Уличка

О ты, чего и святотатство

Коснуться в храме не могло,

Моя напасть, мое богатство --

Мое святое ремесло!

Каролина Павлова

Не уличка, а ущелье. На отстояние руки от тела стена: бок горы. Не домб, а горы, старые, старые горы. (Молодых гор нет, пока молода -- не гора, гора -- так стара.) Горы и норы. В горе и норе живет.

Не уличка, а ущелье, а еще лучше -- теснина. Настолько не улица, что каждый раз, забыв и ожидая улицы -- ведь и имя есть, и номер есть! -- проскакиваю и спохватываюсь уже у самой Сены. И -- назад -- искать. Но уличка уклоняется -- уклончивость ущелий! спросите горцев -- мечусь, тычусь -- она? нет, дом, внезапно раздавшийся двором -- с целую площадь, нет, подворотня, из которой дует веками, нет, просто -- улица, с витринами, с моторами. Ее нет. Сгинула. Гора сомкнулась, поглощая Гончарову и ее сокровища. Не попасть мне нынче к Гончаровой, а самой пропасть. Правая, левая? С.-Жерменская площадь, Сена? Где --что? И относительно какого что это где?

И вдруг -- чудо! -- быть не может! может, раз есть! неужели -- она? как же не она -- оно -- теснина -- ущелье! Тут же, между двумя домами, как ни в чем не бывало, будто -- всегда была.

Вхожу. Вся уличка взята в железо. Справа решетка, слева решетка. Если бы пальцем или палкой -- звук не прекращался бы. Клавиатура охраны, скала страха. Что так хранили, от чего так таились те, за? Есть, очевидно, вещи важнее, чем жизнь, и страшнее, чем смерть. (Чужая тайна и честь любимой).

Уже не ущелье, а тюремный коридор или же зимнее помещение зоологического сада, -- только без глаз, тех и тех. Никого за решетками, ничего за решетками, то за решетками. Но -- в зверинце и тюрьме исключенное, зверинец и тюрьму исключающее -- воздух! Из ущелья дует. Кажется, что на конце его живет ветер, бог с надутыми щеками. Ветер -- живет, может ли ветер жить, жить -- это где-нибудь, а ветер везде, а везде -- это быть. Но есть места с вечным ветром, с каким-то водоворотом воздуха, один дом в Москве, например, где бывал Блок и где я бывала по его следам -- уже остывшим. Следы остыли, ветер остался. Этот ветер, может быть, в один из своих приходов -- одним из своих прохождений -- поднял он и навеки приковал к месту. Место, где вещь -- всегда, и есть местопребывание -- какое чудесное, кстати, слово, сразу дающее и бытность и длительность, положение в пространстве и протяжение во времени, какое пространное, какое протяжное слово. Так Россия, например, местопребывание тоски, о которой так же дико, как о ветре, сказать: живет. А -- живет! И ветер живет. На конце той улички, чтобы лучше дуть в лицо -- там, у ее начала.

Всякий ветер морской, и всякий город, хотя бы самый континентальный, в часы ветра -- приморский. "Пахнет морем", нет, но: дует морем, запах мы прикладываем. И пустынный -- морской, и степной -- морской. Ибо за каждой степью и за каждой пустыней -- море, за-пустыня, за-степь. -- Ибо море здесь как единица меры (безмерности).

Каждая уличка, где дует, портовая. Ветер море носит с собой, превносит. Ветер без моря больше море, чем море без ветра. Ветер в моей уличке особый, в две струи. (Зрительно: из арапских губ толстощекого бога расходится в два жгута.) Морской, как всякий, и старый, как только он. Есть молодые ветра, есть -- молодеющие с каждым мигом -- всего, что по пути! (Младенческие ветра, московские!) Ветер не только вносит, он и вбирает, то есть теряет -- изначальную пустоту. С ветром ведь так: вею первым, но пахну последним. Ветер -- символ бесформенности -- на мой взгляд сама форма движения. Содержание -- путь. Этот стар, -- летел ко мне четыреста лет, поднятый плащом того из итальянцев засилья, в честь которого уличка, а может быть только его слуги. (На расстоянии -- скрадывается.) Стар, а по выходе из моего ущелья будет еще старее, очень уже стары дома.

Перед одним из таких -- стою. Я его тоже никогда не узнаю, хотя незабвенен. А незабвенны на этой уличке -- все. Если современные неотличимы из-за общности, старые -- из-за особости. Какая примета моего? Особый. Все -- особые. Общность особости, особь особости. Так, просмотрев подряд сто диковинных растений, так же не отличишь, соединишь их в памяти в одно, как сто растений однородных, наделяя это одно особенностями всех. Так и с домом. И даже номер не помогает -- даже 13! -- ибо на всю уличку один фонарь, не против моего. Дом не-против фонаря, единственная примета.

В первый мой приход перед одним из домов стоял мотор, и я с самовнушением безысходности поверила, что раз стоит, то именно перед моим, приказала дому быть моим. (Так и оказалось.) Но сегодня мотора нет. Что сегодня -- есть?

Близорукость? Беспамятность? Пусть, но главное: представление об уличке, как об ущелье, то есть чем-то сплошном, цельном. Раз не улица, а ущелье, то не дома, а гора, гора справа, гора слева, поди-ка найди дом! Недробимость.

Но -- найти нужно. Проще бы: "Сезам, раскройся!" Чтобы вся гора -- сразу, а во всей горе -- вся сплошь -- Гончарова. Но этого, твердо знаю, на сегодня не будет. С такими чудес не бывает, бывает с теми, кому не нужно, именно нужно, одним только и нужно. Раз я верю, что гора может раздаться, зачем же ей мне раздаваться? Со всяким, как я, гора "свои люди", для которых -- неблагодарность любимых: -- стараться не стоит. Одним дана вера, другим -- чудеса.

И -- чудо! Тот самый. Настолько тот самый, как если бы сам сказал: вот я. Особый среди особых, несравненный среди несравненных, все превосходные степени исключительности.

Вхожу. Справа светлое окно привратницы -- именно привратницы: при вратах, да еще каких! -- которой я никогда не видела и которую увидеть боюсь: в таком доме привратнице должно быть, по крайней мере, двести лет, и ей моего приветствия, как мне ее напутствия, не понять. Спешно миную, и в полном разгоне... Куда? Все нежилое. Что самое жилое из нежилого? Есть дома, где живут. Есть дома, которые живут. Сами. Вне людей. Стенами, ступенями, тупиками, выступами, закоулками, стуками, шагами, тенями, -- всем, кроме человека. Дома, где "водится" (все, кроме человека). Дома "обитаемые" и, тем, необитаемые. Дома, столь жившие, или -- так сильно жившие, что просто живут дальше. Как книга, уже не нуждающаяся ни в авторе, ни в читателях. Источник жизни, хранилище жизни, но уже не игралище ее. Дом, вышедший из игры.

Своды. Норы. Либо упрешься в стену, либо уйдешь навек. Дом не выстроенный, а прорытый. Не руки рыли. Стою, как на перекрестке. Вправо пойдешь -- коня потеряешь. Влево пойдешь... Влево.

Дворы старых домов. Не люди мостили, великаны играли. Я камень, ты камень, я больше, ты еще больше, я глыбу, ты -- гору. Нога ничего не узнает, непрестанно обманывается. Я глыбу, ты -- гору. Я -- утес, ты -- ничего. Ничего называется яма. Яма то место, с которого, не доиграв, ушли. А мне по нему идти. Много таких мест. Так, с горы да в яму, из ямы да на гору... -- проход! Световая щель. Увы, до последней секунды скрывавший свой свет. Вся дикость лаза в ущелье. Сверху течет -- вечно. Вверяюсь стенам, знающим, куда идут и ведут. Я -- не знаю. Знаю только: под рукой -- бока, а под ногой -- река. Бывшая. Поворотами реки, как поворотами плеча...

Лестница. Ступени -- ибо надо же как-нибудь назвать! -- деревянные. При первом заносе ноги, нога же, она же, узнает никогда не испытанные ступени пирамид. Если двор -- великаны мостили, то лестницу они уже громоздили. Игра в кубики, здесь -- кубы. Я выше, ты еще выше, я утес, ты -- ничего. Следы той же игры, веселой для них, страшной для нас. (Так и большевики веселились, а мы боялись, так и большие веселятся, а дети...) Дерево ступеней оковано -- окантовано железом. Если вглядеться -- а чего не увидишь, ибо чего нет в старом дереве -- ряд картин, взятых в железо. Гончарова к себе идет по старым мастерам, старейшему из них -- времени.

Площадка за площадкой, на каждой провал -- окно. Стекол нет и не было. Для выскока. Памятуя слова: "выше нельзя, потому что выше нет", этажей не считаю. Этажи? Эпохи. По такой лестнице самый быстроногий идет сто лет.

Картина, на которую много глядено, лестница, по которой много хожено, -- глядение и хождение по следам всех тех до меня, мой след (взгляд) -- последний, я крайняя точка этой поверхности, ее последний слой. Ступени от ходьбы явно протираются, неявно утолщаются. Что нога взяла, то след дал, нога унесла -- след привнес. Наслоение шагов, как на стене -- теней. Оттого так долго живут старые дома, питаемые всей жизнью, привносимой. Такой дом может простоять вечно, не живым укором, а живой угрозой подрастающим, перерастающим, не перестаивающим. За бывшим не угнаться. Снеси сегодня, я тебя уже не перестоял, всем уже стоянным, выстоянным.

Оттого так долго идут по такой лестнице гости, а хозяева -- так долго ждут.

Верх. Тот самый, дальше которого нельзя, ибо дальше нет. Переводя на время -- конец четырехсот лет, которые стоит этот дом, то есть нынешнее число -- 9-ое ноября 1928 г. -- крайний час и миг этого дня. На данную секунду -- конец истории.

В этом доме несколько сот лет тому назад жил величайший поэт Франции.