День начинается быстрым, привычным и почти автоматическим движением — ровно в 6 часов 45 минут я сую под подушку будильник, только что подавший свой голос. Легче было бы просто нажать стопорную кнопку, но я приучил себя не делать этого, так как, выключив звонок, можно тут же вновь погрузиться в прерванный сон. Под подушкой будильник продолжает ворчать недовольно и глухо, но, как и всякая машина, непрерывно, настойчиво. Это окончательно прогоняет дрему.
Точно в 7 часов мне надо быть на метеорологической площадке. Наскоро одевшись, успеваю записать показания барометра, заглянуть на предыдущую страницу наблюдательской книжки и сравнить цифры. За ночь давление упало на 11 миллиметров.
На улице еще вчера разгулялась сильная метель, налетевшая с юго-востока. Она всю ночь куролесила вокруг домика. Сейчас слышен свист, вой в трубе и характерное гудение антенны. По силе и по тембру этих давно знакомых звуков я, не покидая комнаты, могу судить об усилении метели.
Беру полушубок, но тут же снова вешаю его. Сегодня он не годится, лучше надеть кухлянку. Правильность такого решения сейчас же подтверждается. В сенях уже не слышно ни завывания в трубе, ни гудения антенны — все заглушает рев метели. Ветер то свистит пронзительно, как Соловей-разбойник, то шумит, гудит и фыркает, точно сотня автомобилей, неожиданно задержанных светофором, то заводит заунывную песню голодного волка. Стены вздрагивают от яростного напора бури. С крыши осыпается иней. Его нежные кристаллы при свете электрической лампы играют и переливаются в воздухе. Вокруг лампы большое радужное кольцо, напоминающее лунное гало. На полу серебристый ковер из алмазной пыли.
Около выхода два выключателя, тоже сплошь запорошенные снежной пылью. Повернув один из них, я включаю лампочку под флюгером, а с помощью другого освещаю психрометрические будки. С фонарем в левой руке и с наганом в правом рукаве кухлянки, на случай неисключенной встречи с медведем, распахиваю двери и сразу точно ныряю в ревущий мрак.
Бешено несется снежный вихрь. Ветер крутит подол кухлянки, рвет из рук фонарь, валит с ног. Я совершенно ослеплен, ничего не вижу в снежном потоке. Кругом густая, бесконечная, черная тьма. Она гудит, стонет, слепит, захватывает дыхание.
Свет электрического фонаря освещает только мои ноги да на полметра проникает в бушующую тьму. С большим усилием удерживаясь на ногах, делаю несколько шагов. Чтобы не сбил ветер, приходится сильно откидываться назад. Впечатление такое — словно опираешься спиной на упругий, пружинящий стог сена. Сильный порыв ветра бросает меня вперед. Чтобы не упасть, пробегаю несколько шагов.
Вдруг под ногами в свете фонаря я скорее угадываю, чем вижу, тень животного. Инстинктивно выдвигаю из рукава наган. Но в тот же момент в мою грудь с размаху упирается пара тяжелых лап и теплый шершавый язык касается моего лица. Так приветствовать может только друг. Это мой Варнак! Единственная собака, которую не держат ни цепь, ни ошейник, ни загородка из колючей проволоки. Его обычный соперник в этом утреннем ритуале — Полюс — не умеет выбираться из-за колючей проволоки. Поэтому Варнак сегодня один. Ветер и метель, во время которых собаки неохотно покидают належанное место, не удержали его от изъявления преданности и дружеских чувств.
Дальше мы продолжаем путь вдвоем. До психрометрических будок около 50 метров. Ветер, подталкивая в спину, быстро доносит нас.
Однако сделать отсчет приборов и записать показания в такую погоду совсем не просто. Снег бьет в глаза, засыпает книжку, а ветер рвет ее листки, мешает мне дышать. Записав показания одного прибора, отворачиваюсь от ветра и снега, делаю передышку, потом приступаю к другому. Минимальный термометр показывает — 23,4°, максимальный только — 14,8°. Так температура менялась ночью. Сейчас — 16,3°. Неба не видно. Вообще ничего не видно, кроме будки, за которую я держусь руками, да Варнака, сидящего у моих ног и ожидающего конца непонятных для него манипуляций человека. Наконец наблюдения проведены. Я очищаю будки от налипшего снега, и мы пускаемся в обратный путь.
Теперь надо итти против ветра и снежного вихря. Чтобы противостоять им, сильно нагибаюсь вперед. Варнак, пригнув голову к самой земле, идет передо мной. Каждый шаг кажется не меньше километра. Сделав несколько шагов вперед, поворачиваюсь к ветру спиной, чтобы перевести дыхание. Варнак тоже останавливается и ждет. Моментами меня разворачивают порывы ветра. Тогда лучше переждать, пока потоки воздуха не перейдут на «нормальную» скорость. Так, шаг за шагом, мы пробиваемся к нашему домику. Ух, какие длинные эти 50 метров! Варнак мог бы проскочить это расстояние значительно быстрее, но он не хочет оставлять меня одного. Когда порывы метели особенно сильны, пес тычется мордой в мои ноги, будто хочет сказать, что он здесь, рядом, что я не один. Верность его больше, чем собачья.
Заблудиться в снежном вихре и гудящем мраке мы не можем — у Варнака есть чутье, а я знаю направление ветра. Кроме, того, метрах в 15–20 от домика я могу уже рассмотреть слабое светлое пятно. Сначала оно то появляется, то исчезает в несущемся снеге. По мере приближения пятно становится заметнее. В центре его свет сильнее. Это 100-ваттная лампа, освещающая флюгер на мачте, установленной над коньком крыши. На этот маяк, как моряки, мы и держим путь.
Наконец наше путешествие кончается. Стоя с подветренной стороны домика, я наблюдаю за флюгером. Он показывает, что ветер достиг степени «крепкого шторма». При такой скорости он способен вырывать с корнем деревья.
— Пустяки, бывает хуже! — говорю я Варнаку и на прощание треплю его по круглому гладкому боку. На этом мы расстаемся. Варнак считает свои обязанности конченными, в последний раз прижимает голову к моим ногам и ныряет в темноту, а я иду в домик.
Через полчаса бужу Ходова, и результаты наблюдений летят в эфир. Наши сигналы в одно мгновение пробегают тысячи километров. Это не то, что мое путешествие на расстояние 50 метров. Однако эти 50 метров были обязательным звеном, обеспечивающим передачу наблюдений в Москву. Там их ждут в Центральном бюро погоды. Они нужны, как и наблюдения тысяч других точек, для анализа движения воздушных масс и предсказания погоды. Если сведения попадут в Москву своевременно, то наше трудное путешествие с Варнаком будет полностью оправдано.
* * *
Мы вступили во вторую половину ноября. В нашем районе исчезли последние признаки полуденной зари. До этого, в ясную погоду, хоть по узенькой лимонно-желтой полоске, появлявшейся на короткое время над горизонтом, да по почти неуловимому рассеянному свету, мы чувствовали, что где-то есть солнце. Теперь полдень перестал отличаться от полуночи. Небо на юге, такое же черное, как и на севере. В полдень видны все звезды, до шестой величины включительно. При ясном небе они то горят спокойным холодным пламенем, то искрятся и мерцают и кажутся необычайно большими и яркими. Звезды нисколько не делают ночь светлее, но взгляд невольно тянется к ним, как к единственным светлым точкам.
Когда небо затягивается облаками, исчезают и звезды. Тогда все окутывает непроглядный, черный мрак. Темнота в такие дни ощущается, как физическое тело. Кажется, что ее можно ощупывать руками, мять и формовать, словно глину или тесто, а сознание того, что ощущаешь это в полдень, еще больше усиливает впечатление. Так идет день за днем. Нам кажется, что мрак сгущается все больше и больше. Часто кто-либо из товарищей, возвратившись с улицы в домик, заявляет:
— Ну, и темнота же сегодня! Такой еще не было!
Но это уже самообман. Мрак не может больше усилиться. Сегодня темно, как вчера, а завтра будет так же темно, как сегодня.
Нагрянувшие в начале полярной ночи тридцатиградусные морозы продержались недолго. Юго-западные и южные ветры принесли резкое потепление, облачность и туманы. Почти месяц удерживается теплая пасмурная погода. В отдельные дни температура воздуха поднимается почти до нуля.
Если нет ветра, антенна, провода, мачты, ветряк, столбы, крыша домика обрастают толстым слоем изморози, а при ветре их покрывает ожеледь. Однажды она превратила антенну в огромную нитку ледяных бус. Лед нарастал на канатике двое суток. Сначала антенна была похожа на толстый ледяной жгут. Потом, по мере дальнейшего обрастания льдом и провисания канатика, этот жгут начал дробиться на отдельные цилиндры длиной от 10–15 сантиметров до одного метра. Когда диаметр ледяных цилиндров достиг 5 сантиметров, бронзовый канатик не выдержал и антенна обрушилась на землю. Не меньше досаждает и изморозь. На улице ни к чему нельзя прислониться. Изморозь пристает к одежде, точно масляная краска.
Наш ветряной двигатель прекрасно работает при скоростях ветра не меньше 5 метров в секунду. Поэтому в последние недели, с преобладанием легких южных потоков воздуха, он часто бездействует. Когда начинается метель, наша первая забота — запустить ветряк, чтобы пополнить запасы электроэнергии. Но после передышки ветряк начинает капризничать даже при скорости ветра в 7–9 метров. Пропеллер еле поворачивается, точно не в состоянии сразу пробудиться после многодневного сна. Причиной этого всегда является иней, слоем в 3–4 сантиметра осевший на пропеллере и мешающий его обтекаемости. Надо забраться наверх, счистить корку, и лишь после этой операции раздается характерный шум и лопасти винта сливаются в один трепещущий круг.
Теплая пасмурная погода лишает нас даже удовольствия прогулок. Липкий снег пристает к лыжам, когда мы пытаемся пробежаться в темноте. А при поездках на упряжках собаки с трудом волочат по такому снегу даже пустые сани. Снег набивается собакам в лапы, смерзается ледяными комками между пальцами и распирает их. Длинношерстные собаки тащат на себе все более и более увеличивающиеся куски намерзшего снега.
Нам совсем не нужны ни тепло, ни сплошная облачность, ни южные зефиры. Ноябрьское потепление и связанные с ним многочисленные неприятности всем осточертели. Мы мечтаем о морозах, ясном небе и негодуем.
— Ну что это за полярная ночь?! Просто темная ночь в Крыму…
Охотник называет такую погоду идиотской. В науке о климате нет такого термина. Но если бы ученые метеорологи познакомились здесь на месте с такой погодой и хотя бы один день поездили при ней на собаках, то и они вряд ли бы подобрали другое выражение для ее характеристики. Термин охотника если и не дает достаточно конкретного представления о самой погоде, то ясно определяет отношение к ней человека.
Несколько метелей, пролетевших в первой половине ноября, не отличались ни продолжительностью, ни силой. Но все же по окончании их, как правило, перепадали день-два желанной погоды. Поэтому нет ничего удивительного в том, что все это время мы мечтали об улучшении погоды, понимая под улучшением добротную, свирепую полярную метель. Казалось, что только она может освободить небо от панцыря застоявшихся туч, разметать их, показать нам звезды и привести вслед за собой морозы, полагающиеся в ноябре на 80-м градусе северной широты.
* * *
Сегодняшнее «улучшение» погоды заметно подняло наше настроение. Ветер постепенно переходит к востоку и усиливается с каждым часом. Разноголосо шумит мрак, свистят незримые крылья бури, с бешеной скоростью переносятся целые тучи снежной пыли. Все вокруг напоминает бушующее море: Наш домик время от времени вздрагивает, как корабль под ударами волн.
На тринадцатичасовые наблюдения мы выходим вдвоем с Ходовым. Та же картина, что и утром. Только свита на этот раз другая. Кроме Варнака, нас сопровождает и Полюс. С полдюжины других собак то появляются у ног, то исчезают в снежном вихре. Метель намела сугроб вровень с проволочной загородкой собачника. Псы воспользовались этим, выбрались на свободу и, несмотря на метель, чувствуют себя счастливыми.
Мы довольны кутерьмой на улице, так как по окончании ее ждем ясной, сухой погоды и усиления морозов. Общее настроение не меняется даже после того, как в конце дня буря валит столбы-треноги между ветряком, домиком и магнитной будкой, обрывает провода и, наконец, срывает антенну. Только у Журавлева портится настроение. Лазая в метели, он недосчитывает на вешалах одной медвежьей шкуры. Для него это чувствительный удар. Охотник неоднократно ныряет в бушующую темноту и каждый раз после безрезультатных поисков возвращается в домик мрачнее полярной ночи.
— Ну и сторонка, чтоб ее леший взял! — ворчит он. — Что сумеешь добыть, и то норовит взять обратно. Тьма кромешная! Просто ужас берет!
До ужаса, конечно, далеко. Просто жаль шкуры. Метель может совершенно завалить ее сугробом. Собаки не побрезгуют объесть лапы и нос. В том и другом случае шкура потеряет ценность. Зная, что наш товарищ не успокоится, мы, вооружившись магниевыми факелами, все выходим на улицу и после отчаянной, почти часовой борьбы с метелью находим злополучную шкуру. Ветер унес ее метров на шестьдесят и уже наполовину засыпал снегом. К Журавлеву сразу возвращается прежнее добродушие.
Общее настроение восстанавливается.
Поздно вечером, когда Ходов заканчивает передачу последней метеосводки, мы слушаем радиоконцерт, принятый на комнатную антенну, разыгрываем очередные партии в домино. Доносящийся с улицы шум метели часто заглушает музыку, зато кости домино громко стучат по столу. Вдруг все мы, как по команде, превращаемся в слух. За стенками домика вдруг воцаряется тишина. Она подкралась так незаметно, что мы даже не уловили момента ее наступления. У всех на лицах один вопрос: что случилось?
Я подхожу к барометру. Давление падает. Казалось бы, что шторм должен усилиться. Однако, вопреки барометру, на улице тихо. Минут пять до нас не доносится ни одного звука. Неожиданно наступившая тишина давит. Когда опять раздается свист ветра, кто-то из товарищей облегченно вздыхает. Но через десять минут — снова тишина. Еще шквал — и опять тишина. Это говорит о том, что метель выдыхается.
Все мы высыпаем на улицу. Еще раз налетает шквал. Ветер точно вздыхает — глубоко и устало. И, наконец, все затихает. Воздух еле колеблется. Почти полный штиль. Тишина и спокойствие воцаряются вокруг нашей базы. Жестокая двухсуточная метель кончилась. Только темнота остается прежней. Но и в ней, повидимому, скоро будет просвет. Об этом свидетельствует усилившийся мороз.
Возвращаемся в домик. Я завожу будильник. В 6 часов 45 минут он подаст свой голос и откроет новый день. Этот день должен быть звездным.