Трудное время
Трудная работа была совершена. Мы умылись и закусили в нашей маленькой комнатке, после чего принялись серьезно обсуждать наше тяжелое положение. Была полночь. Монгомери с чрезвычайно расстроенным лицом сидел в раздумье. Он постоянно чувствовал влечение к Моро и, наверное, никогда не предполагал, чтобы тот мог умереть. Это неожиданное несчастье должно было разрушить все привычки усвоенные его натурой в продолжение десяти однообразных лет жизни на острове. На мои серьезные вопросы они отвечал или невпопад, или отделывался пустяшными ответами.
— Что жизнь? — сказал он. — Какая глупая и плохая шутка! Какая кутерьма! Я никогда не жил, как следует, и спрашиваю себя, может ли настоящая жизнь еще начаться? Шестнадцать лет тирании кормилиц и гувернеров; пять лет в Лондоне за усердным изучением медицины, пять лет скверной пищи, мерзкой квартиры, мерзкой одежды, мерзких пороков… Я никогда лучшего не знал! И вот, я совершил глупость, отправившись на этот проклятый остров! Десять лет здесь! И зачем все это, Прендик? Какая насмешка судьбы!
Его тяжело было склонить на какой-нибудь решительный шаг.
— Надо покинуть этот остров! — предложил я ему.
— К чему послужит отъезд? — живо перебил он меня. — Куда мне голову преклонить, я изгнанник, отвергнутый и проклятый всеми! Все это хорошо только для вас, Прендик. Бедный старый Моро! Могу ли я покинуть его здесь, чтобы животные глодали его кости, а потом… Что будет с теми созданиями, которые созданы, более или менее, удачно?
— Мы поговорим обо всем завтра! — отвечал я. — Утро вечера мудренее. Мы можем сделать костер из кучи хвороста и сжечь тело Моро. Что касается до чудовищ, то я ничего еще не знаю. Но предполагаю, что те, которые были созданы из диких зверей, рано или поздно погибнут, изменятся также и все остальные, когда над ними не будет гнета внушений и законов!
Однако, мы еще долго говорили и не пришли ни к какому заключению. У меня уже истощился запас терпения, видя бесплодность всех переговоров.
— Тысяча чертей! — воскликнул Монгомери в ответ на одно несколько резкое с моей стороны замечание. — Разве вы не видите, что мое положение куда хуже вашего?
Он встал и пошел за коньяком.
— Буду пить, пить, пить! — говорил Монгомери, возвратясь с коньяком. — Вы безбожник, краснобай, нарушитель доказательств, трус, выпейте глоток также!
— Нет! — сказал я, наблюдая строгим взглядом его фигуру при желтоватом свете керосиновой лампы.
По мере того, как он пил, он все больше пьянел, впадая в излишнюю болтливость. Он рассыпался в похвалах к очеловеченным животным и в особенности хвалил Млинга, который, по его словам, было единственным существом, оказывающим ему привязанность.
Вдруг ему взбрела в голову новая мысль.
— И потом… хоть к чорту! — проговорил он, вставая и пошатываясь.
Потом взял бутылку с коньяком и направился к двери.
Я сразу угадал, что он хочет сделать, и, загородив ему проход, заговорил:
— Вы не дадите пить этому животному!
— Этому животному? Это вы животное… Он может держать свой стакан, как истый человек… Дайте мне возможность пройти, Прендик!
— Ради Бога! — умолял я.
— Убирайтесь прочь отсюда! — заревел он, выхватив свой револьвер.
— Хорошо! — сказал я. — Вы дошли до уровня животных, и потому с ними ваше место!
Монгомери широко раскрыл дверь и, повернувшись ко мне на мгновение, остановился между желтоватым светом лампы с одной стороны и бледным светом луны с другой. В этот момент глаза его были похожи на черные гнойные прыщи в впадинах под густыми и жесткими бровями.
— Вы глупый бездельник, Прендик, вьючный осел, наполняющий свое воображение фантастическими страхами. Мы на краю пропасти. Мне остается завтра перерезать горло… Но сегодня… этот вечер я проведу хорошо!
Сказав это, он вышел и стал звать Млинга:
— Млинг, мой старый товарищ, где ты?
Вдруг на опушке леса показались три неопределенных существа. При бледном свете луны одно существо выделялось белым пятном и шло впереди, а два других в виде темных пятен следовали сзади. Дойдя до Монгомери, они остановились.
— Пейте, — вскричал Монгомери, — пейте! Пейте и будьте людьми!
Размахивая бутылкой, Монгомери побежал к западу, три существа последовали за ним.
Я стоял на пороге, провожая их глазами. Я видел, как Монгомери налил Млингу порцию коньяку, и тот выпил. Несколько минут спустя все исчезли во мраке ночи.
Внезапно тишина была нарушена голосом Монгомери, который кричал:
— Пойте! Будем все вместе петь: «Презирайте Прендика, презирайте Прендика»!
Силуэты опять появились близ ограды на берегу моря. Черная куча разбилась на пять отдельных теней и двигалась медленно, причем каждый из этих несчастных выл по своему, браня меня в угоду ему.
— Направо! — скомандовал голос Монгомери.
Тогда все вновь соединились и начали углубляться в темноту леса. Стояла тихая великолепная ночь. Луна, направляясь с западу, плыла в полном блеске по лазоревому небу. На востоке пасмурное море как бы замерло в таинственном покое. Серые пески, происходящие от вулканической кристаллизации, блестели бесчисленными алмазами. Черная тень от стены, шириною в один метр, ложилась к моим ногам. Под влиянием величия и красоты природы и на мою душу снизошел мир. В настежь отворенную дверь комнаты проходила струя воздуха, заставившая гореть керосиновую лампу сильным красноватым пламенем.
Я подошел к двери и запер ее на ключ, потом отправился во двор, где труп Моро покоился рядом с его последними жертвами — собаками, ламою и некоторыми другими несчастными животными; его грубое лицо, спокойное даже после этой ужасной смерти, его суровые, широко открытые глаза, казалось, созерцали на небе бледную и мертвую луну. Я сел на борт колодца, устремив взгляд на все это, посеребренное луною, и стал раздумывать о каком-либо способе к побегу.
Днем я приготовлю немного провизии, положу в шлюпку и еще раз попробую испытать прискорбное положение плавания. Что касается Монгомери, то ему не оставалось более ничего делать, как присоединиться к этим укрощенным животным, потому что он был, по правде сказать, почти одинаков, по склонностям с ними и не приспособлен ни к какому человеческому обществу.
Подбросив сухого хвороста в костер, находящийся передо мною, я еще час или два провел в размышлениях. Размышления мои были прерваны возвращением Монгомери с толпою двуногих. Послышалось хриплое вытье, суматоха ликующих возгласов, которые пронеслись вдаль берега, вопли, пронзительные крики, казалось, прекратившиеся по мере приближения к волнам. Шум то увеличивался, то уменьшался; где-то послышались глухие удары, треск леса, но я не беспокоился. Началось нечто вроде разноголосого пения.
Тогда я встал, вошел в комнату, взял лампу и с нею отправился в сарай осмотреть несколько маленьких боченков, которые я уже раньше наметил для себя. Тут же было несколько ящиков с сухарями, и одним из них мне хотелось также воспользоваться.
В эту минуту я заметил красноватый отблеск и быстро обернулся. Сзади меня тянулся двор, ясно пересеченный тенью и светом, с кучею дров и хвороста, на которой покоился Моро и его жертвы. Они казались сцепившимися в последнем мстительном объятии. Раны Моро были открыты и черны, как окружающая ночь, а кровь, вытекшая из них, разлилась по песку, образовав черноватую лужу. Тогда-то я и увидел красноватый отблеск, танцовавший, уходивший и приходивший, отражаясь на противоположной стене. Вероятно, это ничто иное, как забавное отражение моей лампы, думалось мне, и я спокойно прошел в сарай за провизией. Я рылся повсюду только одной правой рукой, ибо левая была на перевязи и болела, откладывая в сторону все то, что находил для себя полезным, дабы завтра нагрузить шлюпку. Мои движения были медленны и неловки, а время шло быстро; за этим делом меня застал рассвет.
Разногласное пение с перемежающимися воплями замолкло, сменившись вдруг шумом ссоры, ужасным ударом и криками:
— Еще, еще!
Звук этих различных криков менялся так быстро, что привлек мое внимание. Внезапно раздался выстрел из револьвера. Я быстро вышел на дверь и стал прислушиваться. В эту минуту сзади меня некоторые ящики и коробки с провизией покатились и свалились на землю, раздался треск разбитого стекла. Не обращая на это ни малейшего внимания, я направился к морскому берегу.
На плоском песчаном берегу, возле навеса для шлюпки, горел потешный огонь, разбрасывая искры в полусвете утренней зари: вокруг боролась куча черных фигур. Голос Монгомери звал меня по имени. С револьвером в руке бросился я на помощь. В этот же самый момент выстрелил Монгомери и тотчас же упал на землю. Оглашая воздух криками и выстрелами, я этим разогнал некоторых чудовищ, убегавших от меня в паническим страхе.
Огонь вспыхнул и погас. Я подошел к черной куче, находившейся на земле: Монгомери лежал, растянувшись на спине, а серое чудовище сидело на нем и давило его всею своею тяжестью. Животное было мертво, но еще держало в своих загнутых когтях горло Монгомери. Здесь же, подле Монгомери, уткнув морду в землю, с открытой шеей и держа горлышко разбитой бутылки коньяку, лежал неподвижно Млинг. Два других существа покоились около огня, одно без движения, другое беспрерывно стонало, поднимая время от времени свою голову.
Я схватил серое чудовище и сорвал его с тела Монгомери; когти чудовища превратили его одежду в лохмотья. Лицо Монгомери только почернело. Я зачерпнул воды и окатил его ею, подложив ему под голову свой свернутый матросский китель. Млинг умер. Раненное создание, — которое стонало около огня — было одно из Людей-Волков с лицом, украшенным сероватой шерстью, лежало на горящих угольях верхнею своей частью. Несчастное животное было в таком жалком состоянии, что я из сострадания раскроил ему череп. Другое чудовище, уже умершее, было одним из Людей-Быков, одетых в белое. Остальные двуногие исчезли в лесу. Вернувшись снова к Монгомери, я встал на колени, проклиная мое невежество в медицине.
На моей стороне огонь погас, осталось лишь несколько обуглившихся головней, в середине которых догорали трупы серых зверей. Сперва меня сильно поразило, откуда Монгомери мог набрать столько дров. Но когда восходящее солнце осветило местность, я понял все, что случилось.
На берегу всегда хранилось два гребных судна, но теперь их там не было. На песке валялись два топора, осколки дров я щепки были разбросаны всюду. Зола дымилась и чернела при свете зари. Чтобы отомстить мне и отрезать всякую возможность возвращения к цивилизованному миру, Монгомери изрубил и сжег судна. Внезапный приступ бешенства овладел мною, и я готов был разбить его безумный череп. Он же лежал, беззащитный и беспомощный, у моих ног и в этот самый момент пошевелил своей рукой так слабо, так жалостно, что бешенство мое исчезло. Он простонал и поднял на минуту веки.
Опустившись на колени подле него, я приподнял ему голову. Он еще раз открыл глаза, безмолвно рассматривая утреннюю зарю, потом взор его встретился с моим; отяжелевшие веки закрылись снова.
— Сердит! — ясно произнес он с усилием. Казалось, он что-то раздумывал.
— Это конец, — прошептал он, — конец этой глупой жизни! Ужасный конец…
Я молча слушал его. Голова его безжизненно опустилась, и тело как будто вытянулось. Может быть, какой-нибудь напиток мог бы возбудить в нем жизнь, но у меня не было под рукою ни питья, ни сосуда, чтобы дать ему напиться.
Сноп белых жгучих лучей солнца осветил фигуру Монгомери. Я нагнулся к его лицу и положил мою руку на его грудь около разорванного места его блузы. Монгомери был мертв.
Тихонько опустил я его голову на жесткую подушку, которую сам приготовил, и встал.
В эту минуту я услышал сзади себя глухой шум, сопровождаемый треском и свистом. Повернувшись к ограде, я закричал от ужаса. На фоне голубого неба вверху над оградой извивались и шипели дрожащие, кроваво-красные языки пламени. Тростниковые крыши горели. Пламя доходило почти до навеса. Пожар произошел, по всей вероятности, от моей неосторожности, в то время, когда я, спеша на помощь к Монгомери, должно быть, опрокинул лампу в сарае. Очевидно, все сгорело и спасти что-либо не было никакой возможности. Передо мною было сверкающее безнадежное море и ужасное одиночество, от которого я уже так много выстрадал; позади меня остров, населенный чудовищами.
Ограда с ее запасами медленно горела и время от времени с треском обрушивалась. Густой и едкий дым стлался по низкому песчаному берегу и окутывал вершины деревьев как бы туманом.