Дядина рубашка. — Общее отчаяние. — Приготовления к побегу. — Заколдованный пирог.
Дело шло на лад. Мы вышли из чулана и отправились к мусорной куче на заднем дворе, где свалены были старые сапоги, тряпки, осколки бутылок, негодная оловянная посуда и тому подобный хлам, порылись и отыскали старый жестяной тазик, чтобы испечь пирог, кое-как заткнули в нём дыры, забрались в погреб и наполнили тазик мукой; потом пошли завтракать. По дороге мы подобрали два гвоздя, и Том сказал, что этими гвоздями узник очень удобно может нацарапать своё имя и подробную историю своих страданий на стенах темницы. Вот мы и сунули один из гвоздей в карман тётушкиного передника, висевшего тут же на стуле, а другой заложили за ленту дядиной шляпы, лежавшей на конторке, потому что мы слышали от детей, что папа и мама сегодня утром собираются навестить беглого негра. Когда дядя пришёл к столу, Том украдкой положил ему оловянную ложку в карман куртки. Тётя Салли ещё не являлась, и нам пришлось подождать её немного.
Наконец она пришла, красная, сердитая, расстроенная. Одной рукой она принялась разливать кофе, а другой без разбору щёлкала ребятишек по головам.
— Уж я искала-искала по всем углам! — воскликнула она. — Просто чудо, да и только! Куда это могла деваться твоя рубашка?
У меня так и упало сердце, даже все внутренности перевернуло от страху. А тут ещё жёсткая корочка хлеба застряла в горле, по дороге встретилась с кашлем, выскочила изо рта, перелетела через стол и попала одному из ребятишек в глаз. Он скорчился, словно червяк на удочке, и поднял страшный рёв — ни дать ни взять краснокожий индеец. Смотрю, Том весь посинел от натуги. Словом, с минуту или около того мы были в ужасном положении. Но затем всё опять пришло в порядок. Это неожиданность нагнала на нас такой страх!
— Удивительно! — воскликнул дядя Сайлас. — Просто непонятно! Я отлично помню, что снял её, когда…
— Я сама знаю, что ты снял её, потому что она вчера ещё висела на верёвке, я сама видела, собственными глазами. А теперь пропала, и тебе придётся надеть вместо рубашки красную фуфайку, покуда я соберусь и сошью новую. Это будет третья рубашка за эти два года. Просто не напасёшься на тебя! И что ты с ними ухитряешься делать, понять не могу. В твои годы мог бы, кажется, хоть немножко беречь своё бельё.
— Знаю, Салли, знаю! Я и стараюсь беречь. Только, право, я тут совсем не виноват: ты знаешь ведь, я их не вижу и ничего с ними не имею общего, покуда они не на мне; кажется, я ещё ни разу не потерял рубахи с тела.
— Ну, разумеется, не потерял, потому что не мог, а если бы мог, то уж непременно умудрился бы. А знаешь ли, ведь не одна рубаха пропала — ещё и ложки нехватает: было десять ложек, а теперь их только девять. Ну, положим, телёнок стащил рубаху, а уж ложки он, надеюсь, никак не мог взять, это несомненно.
— Что же ещё пропало, Салли?
— Шесть свечей пропало — вот что! Крысы могли стащить свечи; вероятно, они и стащили. Удивляюсь, как они ещё не утащат весь дом! Вот ты всё собираешься заткнуть крысиные норы и не затыкаешь. Дуры они будут, если не заберутся к тебе в тарелку, Сайлас, — ты ведь и не заметишь… Но где же ложка? Надеюсь, ты не станешь уверять, будто крысы стащили ложку?
— Твоя правда, Салли, я виноват, каюсь! Завтра же заткну крысиные норы.
— О, на твоём месте я и не стала бы торопиться, можно отложить до будущего года… Матильда-Анджелика-Араминта Фелпс!
Новый щелчок по голове, и ребёнок проворно вытаскивает руку из сахарницы. В эту минуту негритянка появляется на галлерее и докладывает:
— Миссис, а у нас простыня пропала.
— Простыня пропала? Господи помилуй!
— Сегодня же заткну дыры, ей-богу сегодня же, — говорит дядя Сайлас с сокрушением.
— Ах, молчи ты, пожалуйста! Уж не воображаешь ли ты, что крысы утащили простыню? Куда же она девалась, Лиза?
— Господь её знает, миссис! Право, ума не приложу! Вчера ещё висела на верёвке, а теперь словно сгинула.
— Ну, кажется, конец света настал. Я ещё не видывала такой диковинки, покуда живу на свете. Рубаха, простыня, ложки, шесть свечей…
— Миссис, — докладывает молоденькая мулатка, — у нас нехватает медного подсвечника…
— Убирайся вон, неряха, не то я пущу в тебя кастрюлей!
Тётя Салли не помнила себя от гнева. Я выжидал удобного случая, чтобы выскочить из-за стола, убежать в лес и сидеть там, покуда не стихнет домашняя буря. Долго тётя бушевала и кричала. Все домочадцы присмирели. Наконец дядя Сайлас с растерянным видом вытащил ложку у себя из кармана. Тётя так и замерла, разинув рот и растопырив руки; что касается меня, то я с радостью очутился бы и Иерусалиме или вообще где-нибудь подальше.
— Я так и знала! — воскликнула тётя Салли. — Ты всё время держал её у себя в кармане! Вероятно, и все прочие вещи там же. Как она туда попала, скажи на милость?
— Право, не знаю, Салли, — проговорил он извиняясь. — Если б знал, сказал бы. Перед завтраком я читал одну книгу и, вероятно, вместо книги нечаянно сунул в карман ложку. Так оно должно быть, потому что книги у меня в кармане нет. Вот погоди, я пойду посмотрю, — если книга лежит там, где я её читал, значит я её не клал в карман; это и будет служить доказательством, что я положил книгу на стол, а вместо неё сунул ложку…
— Ах, отвяжись ты ради бога! Ступайте вы все вон отсюда и не смейте подходить ко мне близко, покуда я не успокоюсь!
Я обрадовался этому приказанию. Кажется, будь я мёртвый, и то вскочил бы и убежал. Проходя через прихожую, мы видели, как старик взял свою шляпу и в это время из-за ленты выпал гвоздь; старик поднял его, положил на камин, не говоря ни слова, и вышел. Том посмотрел на него, вспомнил про ложку и сказал:
— Нет, мы больше не станем пересылать через него вещи — он человек ненадёжный. Во всяком случае, он оказал нам большую услугу с ложкой, сам того не подозревая; за это и мы услужим ему: заделаем все крысиные норы.
Крыс было в погребе множество; целый час мы затыкали их норы. Услыхав шаги по лестнице, мы поскорее задули свечку и попрятались. Вот показался старик со свечой в одной руке и с пучком пакли в другой; вид у него был рассеянный — очевидно, мысли его блуждали далеко, за тридевять земель. Он побрёл к одной крысиной норке, к другой, к третьей, пока наконец не обошёл их все. Потом постоял минут пять задумавшись, снимая нагар со свечи, наконец тихонько повернулся и задумчиво стал подниматься по лестнице, рассуждая сам с собой:
— Право, никак не могу припомнить, когда это я их заделал. Я мог бы ей доказать теперь, что я вовсе не виноват в пропажах. Ну, да ничего, пусть так останется. Я думаю, это всё равно не помогло бы.
Бормоча про себя, он поплёлся наверх, и мы тоже скоро ушли из погреба. Славный был старичок!
Том ужасно беспокоился, как нам быть с ложкой. Он говорил, что необходимо достать ложку, и вот мы пошли караулить возле корзинки с ложками, покуда не появилась тётя Салли. Том начал считать ложки при ней и откладывать их в сторону одну за другой, а я потихоньку стянул одну из них.
— Однако, тётя Салли, ведь и теперь всего девять ложек, — сказал Том.
— Ступай играть, не надоедай мне, — отвечала она. — Мне лучше знать, я сама их пересчитала.
— И я пересчитывал два раза, тётушка. Никак не могу счесть больше девяти.
Она потеряла наконец всякое терпение, но, разумеется, сейчас же принялась опять считать ложки.
— Экая пропасть! Опять их всего девять штук! — воскликнула она. — Провались они совсем, проклятые! Пересчитаю ещё раз.
Тем временем я успел подложить опять ту ложку, которую стащил. Окончив считать, она говорит:
— Ну их совсем! Теперь опять десять!
Тётушка была сбита с толку и раздосадована.
— Извините, тётя, я не думаю, чтоб их было десять, — заметил Том.
— Глупый! Разве ты не видел, как я их считала?
— Знаю, да только…
— Ладно, ещё раз пересчитаю.
Я вторично стянул одну ложку, и опять у неё вышло девять, как в тот раз. Тут она совсем взбеленилась — задрожала всем телом, до того она была рассержена. Но всё-таки продолжала считать и пересчитывать, покуда не запуталась совсем — стала уж считать корзинку вместо ложки: три раза у неё выходил верный счёт, а три раза неверный. Наконец она схватила корзинку с ложками, швырнула её на другой конец комнаты; кстати и кошке достался здоровый пинок ногой, а всем нам рассерженная хозяйка велела убираться с глаз долой, и если кто попадётся ей под руку и будет надоедать ей до обеда, того она высечет. Так мы и добыли заколдованную ложку. Том сунул её мимоходом в карман тётушкиного передника, покуда тётя выпроваживала нас вон, и Джим скоро получил ложку вместе с гвоздём. Мы остались очень довольны этим делом. Том находил, что оно ст о ит таких хлопот, потому что теперь хозяйка ни за какие блага в мире не пересчитает ложки два раза одинаково и даже не поверит самой себе, если сочтёт их верно, — до того всё перепуталось у неё в голове.
Ночью мы повесили простыню обратно на верёвку, а другую украли у тётушки из бельевого шкафа; потом два дня то клали её назад, то опять уносили, покуда она наконец уж всякий счёт потеряла, никак не могла сообразить, сколько у неё простынь, и объявила, что ей всё равно, не станет же она выматывать себе душу из-за такой дряни: лучше умрёт, а не примется считать их сызнова. Таким образом, пропажа рубахи, простыни, ложки и свечей объяснилась довольно удачно при помощи телёнка, крыс и путаного счёта; что касается подсвечника, то это пустяки, авось как-нибудь обойдётся!
Зато уж с этим пирогом была сущая беда: мы возились с ним без конца. Мы замесили его в лесу и после долгих стараний кое-как состряпали пирог, и очень недурной, да только не в один день. Нам пришлось употребить целых три таза муки, прежде чем удалась наша стряпня. Кое-где местами пирог подгорел, да и глаза нам выело от дыму; нам, главное, нужна была корка, а она у нас всё проваливалась. Но, разумеется, мы добились-таки толку и запекли лестницу в пирог.
Но расскажу всё по порядку. На вторую ночь мы разорвали всю простыню на тонкие полоски, скрутили их вместе, и ещё задолго до рассвета у нас получилась отличная верёвка, хоть человека на ней повесить — и то впору! Мы сделали вид, будто употребили на неё целых девять месяцев. Поутру мы снесли её в лес, но оказалось, что она не входит в пирог. Так как мы смастерили её из целой простыни, то верёвки хватило бы хоть на сорок пирогов, да ещё осталось бы её вдоволь в суп, в колбасу и в какое угодно кушанье. Словом, целый обед можно бы состряпать.
Печь пирог в нашем тазу мы боялись, потому что таз мог распаяться на огне. Но у дяди Сайласа была чудесная медная сковородка, которою он очень гордился, потому что она принадлежала кому-то из его предков. Мы и стащили эту самую сковородку потихоньку и снесли её в лес. Первые пироги на ней не вышли, потому что мы не умели сделать их как следует, зато последний удался наславу. Сперва мы намазали сковородку тестом, поставили на уголья, потом нагрузили её тряпичной верёвкой, а сверху опять прикрыли крышкой, на крышку наложили горячей золы, а сами стояли поодаль, футов на пять, держась за деревянную рукоятку, — удобно и не жарко. Через четверть часа вышел у нас пирог, такой славный, что любо-дорого смотреть. Зато уж кому придётся съесть эту верёвочную лестницу, тот до конца своих дней будет страдать резью в желудке.
Сим отвернулся, когда мы клали заколдованный пирог в Джимову миску. На самое дно миски под кушанье мы спрятали три жестяных тарелки. Всё это Джим получил в сохранности. Оставшись один, он разломал пирог, вынул оттуда лестницу и сунул в свой соломенный тюфяк, потом нацарапал какие-то каракули на одной из жестяных тарелок и выбросил её в окно.