-- Как, Гончарова, сама природа, -- и...
-- А дикари, только и делающие, не природа?
-- Но Гончарова -- не дикарь!
-- И дикарь, и дичок. От дикаря в ней радость, от дичка робость. Радость, победившая робость, -- вот личные цветы Гончаровой. Ведь можно и так сказать: Гончарова настолько любит цветы, что собственное лицо обратила в грунт. Грунт, грунтовка и, кажется, найдено: Гончарова сама себе холст!
Если бы Гончарова просто красила себе щеки? мне стало бы скучно. Так -- мне весело, как ей и всем тогда. -- Пересол молодости! -- Гончарова не морщины закрашивала, а... розы! Не красила, а изукрашала. Двадцать лет.
-- Как вы себя чувствовали с изукрашенным лицом?
-- По улицам слона водили... Сомнамбулой. Десять кинематографов трещат, толпа глядит, а я -- сплю. Ведь это Ларионова идея была и, кажется, его же исполнение...
Не обманул меня -- мой первый отскок!
После Парижа едет на остров Олерон, где пишет морские Евангелия. Островок Олерон. Сосны, пески, снасти, коричневые паруса, крылатые головные уборы рыбачек. Морские Евангелия Гончаровой, без ведома и воли ее, явно католические, с русскими почти что незнакомые. А всего месяц как из России. Ответ на воздух. Так, само католичество должно было стать природой, чтобы дойти и войти. С Олерона домой, в Москву, и вскоре вторая поездка, уже в год войны. Последний в России -- заказ декораций к "Граду Китежу" и заказ росписи домовой церкви на Юге, -- обе невыполненные. Так была уверена, что вернется, что...
"Ангелы были вырезаны, оставалось только их наклеить. Но я не успела, уехала за границу, а они так и остались в папке. Может быть, кто-нибудь другой наклеил. Но -- как? Нужно бы уж очень хорошо знать меня, чтобы догадаться: какого -- куда". (В голосе -- озабоченность. Речь об ангельском окружении Алексея человека Божьего.)