Вася Ходов засел в радиорубке.
Через две недели после ухода «Седова» наш радиопередатчик уже был готов к работе и поблескивал никелированными частями в маленькой радиорубке. Гудение натянутой антенны еще раньше ворвалось новым звуком в тихий домик. Аккумуляторная батарея была залита. Оставалось зарядить ее и выйти с нашими позывными в просторы эфира для связи с Большой Землей. Однако до установки ветряного двигателя это оказалось непростым делом.
Как-то, вернувшись с промысла, я увидел страшную картину. Из сеней домика клубами валил густой черный дым. Первой мыслью было — «пожар»! Я бросился к помещению. Здесь все было заполнено черной копотью. Что-либо рассмотреть поначалу было невозможно. В нос бил запах неперегоревшего бензина. Раздавалось чихание мотора. Изредка слышались человеческие голоса. Вся эта мрачная картина в переводе на язык техники называлась зарядкой аккумуляторов. Запущенный бензиновый мотор то шипел, как гадюка, то жужжал, точно шмель, а еще больше чихал, поминутно останавливался, нещадно дымил и коптил. Когда мои глаза пригляделись, я увидел людей. Они, задыхаясь в парах бензина, на четвереньках ползали около мотора и безрезультатно пытались отрегулировать его.
— Мы заставим тебя работать! — ворчал один.
— Проклятая машина — на такие пустяки не способна! — отзывался другой.
Немедленно общими силами мы выволокли мотор из помещения. До полуночи безуспешно возились около капризной машины. Лишь на следующий день мотор заработал более или менее сносно, и тогда началась зарядка батареи. Позднее, с установкой ветряка, мотор мы поставили в склад и в течение двух лет только два или три раза воспользовались им в период продолжительных штилей.
Первым мы услышали «Коминтерн». Голоса из далекого родного мира заполнили наш домик. Потом поймали передачу Ленинграда, случайно очень нужную для нас. Узнали, что «Седов» благополучно вернулся на Большую Землю. После нашей высадки, воспользовавшись открытой водой, он пошел на север. Здесь был открыт остров Шмидта. Но Северной Земли седовцы не видели.
Однако нам нужно было не только самим слушать Большую Землю. Надо, чтобы и нас тоже услышали. Вася Ходов засел в радиорубке. Сутками он не выходил из нее и редко выпускал из рук телеграфный ключ. Он звал, звал и звал. Но эфир отвечал молчанием. На короткий момент удалось связаться с Землей Франца-Иосифа и передать несколько слов о том, что все мы живы и здоровы. После этого Земли Франца-Иосифа почему-то исчезла из эфира, и вновь Ходов слал наш зов:
— Всем, всем, всем… Говорит радио Североземельской экспедиции… Наше местонахождение — остров Домашний. Широта… долгота… Прошу связи. Мои позывные… Слушаю на волне…
Проходил час за часом. Ключ выбивал одно и то же. Ходов слышал работу коротковолных станций Ленинграда, Москвы, Хабаровска… Австралии, Европы, Японии, Новой Зеландии… Но самого его никто не слышал. И вновь рука радиста слала в эфир точки и тире:
— Всем, всем, всем…
Потом в эфир неслись позывные отдельных станций — тоже безрезультатно. И снова без адреса:
— Всем, всем, всем…
И опять молчание.
«Радиоволнение» охватило нашу маленькую семью. Все напряженно ждали. Терзались сомнениями в мощности нашей станции. Гадали, где и кто впервые услышит наш голос.
Вася Ходов внутренне волновался, может быть, больше, чем каждый из нас. Но самообладание у этого юноши было поразительное, и внешне он выглядел совершенно спокойным и даже безразличным. Он подолгу просиживал, нагнувшись над столом и подперев щеку левой рукой, а правой, казалось, небрежно играл телеграфным ключом. Глядя в это время на Васю, можно было подумать, что он о чем-то замечтался, забыл о своих обязанностях и пальцами правой руки бессознательно выстукивает какой-то мотив.
В перерывах между работой, на наши вопросы — не услышали? молчат? — он отвечал спокойно и немногословно:
«Нет», «не отвечают» или «не слышат».
Но мы знали, что наш Вася волнуется. Его поза почти всегда менялась, когда он с передачи переходил на прием. Переключив рубильники, он садился на спинку стула, а ноги ставил на сиденье. Мы уже успели заметить, что в таком неудобном положении Вася часто монтировал какой-либо сложный прибор, разрабатывал новую схему или, не отрываясь, читал понравившуюся книгу. Такая поза всегда говорила о том, что наш юный товарищ чем-то взволнован, решает какую-то трудную задачу.
Взгляд радиста был сосредоточен, а руки плавно и нежно скользили по регуляторам приемника, точно Вася ощупывал эфир. Иногда руки замирали. Тогда Вася весь превращался в слух…
Слушать эфир, выловить из него нужное, поймать еле слышимую волну слабенького самодельного передатчика какого-нибудь радиолюбителя — вот что было настоящей работой Васи. Любовь к радио пробудилась у него еще в детстве. Постепенно он стал мастером своего дела. Сидя у аппарата, он больше всего любил слушать.
Мало того. Эта черта, пожалуй, была самой важной в характере Васи; и в быту он очень любит слушать. Слушает внимательно, сосредоточенно и неподвижно. Только пальцы мягко, то в одну, то в другую сторону, плавно поворачивают первый попавшийся под руки предмет, будто Вася и в эти минуты настраивает свой приемник.
Сам он говорил очень мало. За все время пребывания на острове вряд ли сказал в среднем по фразе в день и ни разу не повысил голоса.
И вот однажды он изменил своему характеру. Произошло это так.
Поздней ночью 23 сентября из радиорубки раздался громкий крик Ходова:
— Тихо!
Нужды в этом требовании совсем не было. Я сидел за книгой. В домике стояла абсолютная тишина. Я сейчас же бросился в радиорубку.
— Есть связь! — шопотом сообщил Ходов.
Я понял, что минуту назад в ненужном громком окрике разрядилось его многосуточное нервное напряжение.
Приемник отчетливо передавал позывные нашей станции. С нами говорил любитель коротковолновик из города… Кологрива!
Где же этот славный Кологрив?
Никто из нас не мог ответить на этот вопрос. Все только разводили руками.
Тем временем беседа между радистами продолжалась и волей обстоятельств приняла интригующий характер. Радиоснайпер из Кологрива просил повторить наши координаты, так как острова, названного Ходовым, он не нашел на карте. Его сомнение для нас было понятным. Ни на одной карте в мире наш остров еще не был обозначен. Мы проявили не меньшее любопытство, чем наш радиособеседник, и узнали, что славный город Кологрив находится в Костромской области.
Как бы то ни было, Кологрив, первым услышавший голос Северной Земли, принял наши телеграммы и сообщил об этом Ленинграду.
На следующий день Ходов без труда связался с ленинградской станцией.
Так наладилась наша связь, и мы, находясь далеко в просторах Арктики, включились в темп жизни советской родины. Радио стало нашим информатором, концертным залом, театром, газетой и другом. Чего-чего только оно не приносило нам! Оно и вдохновляло, и смешило нас; приносило много радостей, а иногда и огорчений; говорило о нашей близости к людям, к отчизне и одновременно все-таки напоминало об оторванности.
* * *
Особенно хорошо слышны передачи Харькова. Даже в дни очень плохой слышимости голоса Харькова доносятся к нам. Его концерты пользуются у нас большой популярностью. Буквально все население Северной Земли и прилегающих к ней островов жадно слушает музыку и пение. Не беда, что это население так мало. Главное в том, что никто не отказывается от концертов. Мы очень внимательные и не менее восприимчивые слушатели. Особенно любим пение.
После ужина мы сидим в помещении и продолжаем работать. Я подсчитываю месячную таблицу метеонаблюдений, а Журавлев, сидя посредине комнаты, поближе к свету, чинит свои меховые штаны.
Полярная ночь уже вступила в свои права. С улицы доносится посвистывание ветра. Разыгрывается метель. Медвежья шкура, повешенная близко к домику, раскачиваемая ветром, время от времени колотит в стенку когтистыми лапами.
Из радиорубки раздается то хрип, то резкий свист приемника, то недовольное ворчание Васи Ходова. Ему заказан концерт, и он, скользя с волны на волну, упорно, но пока безрезультатно, исследует эфир. Наконец, начинает звучать музыка. Ее передает голландская станция Хюйзен. Вася выходит в комнату и молча, как бы прося извинения, разводит руками — дескать, больше ничего нет.
Хюйзен передает грустные, унылые мотивы. Совсем не то нам хотелось бы услышать. Но что делать? Сидим слушаем в надежде, что Хюйзен когда-нибудь выплачет свою грусть.
Журавлев не выдерживает, соскакивает со стула, хлопает штанами об пол и, обратившись к репродуктору, начинает отчитывать голландских певцов и музыкантов. Заканчивает он словами: «Довольно за душу тянуть! Даешь „Кирпичики“!» И мы смеемся над пристрастием нашего охотника к «Кирпичикам», давно переставшим звучать на материке. Пристрастие это понятно: песенка только в начале этого года докатилась до Журавлева, обитавшего в то время на Новой Земле.
— Крикни громче, а то Хюйзен не услышит! — подзадорил я.
— Небось, не глухой! — ворчливо отзывается Журавлев, снова принимаясь за починку штанов.
Через минуту репродуктор, прохрипев на последней высокой ноте, заканчивает слезоточивый мотив. Потом из него летят непонятные для нас слова и, наконец, диктор объявляет:
— Руссише романс!
Это мы поняли. Моментально превращаемся в слух. Сначала невольно ловим слова на чужом языке, но они не доходят до сознания. Внимание переключается на мотив.
— Сергей, а ведь это «Кирпичики», чорт возьми!
И действительно, уже давно набивший оскомину и забытый мотив периода нэпа слышится из репродуктора. Оказывается, до голландцев этот «руссише романс» дошел еще позже, чем до Журавлева на Новой Земле. Но эффект радиозаявки охотника и ее выполнения получился исключительный. Мы смеемся до слез, а Журавлев, сначала опешивший от неожиданности, быстро оправился и важно говорит:
— Что, небось, услышали! Заказать надо уметь. Я знаю, как с ними разговаривать!
Развеселившийся Вася просит:
— Сергей, закажи «Конную Буденного»! Ну, пожалуйста! Поговори с ними как следует!
Журавлев подмигивает, свертывает брюки и, подойдя к постели, серьезно заявляет:
— Нет, Вася, на сегодня довольно. Пора ложиться в дрейф. Да и станции этой далеко еще до «Конной Буденного».
Васина просьба не случайна. Оторванные от непосредственного участия в жизни страны, мы жадно следим за всеми новостями, не хотим отставать от товарищей на Большой Земле, хотим знать все о борьбе советского народа за построение социализма, о крепнущем могуществе нашей родины. Нам нужны и ее песни и короткие сообщения ТАСС о вступлении в строй новых фабрик и заводов. Изложенные лаконическим радиотелеграфным языком, эти сообщения звучат тоже как песни.
Большую часть полярной ночи слышимость мощных широковещательных станций отличная и не меняется в течение суток. При желании мы можем слушать радиопередачи всего мира ежедневно в течение всех двадцати четырех часов. Для этого достаточно поворотом ручки радиоприемника, по мере вращения земного шара, переключиться с одной страны, отходящей на покой, на другую, более западную, продолжающую бодрствовать.
Но, конечно, мы больше всего радуемся голосам нашей родины.
Страна твердо и уверенно идет вперед. Народ с небывалым в истории пафосом строит свое новое хозяйство. Радиоприемник ежедневно рассказывает нам о блестящем выполнении первой сталинской пятилетки, о вводе в строй новых заводов-гигантов и фабрик, о могучей волне коллективизации, о победах знамени Ленина, высоко поднятого великим Сталиным.
Так радио — великое изобретение русского гения — связывает нас с миром, со своей страной. Время, когда путешественник, отправляясь в неизвестные страны, терял всякую связь с миром, с развитием радио кануло в вечность… Эфир доносит до нас уверенный и ободряющий голос друзей. Мы не можем видеть их, но чувствуем их очень ясно. Находясь далеко от большого советского коллектива, мы все же остаемся в нем.
* * *
Сегодня 7 ноября — тринадцатая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Радио доносит до нас голос Москвы — ясный, празднично-торжественный, одинаково уверенный и в завтрашнем дне и в далеком будущем.
Мы слышим Красную площадь. Кажется, что находишься на улицах Москвы, смотришь на московское небо, на башни Кремля, на демонстрацию, залившую улицы и площади, на море знамен, и кажется, что видишь улыбки людей, чувствуешь под ногами асфальт, ощущаешь плечом товарища по колонне.
Мы горячо верим в будущее Арктики. Наш народ, поднявшийся на строительство новой жизни, справится и с трудностями освоения полярных стран. Скоро и Арктика перестанет быть неведомой частью земного шара. Самые далекие северные берега СССР станут нужными, полезными и полноправными территориями нашей страны. И сбудутся слова великого гения русского народа Михаилы Ломоносова:
«…Северный океан есть пространное поле, где усугубиться может Российская слава, соединенная с беспримерною пользою чрез изобретение восточно-северного мореплавания…»
Скоро поднято будет славное наследство русских исследователей — отважных моряков и неутомимых землепроходцев, исследовавших полярные страны. Труды Дежнева, Беринга, Чирикова, Лаптевых, Челюскина, Минина, Малыгина, Прончищевых, Пахтусова, Цивольки, Розмыслова, Русанова, дерзания Седова и еще многих и многих русских людей, как сохраненных историей, так и ушедших в вечность, не пропадут даром. Советские исследователи, еще более отважные, чем их предки, вооружившись самой совершенной техникой, осуществят «с беспримерною пользою» и «изобретение восточно-северного мореплавания».
Начало этому уже давно положено. В 1921 году за подписью В. И. Ленина вышел декрет, требующий «всестороннего и планомерного исследования Северных морей, их островов, побережий, имеющих в настоящее время Государственно-важное значение…»
Товарищ Сталин повседневно руководит работой советских полярников. Каждое их достижение отмечается как вклад в социалистическое преобразование окраин страны.
В период короткой северной навигации советские корабли уже заходят в устья Оби и Енисея. Полные сибирским лесом и зерном суда отправляются отсюда в любой порт мира. За полярным кругом закладываются первые полярные порты. Достижимой стала Земля Франца-Иосифа. Дальневосточные моряки упорно трудятся над освоением Чукотского и Восточно-Сибирского морей…
Но то ли еще будет! Наступит время, и на безмолвных сегодня берегах вырастут города, поселения, промышленные предприятия; электричество проникнет во тьму полярной ночи; советские воздушные корабли сделают доступной любую точку Арктики…
И тогда в Арктике 7 ноября также можно будет видеть праздничные демонстрации.
Это будущее. Четкое, ясное, безусловное, но все же будущее.
* * *
Сегодня, 7 ноября 1930 года, в глубокой Арктике существует только несколько маленьких, примерно таких же, как наш, коллективов, разделенных между собой тысячами километров ледяных пространств. И у них и у нас сейчас полностью царит полярная ночь; только вой ветра нарушает безмолвие пустынных берегов.
Путешественник, отправляющийся сейчас в Арктику, должен принимать условия здешней жизни такими, как они есть. Один на один он должен выдерживать нередко тяжелый, предостерегающий, а иногда и леденящий взгляд Арктики. На все время работы экспедиции он лишается живой связи с близкими и друзьями. Это сейчас самое тяжелое в жизни полярника. Все трудности, связанные с работой, кажутся пустяками перед фактом длительной разлуки с большим советским коллективом.
Напряженный труд, постоянная борьба с природой, чувство ответственности за дело незаметно сокращают время и заставляют забывать о всяких болезненных переживаниях. Радио постепенно устраняет ощущение оторванности, включает в общий темп жизни.
Но есть в каждом году дни, которые нельзя заполнить только работой или борьбой с метелью. Это годовщина Великого Октября!.. Это Первое мая!
…Тяжелые черные тучи распластались по всему небу. Они точно придавили землю. А вокруг бесконечные ледяные поля, окрашенные в какой-то грязновато-бурый цвет.
Только в полдень тучи приподнялись над южной частью горизонта. На полчаса вспыхнула узкая полоска зари. Нависшие над ней рваные клочья туч окрасились в багрово-красный цвет.
Напряженно, до боли в глазах, смотришь на эту узенькую полоску. И чудится, что видишь десятки тысяч знамен многомиллионной армии строителей социализма, вышедших сегодня на улицу, там, на Большой Земле нашей родины.
Там, под солнцем… А здесь?
Заря потухла. Тучи закрыли горизонт. Снова тьма. Понемногу разгуливается ветер.
Я с усилием отрываюсь от своих мыслей и гляжу на товарищей. Они накрывают наш праздничный стол, громко разговаривают, смеются. Я как-то физически чувствую их настроение. Работа, которую и сегодня нельзя было прерывать, не клеилась весь день. Пойманный на-днях песец, сжавшийся белым пушистым комочком под столом и сверлящий нас бойкими черными глазками, не привлекает сейчас ничьего внимания. Мысли всех — «там», на юге, под солнцем, на улицах родных городов, под красными знаменами. И с каждым часом чувствуется, как растет напряжение.
Четыре часа дня. Радио передает торжественную музыку. В Москве сейчас полдень. На Красной площади кончился парад. Колонны бурным потоком хлынули мимо Мавзолея Ленина. Человек в серой шинели, высоко подняв руку, с улыбкой приветствует демонстрантов. Это — товарищ Сталин! Вся Москва сегодня на улице.
Пора и нам. Я приглашаю на улицу. Берем приготовленные ракеты, магниевые факелы, карабины, наш флаг и выходим в ночь.
Один за другим вспыхивают огни. Вот, разбрасывая фонтаны искр, пылает десяток факелов. Два из них Вася прикрепляет к пропеллеру ветряка. Они чертят ослепительный огненный круг. Ракеты режут темное небо, рассыпаются каскадом разноцветных звезд. Освещенный факелами плывет вверх наш флаг — живой, как пламя.
— Да здравствует Великий социалистический Октябрь! Да здравствует Советский Союз! Да здравствует Сталин!
Залп из карабинов отвечает на мои слова. Треск выстрелов и шипение ракет будят тишину. Ночь оживает. Горит яркое пятно нашей праздничной иллюминации. В центре освещенного круга только несколько человек да возбужденно мечущиеся собаки. Вокруг них тысячемильная чернильная темнота и льды. Не беда…
В Москве гудят улицы. Там Красная площадь. Площадь заполнена народом. Мы с ними! Душой мы там! Вместе с миллионами, а миллионы здесь с нами. И нас в этот день приветствует товарищ Сталин!