Выезд с войсками в село Корнешты. Сопротивление властям 400 резешей. Восстановление порядка. Второй случай сопротивления крестьян законным требованиям власти.
Пора, однако, оставить Кишинев и уделить место впечатлениям, вынесенным мной из поездок по губернии. Первая из этих поездок очень мне памятна. Она была предпринята мной неожиданно, поневоле, и в сопровождении роты солдат.
В самом начале июля 1903 года, недели через две после вступления моего в должность бессарабского губернатора, я получил телеграмму белецкого исправника, извещавшего о том, что в селении Корнештах, Белецкого уезда, население взбунтовалось и не только оказало сопротивление властям при описи имущества за долг частному владельцу Анушу, но силой отбило все, что было описано накануне. При этом, как заявлял исправник, судебный пристав получил удар по затылку, а он, исправник, и прочие полицейские чины, с трудом и опасностью, обнажив оружие, отступили в общественную избу, где находятся как бы в осадном положении. Телеграмма оканчивалась просьбой о высылке войск. Такие же телеграммы получили начальник жандармского управления и прокурор суда.
Раздумывать было некогда, я решил ехать лично на место происшествия, и так как дело представлялось серьезным, то взял с собою роту солдат с двумя офицерами.
Не зная того дела, результатом которого явилась опись имущества корнештских резешей, не зная молдаванского языка, на котором они только и говорили, и впервые, за время своей службы, обратившись к содействию войска, я чувствовал себя не совсем покойно и боялся наделать ошибок. Вместе с тем сознание ответственности и некоторой опасности, сопряженной с предстоящей задачей привести к повиновению закону около 400 человек, очевидно раздраженных и потерявших самообладание, вызывало тот подъем духа, который всегда ощущается при наступлении опасной минуты. Я решился действовать открыто, выставляя себя вперед, а войска держать в запасе, прибегнув к ним только в случае проявления со стороны резешей насильственных действий.
Выехав вместе с прокурором и полковником Чернолусским с утренним поездом железной дороги, я приехал, часа через два, на станцию Корнешты, где меня встретили местный земский начальник с исправником.
Резеши, по их словам были настроены враждебно и условились между собой не уступать начальству ни под каким видом.
Расстояние от станции до села было версты две. Когда солдаты, выстроившись колонной, с примкнутыми штыками, двинулись по дороге в село, с окрестных пригорков, среди полной тишины, раздались женские крики и плач детей. Оказалось, что женщины и дети следили издалека за приходом поезда. Вскоре мы увидели их, бежавших в беспорядке по направлению к своим домам. Первое впечатление от экспедиции получилось довольно тяжелое.
Как только рота вошла в село, я расположил её в нескольких сараях, составлявших отдельное гнездо, предложил офицерам позаботиться о приготовлении солдатского обеда и выдал фельдфебелю чай и сахар, взятые мной из Кишинева для улучшения солдатского пайка. Ни одного поселянина мы еще не видели: жизнь в той части села, которую мы заняли, казалось, вымерла.
Оставив роту на месте, я пошел, вместе с сопровождавшими меня лицами, по кривым улицам Корнешт, к центру селения, где помещалась так называемая «Каза ди обща» – изба, отведенная для приезда должностных лиц. Недалеко от этой казы, примерно на расстоянии сотни шагов, стояла, молча и без движения, мрачная толпа – все четырехсотенное мужское население деревни.
Не приступая к переговорам с народом, я расположился на виду у всех, у входа в наше помещение, и приступил к изучению дела, к счастью, оказавшегося у поверенного Ануша в копиях главнейших бумаг.
Выяснилось, что резеши, по постановлению суда, вошедшему в силу лет шесть тому назад, были обязаны уплатить Анушу 20.000 рублей за отошедший к ним лес. Владелец сначала простил ответчикам судебные издержки и проценты за все прошедшее время, а затем вошел с ними в новое соглашение, по которому он отказался от половины присужденной суммы с тем, чтобы 10.000 рублей были уплачены ему немедленно. Не получив от должников ни копейки, он приступил ко взысканию, обратив его на землю резешей, которая и была приобретена на торгах, при окружном суде, каким-то аферистом, в количестве 1.000 десятин из общего числа 1.300 десятин, составлявших все владение ответчиков.
Резеши увидели, что лишаются почти всего состояния, и обжаловали торговое производство в палату, которая отменила торги. В свою очередь покупщик обжаловал сенату решение палаты, а поверенный владельца, не дождавшись окончания процесса и получив из дела исполнительный лист, стал продавать движимость должников через судебного пристава.
Резеши, взволнованные затянувшимся процессом по поводу проданной земли и неуверенные в том, что сенат оставит в силе решение палаты, сочли действия пристава неправильными, признав их за вторичное взыскание той же суммы. Как это часто бывает, взрыв последовал не по поводу главного обстоятельства – продажи их земли за бесценок, а по поводу описанных коров и носильного платья.
Взыскать деньги по исполнительному листу представлялось для меня обязательными С другой стороны, я понимал, что продажа земли, очевидно, будет признана сенатом неправильной, и что резеши не будут разорены. С таким убеждением я пошел к сходу, не позволив никому из должностных лиц меня сопровождать.
Подойдя к толпе и поздоровавшись с собравшимися, я заметил в настроении резешей неприятные признаки: лица их были мрачны, и только стоявшие в первых рядах ответили на мое приветствие, да и то как-то неохотно. Когда же я спросил о том, что у них произошло накануне и каким образом они решились оказать сопротивление властям, поднялся оглушительный крик, среди которого нельзя было разобрать ни одного слова, тем более, что отдельные русские слова тонули в общем говоре на молдаванском наречий.
Вскоре я очутился в центре толпы, окруженный как бы широким живым кольцом. Стоявшие сзади напирали на передних, которые стеснили меня настолько, что мне трудно было двигаться. Перед собой я видел только несколько бледных лиц, с горящими глазами, с судорожно подергивающимися губами; то были вожаки – наиболее возбужденные, – которые под влиянием сознания ответственности перед руководимой ими толпой, а отчасти, может быть, из страха за свою судьбу, все более и более теряли душевное равновесие; нельзя было терять времени – приходилось начинать действовать самому, во избежание опасных последствий.
Я вынул из кармана сигару и, обратившись к самому отчаянному крикуну, знаками показал, что я прошу дать мне огня. Он несколько опешил, постоял одну секунду в раздумье, но затем обернувшись к соседям, занял у одного из них спичечную коробку, и после нескольких неудачных попыток зажечь огонь, поднес мне горящую спичку, предварительно растолкав стеснивших нас ближайших соседей. Закурив, я обратился к другому из замеченных мной главарей и попросил его достать мне стул. Пока бегали за стулом, прошло несколько минут; пришлось растолкать толпу, внимание которой сосредоточилось на новых впечатлениях; крики постепенно затихли, круг в центре несколько расширился и я получил некоторую свободу движений. Когда стул принесли, я поставил его перед собой и, опершись на его спинку, не теряя времени потребовал указать мне двоих, могущих переводить мои слова. Переводчики нашлись и передали сходу мою первую просьбу – не кричать и дать мне высказать, для чего я к ним приехал. Кстати упомяну, что в это время я увидел около себя нашего прокурора и начальника жандармского управления, полковника Чарнолусского, которые, беспокоясь, как я думаю, за мою безопасность, не захотели остаться безучастными свидетелями происходящей сцены.
Я начал говорить совсем не о том, чего ждали собравшиеся резеши. Желая постепенно овладеть их вниманием и не вызывать пока ответов с их стороны, я стал рассказывать им о судьбе проданной на торгах земли, о решении судебной палаты, отменившей эту продажу, и о том, что никакие старания мои не могли бы предотвратить их разорения, если бы судебное решение подтвердило права лица, купившего за гроши чуть ли не всю их земельную собственность. Сопоставив действительную цену тысячи десятин проданной земли (около 300.000 р.) с цифрой 12.000 руб., за которую эта земля была приобретена на торгах, я в самых сильных выражениях стал упрекать резешей, а в особенности их поверенных и вожаков, в беспечности и полном забвении интересов не только их собственных, но и их потомства. Истощив по этому поводу весь запас укоризны и даже глумления, на которые я был способен, я перешел к рассуждению о том, что губернатор является ответственным перед Государем за такие действия, которые клонятся к разорению 400 крестьянских семейств, и что я не могу допустить, чтобы резеши, по своему упрямству и по глупости своих уполномоченных, потеряли все состояние и обратились в нищих. Поэтому я предупредил слушателей, что, во-первых, я немедленно донесу сенату о положении дела, а затем, заявил я, что если бы сенат решил дело не в их пользу, то я буду всеподданнейше докладывать Его Величеству о возмутительной расточительности резешей и о том, что необходимо пересмотреть их дело по Высочайшему повелению, если не в их интересах, то ради их жен и детей.
Чем больше я расточал упреков по адресу присутствующих, тем веселее делались их лица, и вскоре оказалось возможным перейти к вопросу о взыскании долга.
Все еще не упоминая о происшедших накануне беспорядках, я объявил резешам, что изучение дела привело меня к убеждению не только в законности, но и в неотложности взыскания с них 10.000 р. У судебного пристава в руках, сказал я, исполнительный лист, по которому уплата должна последовать неукоснительно, а моя обязанность наблюсти за тем, чтобы взыскание было произведено немедленно и беспрепятственно.
Возражений против правильности иска никто из резешей не заявил. Началась торговля о сроках платежа и в нее втянули поверенного Ануша, готовившегося уже отложить взыскание. Но я восстал против этого, решительно заявив, что выезд губернатора не шутка и что я уеду только после того, как деньги будут уплачены до копейки, предлагая судебному приставу в противном случае описать в моем присутствии, и увезти в уездный город для хранения, движимое имущество на сумму, равную долгу.
После этого очень определенного заявления я назначил перерыв занятий, так как устал говорить. Кроме того надо было дать время сходу одуматься, а всем нам подкрепиться пищей, так как мы с утра ничего еще не ели.
Все мы отправились обратно к станции железной дороги, близ которой жил земский начальнику жена которого очень любезно взяла на себя нелегкий труд накормить и приютить 8 человек нежданных гостей. Впервые попробовав бессарабские кушанья – заму с мамалыгой и брынзой, я хотел снова ехать в село, но сведения, полученные исправником, заставили нас отложить всякого рода действия до следующего дня. Оказалось, что среди резешей происходит внутренняя борьба и что большинство начинает восставать против недавних своих руководителей, склоняясь к повиновению и мирному окончанию дела. К тому же наступил вечер и все мы устали чрезвычайно.
Когда, рано утром следующего дня, я, навестив предварительно солдат, хотел идти в «казу ди обща», волостной старшина сообщил мне, что резеши послали в город за деньгами своих уполномоченных, дав им доверенность на сдачу в аренду 300 десятин земли на шестилетний срок, с тем, чтобы арендатор уплатил за все время сразу требуемую сумму. Известие было приятное и, хотя проектируемая сделка не могла быть выгодна для резешей, но я утешал себя тем, что аренда все же лучше продажи, и, кроме того, вспоминал о сделанной помещиком щедрой уступке.
Придя на прежнее место, я застал там весь сход, встретивший меня хлебом-солью. Во главе собравшейся толпы поселян стояли новые лица, а вчерашние крикуны хотя и присутствовали тут же, но уже значительно присмирели.
Хлеба-соли я не принял, сказав, что теперь не до того, а что нужно приступить к делу и начать опись имущества. Резеши заявили, что они не могут собрать немедленно 10.000 руб., но что они уже послали за деньгами в город, и надеются на другой день рассчитаться с Анушем до копейки.
Спросив имена уполномоченных и узнав, где их можно найти в Кишиневе, я послал в город чиновника, которому поручил телеграфировать мне о ходе переговоров по займу, а сам, обратившись к сходу, сказал, что я подожду с описью еще один день, тем более, что нам надо кончить и другое дело – об оказанном некоторыми из них сопротивлении властям и о допущенном насилии по отношению к судебному приставу. «Вы, конечно, не можете думать, – сказал я, – что подобные действия останутся безнаказанными; пять человек из вашей среды должны быть допрошены судебным следователем, от которого будет зависеть принять по отношению к ним меру пресечения способов уклоняться от суда. Он может подвергнуть их аресту, но может ограничиться и небольшим залогом, если эти люди надежные и если можно положиться на их обещание явиться в суд по повестке». Прочтя затем имена и фамилии тех пяти лиц, которых, согласно указанию исправника и прочих свидетелей происшествия, мы решили привлечь к суду, я потребовал, чтобы они вышли из толпы и подошли ко мне. Все пятеро немедленно вышли вперед и стали заявлять протест, указывая на то, что они не более виновны, чем остальные, и что если судить, то всех, а не их одних.
Узнав, в числе так называемых зачинщиков, своих вчерашних знакомых, – и того, который доставил мне спички, и того, который бегал за стулом, я обратился к прокурору, и, полушутя, попросил его заступиться перед следователем за моих приятелей и, если можно, отпустить их после допроса на поруки.
Прокурор, с которым мы заранее сговорились, сказал, что он сейчас напишет следователю предложение приступить к следствию, и пошел в избу, а за ним полицейские чины и старшина повели обвиняемых, не оказавших при этом, равно как и прочие поселяне, никакого сопротивления.
Поговорив еще несколько минут со сходом о посторонних предметах, я сказал, что надеюсь на другой день уехать в Кишинев и что мне очень хотелось увести обратно солдат с тем расчетом, чтобы военное начальство, донося Государю Императору о вызове роты, могло добавить, что солдаты вернулись, не приняв никакого участия в действиях властей, так как резеши оказались мирными и благоразумными людьми. «Если бы мне было известно ранее, – добавил я, – что с вами так приятно иметь дело, то я не стал бы тревожить военные власти и беспокоить Государя». Резеши очень заинтересованы были тем, что происшествие в Корнештах будет доведено до сведения Императора и стали уверять меня в своих верноподданнейших чувствах. Действительно, я не раз убеждался в том, что молдаване с большим благоговением относятся к Царской власти и любят указывать на свою преданность правительству.
Таким образом и последнее обстоятельство, о котором мы до сих пор избегали говорить, – прибытие солдат – потеряло свою остроту; лед окончательно растаял, и мне оставалось только ждать получения денег.
На другой день 10.000 руб. были уплачены, обвиняемые были допрошены и отпущены следователем после взноса небольшого залога, и я возвратился в Кишиневе. Вслед за мной, приехали туда же несколько уполномоченных от схода резешей, поднесли мне вновь хлеб-соль, от которых я отказался в Корнештах, и просили не взыскивать с них, если возможно, денег за перевозку и содержание войск. Они, по-видимому, помнили о старом законе, согласно которому расходы по укрощению населения войсками возлагались на виновных.
В настоящее время такого рода расходы относятся на счет казны, о чем я и сообщил обрадованной депутации.
Я немедленно написал обер-прокурору сената о произведенном по претензии Ануша взыскании. Земля резешей, конечно, осталась неприкосновенной.
В деревне известия распространяются очень быстро и охватывают большие районы. Слухи о вызове войск в Корнешты и о приезде губернатора стали передаваться и комментироваться сначала среди окрестных жителей, а затем и в соседних уездах. Везде произвел впечатление, главным образом, тот факт, что губернатор взыскал деньги сполна, т.е. поставил на своем, добившись от резешей повиновения. То обстоятельство, что при этом не было крика, угроз, экзекуций и выстрелов, нисколько не ослабило произведенного эффекта – скорее, наоборот. Что же касается меня, то из этого первого опыта водворения порядка и восстановления действия закона в разбушевавшемся селе, я вынес убеждение, впоследствии подтвержденное для меня многими примерами, что во всех подобного рода случаях необходимо вникать как можно глубже в обстоятельства дела, стараться понять главную причину возникновения беспорядков и твердо помнить, что масса населения всегда готова вступить на путь соглашения и уступок, избегая и страшась насильственных действий всякого рода. Очень часто такого рода действия возникают с обеих сторон только под влиянием обоюдного страха: укротитель спешит проявить силу, чтобы не стать жертвой толпы, а укрощаемые, чувствуя опасность, не видят из своего положения другого выхода, кроме отчаянного сопротивления, проявляемого инстинктивно, в форме физической самообороны. Но если лицо, призванное водворить порядок, как, например, губернатор, застанет мятежную толпу не во время проявления ею насильственных действий, но в виде силы, пребывающей еще в покое, то как бы ни было враждебно и опасно настроение возмутившегося народа, следует относиться к нему как к собранию разумных людей. Избегая криков и угроз, надо явиться перед народом не в виде предвзятого защитника одной стороны, или, что еще хуже, в виде судьи и мстителя, а в качестве делегата высшей правительственной власти, как бы посредника, добивающегося порядка для того, чтобы законные права всех получили осуществление законным путем, а правонарушители подлежали ответственности также в установленном законом порядке. Если при этом удастся сохранить хладнокровие, а в особенности, если явится повод при удобном случае проявить некоторую долю добродушной шутливости, то окажется нетрудным сразу понизить жар мятежных душ на много градусов. А затем, получив возможность слышать и понимать, быть услышанным и понятым, не трудно воспользоваться тем таящимся в народе сознанием, которое заставляет его открещиваться от названия «бунтовщика» и всегда заявлять, что он – желает решения дела «по закону», «по хорошему».
Очень важно, конечно, в таких случаях иметь за собой силу в виде «ultimae rationis», дисциплинированной воинской части; но силу эту следует держать в буквальном смысле слова за собой, а не впереди себя, с целью употребить ее только в крайнем случае, в виде действия, а не в виде аргумента. О том, что стоящее невдалеке войско является аргументом в пользу успокоения, все хорошо знают и без напоминания, и я считаю тактичным никогда не ссылаться перед толпой на возможность применения этого последнего средства, которое к тому же издали представляется всегда внушительнее, нежели вблизи.
Кроме описанного случая в Корнештах, мне пришлось в Бессарабии иметь дело с отказом одного селения Оргеевского уезда от уплаты земского «комнатного» сбора. Земли этого селения входили клином в соседние уезды Кишиневский и Белецкий, в которых жилые помещения земским сбором не облагались. Понятно, что оргеевцам было обидно уплачивать налог, от которого их ближайшие соседи были свободны, и потому они несколько лет подряд отказывались уплачивать комнатный сбор. Трусость старого оргеевского исправника заставляла его откладывать взыскание, которое было произведено лишь по моему требованию, на основании жалобы земской управы на систематическое уклонение жителей упомянутого селения от уплаты земских сборов.
Опять я получил телеграмму с просьбой выслать войска смирять непокорных поселян, отказавшихся категорически платить недоимку и не допускавших полицию производить опись имущества. Но я был в то время гораздо опытнее, узнал характер местного населения и к тому же мне не было времени выезжать из города. Поэтому я набросал карандашом обращение к сходу, дал его перевести в своей канцелярии на молдаванский язык и отправил этот перевод исправнику для прочтения народу.
В моем обращении разъяснялись цель и разнообразные виды земского обложения, а также указывалось место и способ законной борьбы с комнатным сбором, а именно – в оргеевском земском собрании, через представителей населения – уездных гласных. Далее я объяснил, что перемена в способах обложения может коснуться только последующих лет, и что прежняя недоимка во всяком случае должна быть взыскана. Наконец, в заключении указывалось на то, что я не желал бы бросать важных дел и вводить казну в расходы из-за такого пустого случая, а потому предлагаю исправнику приступить ко взысканию недоимки немедленно и сообщить мне о пополнении её на другой день. К вечеру следующего дня комнатный сбор быль взыскан без всяких неприятных инцидентов, а крестьяне были, как оказалось, очень польщены получением адресованного к ним письма губернатора и при том на их родном языке.
Описанные два случая исчерпывают историю бунтов и мятежей добродушных молдаван за время моего пребывания в Бессарабии. Молдаване, в особенности Сельские жители, – чрезвычайно милый, добросердечный и покорный народ. Но они любят вежливое обращение, охотно выслушивают комплименты и не чужды некоторого простодушного хвастовства. Так, например, когда, во время японской войны, пришлось собирать в Бессарабии ратников ополчения, молдаване очень охотно и гордо шли на службу, объясняя себе призыв тем, что Царь без них ничего на войне не может поделать и потому приказал прислать ему своих молодцов-молдаван.