состояние -- праздность. Не ровно столько, сколько нужно, чтобы прожить, а немножко меньше, чем нужно, чтобы не умереть. Прожиточный минимум здесь диктуется не расценкой товаров, а расценкой собственных движений, от предпринимательской независимой. Но -- лень исключительно на труд. (Есть страны, ленивые только на удовольствия.) Даже так: азарт ко всему, что не труд. Либо отдыхают, либо празднуют. Страна веселого голода, страна презрения к еде (пресловутая испанская луковица). "Если есть -- работать, я не ем". (Детское негодующее: "Я больше не играю".) Гончаровой чужая праздность и чужой праздник не мешают. Полотняный Завод на саламанкский лад. Здесь Гончарова пишет костюмы к Садку, рядит Садка в красную поддевку, царевну в зелено-желто-серебряную не то чешуйку, не то шкурку, наряжает морских чудищ. "Садко", потом, идет в Испании два раза, привезенный Дягилевым "домой".
Историйка.
В пустой старой университетской церкви Саламанки монах рассказывает и показывает группе посетителей давнюю древнюю университетскую славу:
-- "Этот университет окончило трое святых. Взгляните на стену: вот их изображения. С этой кафедры, на которую еще не вступала нога ни одной женщины, Игнатий Лойола защищал свою..."
Почтительный подъем посетительских голов и -- с кафедры слушающая Гончарова.
В Испании Гончарова открывает черный цвет, черный не как отсутствие, а как наличность. Черный как цвет и как свет. Здесь же впервые находит свою пресловутую гончаровскую гамму: черный, белый, коричневый, рыжий. Цвета сами по себе не яркие, яркими не считающиеся, приобретают от чистоты и соседства исключительную яркость. Картина кажется написанной красным, скажем, и синим, хотя явно коричневым и белым. Яркость изнутри. (В красках, как в слове, яркость, очевидно, вопрос соседства, у нас -- контекста.)
На родине Сервантеса, в Саламанке, Гончарова проводит больше полугода и здесь же начинает Литургию -- громадную мистерию по замыслу Ларионова и Дягилева, по бытовым соображениям не осуществленную.