День для Акима Ольхи настал обыкновенный, будничный. Вылежался на полатях за остаток ночи, переспал три сна с пересонком, а к свету задом сполз с полатей и к столу. Зажег лампу, достал свою заветную книжку "Тригонометрию" и "Механику" и уселся за "нечистые" выдумки. Проглядел несколько страниц, поприкинул на глаз чертеж на стене. Мотнул головой и улыбнулся.
— Ну и ну!.. Как же это я раньше-то не додумался?
Скорым манером развернул на столе лист бумаги и забегал карандашом по белому полю. А из-под карандаша выползала машина, топырилась острыми ребрами, становилась на колеса.
День давно занялся, ненужно коптила на столе лампа, а Аким Ольха не разгибал спины. До тех пор проторчал над столом, пока на бумаге чисто и четко распластался чертеж изобретения. Тогда Аким оторвался от стола и пошел затоплять печку. В брюхе у Акима было вторые сутки голодно, кишка с кишкой в разбежки играли.
Худо мужиково дело без бабы: ни тебе состряпать, как след быть, ни тебе хлеба испечь, ни тебе простирнуть бельинку. А уж как хошь мужик сноровист будь, все одно бабье дело несклеписто сработает.
Вот и Аким, — восьмой год без бабы живет, кажись, пора бы и привыкнуть к бабьей работе. А у Акима все руки-крюки. Станет картошку чистить, полкартофелины срежет; станет суп солить, вместо одной ложки соли две-три вбахает, а ино и вовсе посолить забудет; станет ли хлеб выпекать, либо тесто из печи вынимает, либо кирпичом засушит.
Так и живет Аким нескладным вдовьим житьем. Пробовал, было, вдову Марфу Семенову к себе переманить, да та от него рыло в сторону:
— Стану ль я с тобой жи-ыть?! Ты эво душу нечистому продал, а я, слава те, господи, с чортом не знавалась…
— Не пойдешь, я неволить не буду… А зря… — ответил ей Аким.
Да так и остался один в своей хате. Больше ни к кому не сватался, да и некогда ему было.
Давненько подумакивал Аким Ольха, чтобы ребят к себе приручить да свою науку им передать. Раза два-три пощупал их настроение, повызнал мнение о себе. И пришел к решению, что с ребятами ему сподручнее работать будет. Только зиму всю ребята на заработках были, а которые оставались в деревне, каждый своим делом был занят. Ну, хоть как-нибудь, а попытать надо.
Стряпал себе Аким обед и раздумывал, с кого ему начать из ребят? Кряхтел.
— Кабы Степа Сухожилкин был дома, враз все оборудовали бы… Да еще вот беда, ни одного комсомола в деревне!.. Этих бы сразу можно в работу…
За полдень давным давно, а Аким только-только обед в печку вдвинул. Умаялся со стряпней, захотелось ему голову проветрить. Глубоко вздохнул, натянул полушубок. Шарил-шарил шапку… Не нашел.
— Куда к чертям засунул ее?! — ругался Аким.
Не сразу вспомнил, что ночью потерял ее, и широко улыбнулся счастливой улыбкой. Вспомнил ночь, вой ветра, луну и снег… Вспомнил, как выволок из сарайчика машину, как завертелся деревянный винт, как со скрипом и рокотом качнулась машина с огорода в огромное снежное поле. У Акима сорвало шапку ветром, распахнуло грудь, растрепало черные волосы. Загудело в ушах, завыло в машинных ребрах!.. А Аким по всему, по широкому, чистому полю мчался один-одинешенек на своей машине. Слушал вой ветра и сам от гордости и радости подвывал ему…
Забыл Аким, что вышел он в проулок, что сейчас день и что не на машине он. Остановился, взмахивал руками и кричал:
— Взяла моя!.. На-ко в ыкуси!!!
Видел перед собой Пантелея Кишкодера и орал ему:
— Ну, что твой поп?! Сам меня боится, а со мной ничего своим крестом поделать не может. Эво, как!..
— Ты чего раскричался? — услышал он голос.
Опамятовался. Перед ним стоял Степа Сухожилкин и улыбался.
— Чего блажишь, Аким Ольха? Али вправду спятил?
— А-а! Степан Тимофеевичу. Наше вам! Тебя-то мне и надо, только-только об тебе вспоминал. Да ты откудова свалился?
— Из дома. Вчерась вечером домой воротился.
— А другие ребята?
— И другие не сегодня-завтра будут.
Аким подпрыгнул и увязил в снег выше колена правую ногу.
— Вот это, можно сказать, здорово! Ну-к, паря, заходи ко мне, потолкуем.
Схватил Степу Сухожилкина за руку и поволок к себе в избу. В избе усадил его за стол, разложил перед ним чертежи и начал объяснять.
— Вот, Степан Тимофеич, дело какое. Пантелей Кишкодер про меня всякие слухи распускает. Дошел до того, что говорит, будто я чорту душу продал. Мне это, конечно, плевать, да не в том толк. Пущай бы говорил, что влезет. Беда в том, что до моей машины доберутся. Народ наш темный, втолковать ему насчет чорта — хоб-што! Ну, и полезут на рожна. Знаешь, чем я от их смогаюсь? Пристроил я в сенях пропеллер. Как дело до меня доходит, спущаю пружину, а он гудит. Ну, и бегут от меня…
— А что насчет машины?
— Да, все-таки доработал я свое. Понимаешь, какое дело? Вчера пробу делал. Ох, брат, и идет!..
Оба помолчали. Потом Аким заговорил:
— Хочу я с молодежью в союз вступить. Все не так страшно, ежели чего будет. А одному-то… тяжело, Степан Тимофеевич…
Посмотрел на Акима Ольху Степа и увидел усталое, осунутое лицо, запавшие глубоко глаза, всклокоченную бороденку и обвислые плечи. Понял Степа Сухожилкин, что вправду тяжело Акиму, и пожалел человека. А с жалостью простые и нужные слова нашел:
— Ладно, дядя Аким. Ты не тревожься. Я ребят съагитну. А ты делай свое дело. Только одно условие: давай еще раз пробу сделаем…
— Ладно! Сделаем! — оживился Аким.
* * *
Весь вечер Аким Ольха строчил бумагу. Уже к самой ночи запечатал бумагу и чертеж в конверт и надписал на нем:
МОСКВА. Высший Совет Народного Хозяйства КОМИТЕТ ИЗОБРЕТЕНИЙ