Отец ссорится с судьёй. — Гек хочет убежать. — Политическая экономия.
Пока всё шло хорошо, как по маслу. Но вот отец опять был выпущен на свободу и начал опять безобразничать. Он пошёл к судье Тэчеру и грозил жаловаться на него в суд, если судья не отдаст ему денег, и действительно подал в суд. Он грозил также мне за то, что я продолжал ходить в школу. Раза два он ухитрился поймать меня и сильно отколотил, но по большей части мне удавалось улизнуть от него. Прежде школа мне не доставляла особенной радости, но теперь отправлялся я туда с удовольствием, назло отцу. Судебная тяжба, начатая отцом из-за денег, тянулась очень долго и обещала затянуться до бесконечности. Я же пока брал по два, по три доллара у судьи, чтобы откупиться от отцовской потасовки. Как только к отцу в руки попадали деньги, он напивался, буянил на улице и сейчас же попадал в кутузку. Впрочем, такая жизнь была ему по сердцу, ничего другого он и не желал.
Старик мой постоянно слонялся вокруг дома вдовы и наконец вывел её из терпения. Она уже несколько раз просила его удалиться и наконец заявила, что позовёт себе на помощь соседей, но это нисколько не помогло. Отец рассвирепел и сказал, что он покажет, кто имеет власть над Геком Финном! В один прекрасный весенний день он подстерёг меня, силой потащил к реке и усадил в ялик. Высадившись со мной на берегу Иллинойса, он привёл меня в чащу леса, в старую бревенчатую хижину, которую постороннему человеку было невозможно найти.
Я не смел отходить от него ни на шаг. О побеге нечего было и думать. Мы остались жить в этой старой лачуге. На ночь отец запирал дверь, а ключ прятал себе под голову. У него было старое ружьё, которое он, наверно, где-нибудь украл. Мы охотились, ловили рыбу и кормились нашей добычей. По временам старик запирал меня в хижине, отправлялся один на пристань и променивал там рыбу и дичь на водку, затем возвращался домой, напивался и колотил меня. Вдова проведала, куда спрятал меня старик, и послала одного человека освободить меня, но отец прицелился в него из ружья и заставил его убежать. Впрочем, я скоро привык к такой жизни и даже полюбил её, только отцовская палка всё ещё была мне не по вкусу. Мне было здесь так привольно валяться целый день на траве, покуривать трубочку да ловить рыбу, не зная ни книг, ни ученья. Так прошло два или три месяца. Платье моё обратилось в грязные лохмотья. Теперь я даже представить себе не мог, как я уживался у вдовы, где нужно было мыться, есть с тарелки, причёсываться, ложиться и вставать в определённый час, вечно возиться с книгами и при этом ещё выслушивать воркотню и брань старой мисс Ватсон. Мне теперь совсем не хотелось возвращаться в эту темницу! Живя у вдовы, я даже разучился ругаться, потому что она этого терпеть не могла, но теперь мы с моим стариком ругались взапуски. В общем, мне отлично жилось в лесу.
Но старик мой стал уж очень часто прибегать к палке; я весь был в синяках и ссадинах. Всё чаще и чаще он уходил из дому и запирал меня одного. Один раз он даже пропал на три дня. Мне было скучно и страшно; я думал даже, что он утонул и что мне придётся умереть взаперти. Я порядочно струсил. Сколько раз я порывался бежать, но напрасно: окна были такие маленькие, что через них не могла пролезть и собака, отверстие трубы было слишком узко, а двери сделаны из толстых дубовых брёвен. Уходя, старик никогда не оставлял мне ни ножа, ни чего-нибудь острого. Сколько раз в его отсутствие я безуспешно обшаривал хижину сверху донизу! Но на этот раз я нашёл в углу, под самой крышей, старую заржавевшую пилу. Я очень обрадовался, быстро смазал её салом и принялся за дело. На дальнем конце лачуги, возле стола, была прибита гвоздями к стене лошадиная попона, чтобы ветер не врывался в щели и не задувал свечи. Я залез под стол, приподнял попону и стал выпиливать часть балки, чтобы сделать такое отверстие, через которое я мог бы вылезть на свободу. Это была очень трудная работа. Не успел я окончить её, как услышал выстрелы в лесу — это отец воротился домой. Я быстро подобрал опилки, опустил попону на прежнее место и спрятал пилу. Едва успел я привести всё в порядок, как ввалился в хижину мой отец. Он был не в духе — значит, ничего не пил — и рассказал, что был в городе и что всё идёт шиворот-навыворот. Адвокат сказал ему, что, без сомнения, он тяжбу выиграет, если только назначат разбирательство дела в суде, но, к сожалению, оно опять отложено благодаря проискам судьи Тэчера. Да ещё люди болтают, что затевается новое судебное дело с целью отнять меня от отца и назначить вдову опекуншей и что дело это, по всей вероятности, будет выиграно. Это известие неприятно поразило меня: к вдове я ни за что не хотел возвращаться, потому что она опять будет допекать меня приличным платьем и хорошими манерами. А старик мой начал браниться и проклинать всё на свете.
— Пусть только сунется вдова искать мальчишку! — говорил он. — Я знаю такое местечко в лесу, что его могут искать, пока издохнут, и всё-таки не найдут.
На одно мгновение у меня даже дух захватило от страха, но потом я вспомнил, что у меня всё наготове и что я могу бежать, когда захочу.
Старик послал меня к ялику за провизией, которую он привёз из города. Там был мешок с мукой, кусок свинины, охотничьи принадлежности, огромная бутыль водки, старая книга, две газеты и кусок верёвки. Я перенёс груз на берег, потом присел в ялике, чтобы серьёзно обдумать своё положение. Я решил убежать в лес, захватив с собою ружьё и пару удочек. Днём я хотел скрываться, а по ночам пробираться дальше. Пропитание я буду добывать охотой и рыбной ловлей. Так я заберусь далеко отсюда, чтобы ни отец, ни вдова никогда не могли меня отыскать. Я решил в эту же ночь докончить мою работу и бежать, как только мой старик напьётся пьян.
Я так углубился в мои планы, что забыл всё окружающее и очнулся только тогда, когда на меня громко прикрикнул отец. Он спрашивал, что со мной сделалось: заснул я или утонул?
Я перенёс все вещи в хижину, когда уже почти совсем стемнело. Пока я готовил ужин, старик всё прикладывался к бутыли и скоро совсем напился. В городе он тоже пьянствовал и даже пролежал целую ночь в канаве. Хороший у него был вид, нечего сказать — весь в грязи и глине! Обыкновенно в пьяном виде он начинал бранить наше правительство; на этот раз тоже не обошлось без брани:
— И это называется правительством! Чёрт бы его побрал, гроша медного не стоит! Хороши законы, когда у старого человека можно отнять сына, единственного сына, которого он воспитал, не жалея ни трудов, ни забот, ни издержек. Когда сын наконец в состоянии отплатить за это и что-нибудь сделать для бедного старика-отца, тогда они являются со своими законами и хотят отнять его у меня. И это называется правительством! Негодяи! Впрочем, им и этого мало! Является ещё новый закон, помогающий мошеннику судье Тэчеру отжиливать от меня мои деньги — мои собственные деньги! Каков закон! Закон, который оттягивает деньги у бедного человека, заставляет его жить в этой старой дыре, ходить в лохмотьях, в грязи, как свинья! Действительно, мудрое правительство, у которого вы даже своих прав добиться не можете! Я бы с радостью всё это бросил и ушёл из этой проклятой страны! Я так и сказал это прямо судье Тэчеру в лицо, и все это слышали, и я очень рад этому. Я сказал, что с величайшим удовольствием уйду отсюда и накажи меня бог, если опять когда-нибудь вернусь! Свидетель бог, что я так и сказал! Взгляните, говорю, на мою шляпу, если вообще можно назвать шляпой такую дрянь, у которой отпало дно и остались одни поля. А правительство допускает, чтобы в такой шляпе ходил гражданин этой благословенной страны, гражданин, который мог бы стать одним из богатейших людей во всём городе, если бы умел добиться своих прав… Вот так правительство, чёрт бы его побрал!
Долго говорил он всё в том же тоне и подконец вошёл в такой азарт, что, шатаясь взад и вперёд по хижине, споткнулся о маленькую бочку с солёной свининой, упал и ушиб себе ногу. И как же он ругался, если бы вы слышали! И всему миру, и правительству, и бочке — всем досталось одинаково; честное слово, я никогда не слыхал даже от него подобной ругани! Сперва он скакал на одной ноге, потом на другой и вдруг в бешенстве хватил левой ногой по виноватой бочке со свининой, не сообразив того, что пальцы его ноги торчат наружу из разорванного сапога. Вслед за этим раздался такой страшный рёв, что у меня даже волосы встали на голове, затем он бросился на землю и, катаясь по полу и воя от боли, изрыгал всевозможные проклятия.
После ужина старик опять стал прикладываться к бутыли с водкой и объявил, что там осталось ещё ровно на две выпивки и одна белая горячка. Последнего выражения я не понял — должно быть, это была какая-нибудь шутка, так как, говоря это, он скалил зубы. «Через час, — думал я, — он совершенно напьётся, тогда я стащу у него ключ или докончу выпиливать балку в стене». Наконец старик действительно свалился на свою койку. Но сегодня мне не везло: он не заснул по обыкновению мертвецким сном, а беспокойно ворочался с боку на бок, стонал, охал и вообще не мог найти себе места. Я же вдруг почувствовал страшную усталость; глаза мои слипались сами собой, и прежде чем я сообразил, что я делаю, я заснул крепким сном.
Долго ли я проспал, я не знаю, но вдруг ужасный крик заставил меня проснуться и вскочить на ноги. Отец мой стоял, посреди хижины, осматриваясь кругом безумными глазами, и жаловался на каких-то змей. То он кричал, что змеи ползут у него по ногам, то подскакивал на месте, уверяя, что одна змея укусила его, но сколько я ни смотрел, я не видел ни одной змеи. А он между тем бегал кругом по лачуге и орал: «Сними скорее с меня эту змею, она кусает меня в шею!» Никогда в жизни не видал я ещё таких безумных, диких глаз. Наконец он устал, упал на землю и пролежал некоторое время не шевелясь. Потом вдруг стал быстро-быстро кататься по полу, ловя руками что-то в воздухе, и неистово кричал при этом, будто черти хотят его задушить. Потом опять успокоился, только тихо стонал и наконец совсем замолк. В лесу раздавался крик совы и слышался вой волка. Мне стало жутко, а отец продолжал молча лежать на полу. Вдруг он приподнялся, нагнул голову набок и стал прислушиваться.
— Топ-топ-топ! — со страхом шептал он. — Слышишь, идут мертвецы! Топ-топ-топ! Они хотят меня унести. Я не пойду — нет… Вот они — оставьте меня в покое! Не трогайте меня! Руки прочь — ой, какие холодные! Прочь! Оставьте меня, несчастного, в покое!
Он ползал на четвереньках, прося и умоляя мертвецов не трогать его, потом вдруг быстро закутался в старое одеяло и забился под стол. Но и под столом он продолжал уговаривать мертвецов. Потом вдруг стал громко плакать, так что я слышал его рыданья сквозь одеяло.
Через минуту он сбросил с себя одеяло, вскочил на ноги, дико оглянулся кругом, заметил меня и бросился ко мне через всю хижину. Он говорил, что я ангел смерти, что он хочет меня поймать и убить, чтобы я не делал ему ничего дурного. Я умолял его пощадить меня, говорил ему, что я его сын Гек, но он только свирепо хохотал, — какой это был страшный хохот! — рычал, бесновался и всё гонялся за мной. Один раз я круто повернул, желая проскочить у него под руками, но он успел схватить меня за воротник куртки. Я уже думал, что погиб, но вдруг с быстротой молнии выскользнул из куртки и убежал. Куртка осталась у него в руке. К счастью, он скоро устал от этой дикой охоты за мной, грохнулся на пол, прислонился спиною к дверям, сказал, что хочет одну минуту отдохнуть и затем уж убьёт меня; нож он подложил под себя.
— Вот я немножко посплю, соберусь с силами — и тогда покажу, кто из нас сильнее… — бормотал он.
Он скоро заснул. Через несколько минут я взял старый стул, тихонько пододвинул его к стене и снял висевшее на стене ружьё. Осмотрев внимательно, заряжено ли оно, я положил ружьё на бочку, дулом в сторону отца, сам спрятался за бочку и со страхом ждал, когда он пошевельнётся. О, как томительно и медленно тянулось время!