Один с чудовищами
Вдруг вышло из кустов трое двуногих чудовищ с выгнутыми плечами, вытянутыми вперед головами, с безобразными, нескладно качающимися руками и враждебно-пытливыми глазами, направившихся ко мне с боязливыми телодвижениями. Я стоял к ним лицом, презирая в них свою судьбу, одинокий, имея только одну здоровую руку и в кармане револьвер, заряженный еще четырьмя пулями.
Ничего более не оставалось мне делать, как запастись мужеством. Я смело осмотрел с головы до ног приближавшихся чудовищ. Они избегали моего взгляда, и дрожали, и ноздри их чуяли трупы, лежавшие около меня. Я сделал к ним несколько шагов, поднял плеть, запачканную кровью, которая была под трупом Человека-Волка, и начал ею хлопать.
Они остановились и посмотрели на меня с удивлением.
— Кланяйтесь! — приказал я. — Отдайте поклон!
Животные колебались. Один из них согнул колени.
Я повторил свое приказание резким голосом, делая шаг вперед. Один спустился на колени, за ним и оба других. Я повернулся в пол-оборота к трупам, не сводя глаз с трех коленопреклоненных двуногих, как актер, удаляющийся в глубину сцены с обращенным к публике лицом.
— Они нарушили Закон, — сказал я, ставя ногу на чудовище с серой шерстью:- они были убиты. Даже тот, который обучал Закону. Даже «Второй с плетью». Закон могуществен! Придите и посмотрите!
— Никто не избегнет! — сказал один из них, подходя к трупу.
— Никто не избегнет! — повторил я. — Так слушайте и делайте, что я приказываю!
Они поднялись и обменялись взглядами.
— Останьтесь там! — распорядился я. Сам же нагнулся, поднял два топора и привесил их с повязке, которая поддерживала мою руку, потом я повернул тело Монгомери, взял у него револьвер, заряженный еще двумя пулями, и полдюжины патронов.
Поднявшись, я указал на труп концом моей плети:
— Подойдите, возьмите его и бросьте в море!
Еще испуганные, они подошли к Монгомери, боясь более всего плети, которою я хлопал по земле, залитой кровью.
После долгих неловких движений, нескольких угроз и ударов плетью, эти двуногие приподняли труп, осторожно спустились с песчаного берега и вошли в воду.
Я приказал им отнести его как можно дальше.
Люди-звери удалялись до тем пор, пока вода не дошла им до плеч. Тогда по моему приказанию труп был брошен и исчез в водовороте. При этом меня что-то кольнуло в сердце, и слезы брызнули из глаз. Бросив труп в воду, животные поспешили на берег и оттуда еще раз обернулись к морю, как бы ожидая, что Монгомери снова появится для мщения. Другие трупы были также брошены по моему приказанию в море. В тот самый момент, когда мои послушные двуногие уносили последний труп в воду, я услышал шум легких шагов и, быстро обернувшись, увидал, приблизительно в десяти метрах, большую Гиену-Свинью. Чудовище стояло, съежившись, с опушенною головою и блестящими разбегающимися глазами.
С минуту мы стояли лицом к лицу. Я опустил плеть и вынул из кармана револьвер, так как предполагал при первом удобном случае убить этого зверя, самого кровожаднейшего и подозрительнейшего из всех тех, которые теперь оставались на острове. Это может показаться излишней жестокостью, но таково было мое решение. Я сомневался в этом чудовище более, нежели в каком-либо другом из укрощенных животных. Его существование, я это чувствовал, угрожало моему.
Несколько секунд я собирался с духом.
— Кланяйся! На колени! — потребовал я.
Чудовище ворчало, открывая свои зубы.
— Что вы за…
Но я был слишком раздражен и, не дав ему выговорить, выстрелил и сделал промах. Животное быстро убегало, бросаясь то в одну, то в другую сторону, пока не исчезло в облаках дыма, стлавшегося от горевшей ограду.
Когда все трупы были брошены, я подошел к тому месту, где они лежали на земле, и, стараясь скрыть следы крови, нагреб ногою песку. После того я вошел в кусты, где решил подумать о своем незавидном положении. Два топора и плеть были на перевязке руки, а в одной руке я держал заряженный револьвер.
Самое ужасное, в чем я только теперь начинал отдавать себе отчет, было то, что на всем этом острове не было ни одного надежного места, где бы я мог быть в безопасности, мог бы отдохнуть или уснуть. Мне оставалось только пройти остров насквозь и водвориться среди укрощенных двуногих, чтобы найти в них доверие и некоторую безопасность. Однако, на это у меня не хватало мужества. Я вернулся к берегу, находящемуся к востоку от сожженной ограды, направился к мысу, где узкая полоса песку и кораллов выдвигалась к рифам, и уселся. Тут можно было сидеть и думать, повернувшись спиною к морю, а лицом ко всяким случайностям. Солнце падало отвесно на мою голову, я сидел, уткнув подбородок в колени. Возрастающая боязнь мутила мой ум, и я искал средства прожить до минуты моего освобождения — если когда-либо освобождение должно придти. Хотя я и старался обсудить свое положение со всем хладнокровием, но у меня не было возможности подавить свое волнение.
Я начал перебирать в своем уме мнения Моро и Монгомери о животных, живущих на острове. Монгомери говорил, что они изменятся. Моро также сказал когда-то, что их упорное зверство проявляется со дня на день все больше и больше. Затем мысли мои перешли на Гиену-Свинью. Этого зверя мне надо было больше всего бояться. Если я его не убью, то он убьет меня. Тот, кто обучал Закону, умер… Монгомери, Моро умерли… Теперь звери знают, что носители плети могут быть так же убиты, как и они. Все эти размышления только больше растравляли мое отчаяние и мою боязнь.
Может быть, звери уже подстерегали меня в зеленой чаще папоротников и пальм? Может быть, ждали, когда я подойду к ним поближе? Что замышляли они против меня? Что говорила им Гиена-Свинья?
Мое воображение рисовало мне различные грустные картины.
Вдруг мои размышления были прерваны криками морских птиц, которые бросились на черный предмет, выкинутый волнами на песок подле ограды. Я слишком хорошо знал, что это был за предмет, но у меня не хватало духу идти прогнать птиц. Я пошел вдоль берега с намерением обойти восточный край острова и приблизиться таким образом к оврагу с берлогами, не подвергаясь возможным опасностям в чаще леса. Сделав около полумили по песчаному берегу, я повстречал одного из покорных мне двуногих, шедшего с опушки леса и направляющегося ко мне. Разыгравшееся воображение сделало меня подозрительным и заставило вытащить свой револьвер. Даже умоляющий жест животного не мог меня обезоружить. Оно продолжало нерешительно приближаться.
— Уходите! — закричал я.
В робкой фигуре этого существа было много собачьей покорности. Оно немного отодвинулось назад, как собака, которую гонят. Потом остановилось и повернуло no мне свои темные умоляющие глаза.
— Уходите! — повторил я. — Не подходите ко мне!
— Разве я не могу подойти к вам? — спросило оно.
— Нет, уходите! — настаивал я, хлопая своею плетью, потом, взяв рукоятку в зубы, я нагнулся, чтобы поднять камень, и эта угроза заставила животное убежать. Итак, одинокий, я обходил овраг укрощенных животных и, спрятавшись в траве и тростниках, старался подсмотреть жесты и телодвижения их, дабы угадать, какое впечатление произвели на них смерть Монгомери и Моро и разрушение дома страданий. Теперь только мне стало ясным безумие моей трусости. Если бы я сохранил ту же храбрость, что проявил утром, и не ослабил ее преувеличенными опасениями, то мог бы обладать властью Моро я управлять чудовищами. Теперь уже было поздно и нельзя было больше восстановить свой авторитет среди них.
Около полудня некоторые двуногие растянулись на горячем песке. Мучимый жаждою, я, преодолев свою боязнь, вышел из чащи с револьвером в руке и спустился к ним. Одно из этих чудовищ, Женщина-Волчиха повернула голову и посмотрела на меня с удивлением. Потом — это была их хитрость, — они притворились, что будто не замечают меня, не желая мне поклониться. Я чувствовал себя слишком слабым и слишком утомленным, чтобы настаивать на этом, и упустил минуту.
— Мне хочется есть! — произнес я почти виноватым голосом.
— Еда в берлогах! — отвечал Бык-Боров, наполовину уснувший, отворачивая голову.
Я прошел мимо них и углубился в тень зловонного, почти необитаемого оврага. В одной пустой берлоге я поел фруктов и, набрав ветвей, заделал отверстие входа, затем растянулся лицом к входу, с револьвером в руке. Усталость тридцати часов потребовала отдыха, и я позволил себе немного подремать, уверенный, что моя ничтожная баррикада может сделать достаточный шум, чтобы разбудить меня в случае нечаянного нападения. Итак я сделался существом, подобным укрощенным животным на этом острове доктора Моро. Когда я проснулся, кругом меня все еще было темно. Рука моя сильно болела, я поднялся за моем ложе, спрашивая себя, где я и что со мной. Снаружи раздавались голоса. Моего заграждения более не существовало, и отверстие берлоги было свободно. Револьвер мой лежал подле меня. Вдруг я почувствовал шум от дыхания и различил что-то движущееся совсем около меня. Я задерживал дыхание, стараясь рассмотреть, что это было. Оно стало бесконечно медленно приближаться, потом что-то нежное, теплое и влажное прошло по моей руке. Все мои мускулы сжались, и я быстро вытащил руку. Крик ужаса готовь был вырваться.
— Кто там? — спросил я хриплым шопотом.
— Я, господин!
— Кто вы?
— Они говорят, что теперь нет господина. Но я знаю, знаю. «О, ты, который ходишь в море». Я бросал в волны тела убитых тобою. Я — твой раб, господин!
— Тот ли ты, которого мне пришлось встретить на берегу?
— Тот, господин!
Очевидно, можно было довериться этому животному, так как, если бы оно было злое, то могло напасть на меня во время сна.
— Хорошо! — сказал я, позволяя ему лизать мою руку.
— Где другие? — полюбопытствовал я.
— Они возбуждены, безрассудны! — говорил Человек-Собака. — Теперь они там совещаются. Она говорят, что Господин умер, Второй с плетью также умер, Третий, который уходил в море, такой же, как и мы. У нас нет ни господина, ни плетей, ни дома страданий. Это конец. Мы любим Закон и сохраним его, но не будет никогда ни господина, ни плетей. Вот, что они говорят. Но я знаю, знаю…
В темноте я протянул руку и стал ласкать голову Человека-Собаки.
— Скоро ты всех их убьешь? — спросил Человек-Собака.
— Скоро;- отвечал я, — я их всех убью немного погодя, когда сбудется кое-что!
— Тех, которых господин захочет, тех убьет! — подтвердил Человек-Собака тоном удовлетворения.
— И чтобы число их ошибок пополнилось, я решил, чтобы они жили до тех пор в безумии, пока придет время. Тогда они признают во мне господина!
— Воля господина хороша!
— Но есть один, который совершил страшное преступление, его хочу убить, лишь только встречу. Когда я тебе скажу: это он, то бросайся на него без колебаний. Теперь пойдем к ним, которые собрались!
Была ночь, и овраг с его гнилыми, удушливыми испарениями, был мрачен, а далее, на зеленом, днем залитом солнечным светом откосе я увидел красноватое пламя костра, а вокруг него волновалось несколько комичных фигур с округленными плечами. Еще далее, за нами, поднимались стволы деревьев, образуя темную стену с бахромою черного кружева верхних ветвей. Луна показалась на краю откоса оврага, и на фоне ее сияния поднимались столбом дары, выходящие из фумаролл острова.
— Ступай рядом со мной! — приказал я, собирая все свое мужество. Бок о бок мы спустились в узкий проход, не обращая внимания на темные силуэты, наблюдавшие за нами.
Ни один из тех, которые собрались у огня, не желали мне поклониться. Большая часть оказывала явное равнодушие. Мой взгляд искал Гиену-Свинью, но ее там не было.
Всех было около двадцати существ. Все они сидели на корточках, смотрели на огонь и разговаривали между собой.
— Он умер, умер! Наш Господин умер! — говорил Человек-Обезьяна, находившийся направо от меня. — Дом страданий… Нет дома страданий!
— Он не умер! — уверял я с сильным голосом. — Даже теперь он видит вас!
Это их удивило. Двадцать пар глаз смотрело на меня.
— Дома страданий больше не существует, — продолжал я, — но он восстановится. Вы не можете видеть властелина, между тем, даже в эту минуту, он сверху смотрит на вас!
— Это правда! Это правда! — подтвердил, Человек-Собака.
Моя смелость поразила их до изумления. Животное может быть свирепо и хитро, но лгать умеет только один человек.
— Человек с повязанною рукою рассказывает странные вещи! — произнесло одно чудовище.
— Говорю вам правду… Господин дома страданий скоро появится снова. Горе тому, кто нарушит Закон!
Слушая мою речь, звери с любопытством переглянулись. С притворным равнодушием я начал беспечно рубить топориком землю перед собою и заметил, что они рассматривали глубокие полосы, которые я делал на дерне. Сатир выразил сомнение по поводу сказанного мною. Еще кто-то среди изуродованных животных сделал замечание, и вокруг опять поднялся оживленный спор. С каждой минутой я чувствовал себя более уверенным в моей настоящей безопасности. Я разговаривал теперь без всякого напряжения в голосе и без всякого возбуждения, смущавшего меня раньше. В один час мне действительно удалось убедить некоторых чудовищ в справедливости моих уверений, а других привести в смущение. Мне нужно было остерегаться таким образом только моего врага Гиены-Свиньи, которая совершенно не показывалась. Только, когда луна стала опускаться, спорщики начали зевать, показывая свои разнообразные зубы, и удалялись к берлогам оврага.
Таким образом начался самый долгий период моего пребывания на острове доктора Моро. Но с этой ночи совершилось только одно значительное происшествие среди бесчисленного множества неприятных впечатлений, постоянного гнева и беспокойства, так что я предпочитаю не вести хроники событий этого промежутка времени, а рассказать только единственный случай в продолжение десяти месяцев, которые я провел в тесной связи с этими наполовину укрощенными зверями. Я сохранил воспоминания о многих вещах, которые я мог бы описать, но в то же время охотно бы дал на отсечение мою правую руку, чтобы их забыть. Но они не увеличили бы интереса моего рассказа. Когда я оглядываюсь на прошлое, мне кажется странным, как мог я ужиться с этими чудовищами, приноравливаться к их нравам и восстановлять их доверие к себе. Бывали иногда кое-какие ссоры, и я мог бы еще показать следы клыков, но они скоро стали оказывать мне должное почтение, благодаря моей способности бросать каменья — способности, которой у них не было и ранам, наносимым моим топориком. Верная привязанность моего Человека-Собаки, Сен-Бернара, оказала мне много огромных услуг. Я думаю, что их наивная почтительность была основана, главным образом, на возможности быть наказанным острым оружием. Могу даже сказать, надеюсь без хвастовства, что я имел над ними некоторое превосходство. Одному или двум из этих чудовищ, во время различных споров, я нанес довольно сильные раны топором, и они сохранили ко мне неприязнь, ограничивавшуюся, однако, гримасами за моей спиной и то только на почтительном расстоянии, на котором были безвредны даже пули. Гиена-Свинья избегала меня. Неразлучный со мной Человек-Собака ненавидел ее и страшно боялся. Мне кажется, это вытекало из глубокой привязанности этого животного ко мне. Мне скоро сделалось ясно, что свирепое чудовище отведало вкус крови и шло по следам Человека-Леопарда. Оно сделало себе берлогу где-то в лесу и стало жить в одиночестве. Однажды я решился уговорить зверей полу-людей ее обойти, но не имел настолько сильного влияния, чтобы принудит их содействовать моим желаниям. Много раз я пробовал подойти к ея берлоге и напасть на нее врасплох, но чувства ея были тонки, и она всегда видела меня или чуяла, и убегала. Сверх того, она своими засадами делала опасными тропинки леса для меня, моих союзников и Человека-Собаки, который неохотно удалялся от меня. Чудовища в продолжение первого месяца, а некоторые и больше, сохранили в общем довольно много человеческих свойств. Исключение представлял Человек-Собака, который за все время не изменился и сохранил ко мне самые дружеские отношения. Маленькое розоватое существо оказывало мне также странную благосклонность и начало также следовать за мной. Между тем Человек-Обезьяна был мне бесконечно неприятен. Он домогался, чтобы я признал его себе подобным ввиду его пяти пальцев и, как только видел меня, непрестанно болтал глупейший вздор. Одна вещь меня немного развлекала: его фантастическая склонность сочинять новые слова. Эта склонность, вероятно, пристала из общего всей обезьяной породе стремления к бесчисленной болтовне. Он называл это великими мыслями в отличие от ничтожных мыслей, которые касались предметов ежедневного обихода. Если случайно я делал какие-нибудь замечания, которых он не понимал, он рассыпался в похвалах, просил меня повторить их, заучал наизусть и, коверкая при этом слоги, говорил их всем своим товарищам. Я не помню ни одного случая чтобы он передавал их просто и правильно. Словом, это было самое глупое создание, которое я когда-либо видел в моей жизни. Он сочетал в себе самым удивительным образом глупость человека и обезьяны.
Все это, как я уже сказал, относится к первым неделям, проведенным мною между зверями. В этот промежуток они еще уважали установленные законом обычаи и сохранили в своих поступках наружную благопристойность. Однажды нашел я одного кролика, растерзанного, конечно, Гиеной-Свиньей — но это было все. Только около мая месяца я начал ясно чувствовать возрастающую разницу в их речах и их походке, более заметную грубость в сочетании звуков с обнаруживающейся все яснее и яснее наклонностью к утрате дара слова. Болтовня моего Человека-Обезьяны увеличивалась количеством, но делалась все непонятнее. У некоторых вполне исчезала способность выражать мысли; хорошо еще, если они были способны в то время понимать то, что я им говорил.
Представьте себе речь, вначале точную и определенную, которая, постепенно утрачивая форму и правильное и членораздельное сочетание звуков, теряет все более сходство с человеческой.
Им было все труднее ходить, и не смотря на стыд, который они должны были испытать время от времени, я заставал того или другого из них бегающим на четвереньках и совершенно неспособным восстановить вертикальное положение тела. Руки их хватали предметы не так ловко. Каждый день они пили, лакая воду, грызли и рвали вместо того, чтобы жевать. Теперь яснее, чем когда-либо, мне вспоминались слова Моро об их упрямом и упорном зверстве. Они превращались в бессловесных животных очень быстро. Некоторые и это были прежде всего, к моему большому удивлению, самки начали пренебрегать самыми элементарными правилами благопристойности и почти всегда с умыслом. Предания, внушающие почитание закона, ясно теряли свою силу. Мой Человек-Собака впадал, мало-помалу, в свои собачьи наклонности, день за днем он превращался в немое четвероногое и покрылся шерстью прежде, чем я мог заметить переход от товарища, ходившего рядом со мною, в собаку, все вынюхивающую что-то, постоянно находящуюся настороже, то забегающую вперед, то отстающую. Наряду с возраставшей дезорганизацией страшное загрязнение оврага, и раньше не представлявшего приятного жилища, заставило меня покинуть его, и, пройдя остров, я устроил из ветвей в середине развалин сгоревшего жилища Моро убежище. Неопределенные воспоминания страданий животных делали из этого места самый надежный угол для меня.
Было бы невозможно отметить каждую мелочь постепенного превращения этих чудовищ в прежних животных и сказать, как с каждым днем они теряли человеческий облик; как они пренебрегали одеждой и отбросили, наконец, всякий признак ее; как начала расти шерсть на частях тела, выставленных наружу; как лбы их делались более плоскими, а челюсти выдвигались. Перемена происходила медленно и неизбежно; для них, как и для меня, она совершалась почти незаметно, не производя сильного впечатления. Я чувствовал еще себя в их среде в полной безопасности, не боясь нападений, но не мог предохранить их от постепенного падения, допуская тем утрату всего того, что им было внушено человеческого.
Но я начал бояться, чтобы вскоре это изменение не обнаружилось. Мое животное, Сен-Бернар, последовало за мною в мой новый лагерь, и его бдительность позволяла мне иногда спать почти спокойно. Маленькое розовое чудовище, тихоход сделалось слишком робким и покинуло меня, чтобы возвратиться к своим естественным привычкам лазания по ветвям деревьев. В этом состоянии равенства мы были точно в клетке, населенной различными животными, которых показывают некоторые укротители, после того как укротитель покинул ее навсегда.
Однако существа, населявшие остров, не превратились в точно таких зверей, каких читатель может видеть в зоологических садах — обыкновенных волков, медведей, тигров, быков, свиней или обезьян. Было нечто странное в их натуре; в каждом из них Моро смешал одно животное с другим; одно, быть может, было более всего похоже на быка, другое на животное кошачьей породы, третье — на медведя, но каждое сочетало в себе нечто, принадлежащее созданию иной породы, и такая, так сказать, обобщенная животность проявлялась в их характерах. Определенные черты, свойственные человеческой расе, по временам давали себя знать среди населения острова: так, замечался кратковременный возврат дара слова, неожиданное проворство передних оконечностей или жалкие попытки принять вертикальное положение.
Без сомнения, со мною также произошли странные перемены. Одежда висела на мне клочьями, сквозь нее проглядывала темно-красная кожа. Мои длинные волосы совершенно спутались, и мне часто говорят, что и теперь еще мои глаза обладают особенным блеском и удивительною быстротою.
Вначале я проводил дня на песчаном берегу, рассматривая горизонт и прося Провидение о помощи. Мой расчет на ежегодное прибытие к острову шкуны «Chance-Rouge» не оправдался. Пять раз на горизонте показывались паруса и три раза — клубы дыма, но ни одно судно не пристало к берегу. У меня всегда был наготове громадный костер; однако, вне всякого сомнения, вулканическое происхождение острова делало все объяснения излишними.
Было около половины сентября или октября, когда мысль о постройке плота крепко запала мне в голову. К этому же времени рука совершенно зажила, и к моим услугам снова были обе руки. С первого же шага меня поразило мое бессилие. Я никогда в своей жизни не занимался не только плотничьим трудом, но и вообще какою-то ни было ручною работою и теперь все время проводил в лесу, рубя деревья и пробуя вязать их между собою. У меня не было под руками никаких веревок, и я не мог найти ничего, что бы послужило мне для скрепления плота; ни одна из пород в изобилии растущих лиан не казалась достаточно гибкой и прочной, а не смотря на весь свой запас научных познаний, мне не найти было средства сделать лианы прочными и гибкими. В течение более пятнадцати дней рылся я в развалинах ограды и на берегу, в месте сожжения шлюпок, отыскивая гвозди или другие железные кусочки, могущие послужить мне на пользу. Время от времени некоторые из зверей приходили созерцать меня и убегали большими прыжками прочь при моем крике на них. Затем наступил период гроз, бурь и проливных дождей, сильно замедлявший мою работу; однако, в конце концов, мой плот был окончен.
Я восхищался своим произведением. Но за недостатком практического ума, который составлял постоянное мое несчастие, я строил плот в расстоянии более одной версты от моря, и, прежде чем дотащил его до последнего, он развалился. Может быть, это было счастьем для меня, случившись до моего отправления в открытое море; однако, в первый момент удар был так тяжел, что в продолжение нескольких дней я не мог взяться ни за какую работу и блуждал по берегу, созерцая волны и помышляя о смерти.
Но, конечно, мне не хотелось помирать, и один случая заставил меня вновь взяться за дело, показав, каким безумием с моей стороны было проводить время в бездействии, когда соседство чудовищ грозило мне с каждым днем все большими опасностями.
Я лежал под тенью сохранившейся части стены ограды, блуждая взором по морю, как вдруг вздрогнул от прикосновения чего-холодного к моим ногам и, обернувшись, увидел тихохода, мигающего передо мною своими глазами.
Он уже давно утратил дар слова и быстроту походки, ого длинная шерсть день ото дня становилась гуще, а твердые когти — более согнутыми. Когда он увидел, что привлек мое внимание, то захрюкал как-то особенно, удалился немного в кусты и снова повернулся ко мне.
Сперва я не понял, но потом уразумел: он хотел, повидимому, чтобы я последовал за ним, что я и сделал, в конце концов, хотя медленно, так как было очень жарко. Когда мы добрались с ним до деревьев, тихоход взобрался на них, ибо ему легче было двигаться по свешивающимся с деревьев лианам, чем по земле.
Вдруг, на истоптанном месте, моим глазам представилась ужасная группа. Мой Сен-Бернар мертвым лежал на земле, а подле него на корточках сидела Гиена-Свинья, с наслаждением хрюкая и фыркая, и сжимала в ужасных когтях своих еще трепещущее тело противника. При моем приближении, чудовище подняло на меня свои сверкающие глаза и, закусив окровавленными зубами губы, грозно заворчало. Оно не оказалось ни испуганным, ни пристыженным, последние следы человечества исчезли в нем. Я сделал шаг вперед, остановился и вынул свой револьвер. Наконец-то, мы находились лицом к лицу.
Зверь не делал никакой попытки к бегству. Его шерсть ощетинилась, уши пригнулись, и весь он съежился. Я прицелился между глаз и выстрелил. В тот же момент чудовище громадным прыжком кинулось на меня и опрокинуло, как кеглю. Оно пыталось схватить своими безобразными когтями мою голову, но нерассчитанный прыжок унес его дальше, и я очутился как раз под всем его туловищем. К счастью, заряд попал в намеченное мною место, и чудовище испустило дух уже во время своего прыжка. С трудом освободившись из под его тяжелого тела, я поднялся, весь дрожа, и посмотрел на зверя, трепетавшего еще в последней агонии. Итак одной опасностью стало меньше; однако, это было только первое возвращение к своим прежним животным инстинктам из целого ряда других, которыя, по моему твердому убеждению, должны были произойти.
Я сжег оба трупа на куче хвороста. Теперь для меня стало ясна необходимость немедленно покинуть остров, так как моя гибель была не более как вопросом дня. За исключением одного или двух, все чудовища уже оставили овраг, чтобы устроить по своему вкусу берлоги среди чащи острова. Они редко бродили днем и большая часть из них спала от зари и до вечера, так что остров мог покачаться кому-нибудь из вновь прибывших на него пустынным. Ночью же воздух наполнялся их перекличками и воем. Мне пришла мысль о полном истреблении их — устроить западни и перерезать всех. Будь у меня в достаточном количестве патроны, я, ни минуты не колеблясь, принялся бы за истребление, зверей, так как кровожадных хищников оставалось не более двадцати, самые свирепые были уже убиты. После смерти моего последнего друга Человека-Собаки, я усвоил себе привычку в большей ни меньшей степени спать днем, чтобы ночью быть настороже. В моей хижине среди развалин ограды входное отверстие было настолько сужено мною, что в него нельзя было попасть, не производя значительного шума. Чудовища, к тому же, позабыли разводить огонь, и ими овладевала боязнь при виде пламени. Еще раз принялся я со страстью собирать и связывать колья и сучья для плота, на котором мог бы бежать, но встретил тысячу затруднений.
Во время прохождения мною учебного курса в заведениях еще не введена была система Слойда, и неловкость моих рук сказывалась на каждом шагу. Однако, так или иначе, после многих усилий мне удалось привести свое дело к концу, и на этот раз я особенно позаботился о прочности плота. Меня сильно смущало то обстоятельство, что мне придется плыть по редко посещаемым водам. Я попробовал изготовить себе немного глиняной посуды, но почва острова не содержала в себе глины. Напрягая все свои способности ума и стараясь разрешить последнюю задачу, я обошел остров со всех сторон, но без успеха. По временам на меня нападали припадки бешенства, и в такие минуты возбуждения я бесцельно рубил топором ни в чем неповинные пальмы.
Наступил ужасный день, проведенный мною в каком-то экстазе. На юго-западе показался парус как бы небольшой шкуны. Я немедленно развел громадный костер из хвороста, услышал грозное рычание и заметил блеснувшие белизной зубы животных, — невыразимый ужас овладел мною. Я повернулся спиною к ним, поднял парус и стал грести в открытое море, не смея вернуться.
Всю ночь продержался я между островом и рифами, затем, утром добрался до устья речки и наполнил пресной водою боченок, найденный в шлюпке. Потом, с терпением, на какое только был способен, я набрал некоторое количество плодов, подстерег и последними тремя зарядами убил двух кроликов… Во время моего отсутствия, из боязни к чудовищам, лодка оставалась привязанной к острому подводному рифу.