Отец Гека. — Любящий родитель. — Перемена к лучшему.
Я всегда боялся его, очень уж он меня больно колотил, но тут я сейчас же понял, что бояться мне нечего. Сперва, впрочем, у меня даже дух захватило, но потом я овладел собой и смело выступил вперёд.
Отцу моему было лет пятьдесят, но он казался уже стариком. Его длинные спутанные, засаленные волосы падали ему на лицо, так что глаза его сверкали сквозь них, как сквозь густую заросль, и его лицо было какого-то мертвенного, зелёного цвета, даже смотреть страшно — точно рыбье брюхо. Вместо костюма на нём висели какие-то лохмотья. Левую ногу он заложил на правое колено, а из широко открывшегося сапога торчали два пальца. На полу валялась его старая, измятая шляпа с продырявленным верхом.
Я молчал и пристально смотрел на него. Он тоже не спускал с меня глаз, покачиваясь на стуле. Наконец я поставил свечу на стол и заметил, что окно было открыто; значит, старик влез через окно по навесу. Он долго и внимательно оглядывал меня со всех сторон и вдруг заговорил:
— Чёрт возьми, какой щёголь, скажите пожалуйста! Ты что же это воображаешь себе? Думаешь, что ты важная птица?
— А хоть бы и так! — ответил я.
— Ты у меня смотри носа перед отцом не задирай! Ты, кажется, успел набить себе голову всякой дурью, покуда меня не было в городе. Погоди, я выбью из тебя твою спесь! Я слышал, ты учишься в школе, научился читать и писать. Думаешь, что стал умней отца. Ах ты, каналья! Я тебе покажу! И кто тебе позволил ходить в школу, кто?
— Вдова! Она велела.
— Вдова? А кто позволил вдове соваться со своим носом туда, где её не спрашивают?
— Никто.
— Хорошо, я ей покажу! А ты, негодяй, сейчас же забудь свою школу, слышишь? Я всем покажу, что значит набивать всякой дурью голову моего сына. Попробуй только сунуться в школу! Твоя мать до самой смерти не умела ни читать, ни писать, и твой отец не умеет, и никто в нашем роду не умел, и вдруг является этакая каналья и воображает о себе чёрт знает что. Но этого я не потерплю, слышишь?.. Покажи, как ты умеешь читать!
Отец.
Я взял книгу и стал читать про генерала Вашингтона и про войну. С минуту он слушал меня, потом вырвал книжку, швырнул её в угол и заворчал:
— Вижу, вижу! Ты сделался и вправду грамотей. Но погоди, я выбью спесь из твоей головы; я не потерплю этого, слышишь? Я не стану шутить, и если поймаю тебя в школе, чистюля, то так отколочу, что жарко станет!
Он схватил со стола маленькую сине-жёлтую картинку, изображавшую мальчика, пасущего двух коров, и спросил:
— Это ещё что такое?
— Это я получил в награду за то, что хорошо знал уроки.
Он разорвал её в клочки и заревел:
— Погоди, от меня ты получишь награду почище! Я намалюю картину у тебя на спине.
Он снова уселся на место и стал что-то ворчать про себя. Потом опять заговорил громко:
— Видано ли что-нибудь подобное! Скажите пожалуйста, какой франт! Кровать, простыни, ковёр на полу! А родной отец спит в хлеву вместе со свиньями или где придётся. И это называется сын! Подожди, голубчик, узнаешь ты, где раки зимуют!.. Говорят, у тебя и деньги завелись. Правда это?
— Врут, и больше ничего!
— Послушай, голубчик, ты у меня не виляй. Я тебе отец или нет? Я уже два дня в этом городе… всюду только и разговору что о твоих капиталах… Потому я и пришёл к тебе. Завтра же доставь мне эти деньги! Слышишь? Они мне нужны!
— Нет у меня никаких денег!
— Врёшь! Твои деньги у судьи, и ты должен достать их. Они мне нужны, говорю тебе!
— Нет у меня денег! Спроси сам у судьи, он тебе то же скажет!
— Ладно, спрошу. Уж я заставлю его раскошелиться! Сколько у тебя в кармане? Подавай сюда!
— У меня только один доллар, и он мне нужен, чтобы…
— Плевать мне, что он тебе нужен! Давай его сюда, да поскорей!
Он взял монету, прикусил её, чтобы удостовериться, не фальшивая ли она, и сказал, что пойдёт в город купить себе водки, целый день у него не было ни капли во рту (между тем от него разило, как от винной бочки). Затем он вылез из окна на крышу, но вернулся и снова просунул голову в окно, проклиная меня опять за мою спесь и за то, что я хочу быть умнее его, и потом, когда я думал, что он уже совсем ушёл, снова показался в окне и напомнил, что выдерет меня, если поймает в школе.
На другой день, совершенно пьяный, он пошёл к судье Тэчеру и грозил ему, в случае если тот не отдаст ему денег, жаловаться на него в суд.
Но судья Тэчер и вдова сами подали в суд просьбу о том, чтобы меня взяли от отца и назначили кого-нибудь из них моим опекуном. Для меня это было бы самое лучшее, но, на беду, у нас был назначен новый судья, который не знал моего старика и решил, что несправедливо разрушать семью и отнимать ребёнка у отца. Таким образом, судья Тэчер и вдова должны были это дело оставить, не добившись никакого толку.
Это только подлило масла в огонь, и старик мой окончательно встал на дыбы. Он грозился, что заколотит меня досмерти, если я не дам ему денег. Я побежал к судье Тэчеру и взял у него три доллара из моих капиталов. Получив эти деньги, отец напился, начал бушевать и скандалить, пока его не заперли на неделю в кутузку. Но это было для него не ново и нисколько не укротило его. Он говорил, что ему всё равно, пусть делают с ним всё, что хотят, но власти над родным сыном у него не отнимут, и он покажет это своему щёголю-сыну: задаст ему такую трёпку, что тот будет помнить всю жизнь!
По истечении срока отец вышел опять на свободу. Новый судья решил исправить его. Он взял его к себе в дом, дал ему чистый, хороший костюм вместо его лохмотьев, оставил его у себя завтракать, обедать и ужинать — одним словом, вступил с моим отцом в тесную дружбу. После ужина он заговорил с ним о боге, о страшном суде, об обществе трезвости, так что старик мой даже расчувствовался и со слезами сознался, что он всю жизнь прожил дуралеем, но теперь пришёл в себя, хочет начать новую жизнь и сделаться таким человеком, за которого уже никогда никому не придётся краснеть, если только господин судья ему поможет и не оттолкнёт его с презрением. Судья отвечал, что готов броситься к нему на шею за такие слова, и даже прослезился. От полноты чувств его супруга тоже прослезилась. Отец уверял, что всю жизнь его никто не понимал и что для погибшего человека дороже всего сочувствие ближних. Судья вполне с ним согласился, и опять они оба заплакали. Когда пришло время идти спать, мой исправившийся отец поднялся с места, протянул руку и сказал:
— Взгляните на эту руку, леди и джентльмены, возьмите и пожмите эту руку. Ещё недавно эта рука была рукою скота, но теперь это рука человека, начавшего новую жизнь, и клянусь вам, что я скорее умру, чем вернусь на прежний путь! Помните эти слова, не забудьте того, кто произнёс их. Теперь это честная рука, возьмите её, не бойтесь, пожмите её!
Судья, жена его, все дети по очереди пожимали руку старика, а жена судьи даже поцеловала её. Затем он подписал какое-то торжественное обещание, поставив под ним три креста. Судья заявил, что это самый лучший день в его жизни, и затем вся семья с триумфом отвела моего отца в лучшую комнату, предназначенную для самых почётных гостей.
Ночью старику вдруг захотелось выпить, и когда все заснули, он вылез из окна на крышу крыльца, спустился по железному столбу на землю, прокрался в город и обменял свой новый сюртук на большую бутыль водки. Вооружённый бутылью, он вернулся потихоньку в своё тёплое гнёздышко и по-своему отпраздновал там своё исправление. Под утро он вылез снова, но был очень пьян, не держался на ногах, упал с крыши и сломал себе в двух местах руку. У него не было сил двинуться с места, и часа два он пролежал в снегу. Его нашли полузамёрзшим и свезли в больницу. Несколько недель я мог чувствовать себя спокойным.
Судья был огорчён и сконфужен. Он говорил, что моего отца удалось бы исправить разве только метким ружейным выстрелом и что другого средства он не знает. Я думаю, он был прав.