§ 1. Мне уже надоело играть с вами… Пора объяснить вам и мою философию… Ну, чего нахмурились? Вам не нравится теория? Вы предпочли бы какую–нибудь сплетню? Например, как влюбилась в меня Феодота? Но у меня нет времени. Необходимо, прежде чем я умру, довести до всеобщего сведения, что Сократ понял недостатки своего учения и раскаялся… Так вот, Феодоте сказали, что я не особенно увлекаюсь женщинами (я‑то!). И это ее задело. Она поставила себе цель очаровать меня. Приглашала чуть ли не каждый день в свою виллу беседовать о философии. И так всегда случалось, что, когда я приходил, она купалась, натиралась благовониями, а потом, голая, репетировала передо мной новые танцы. «Ты человек умный, — говорила она, — ты не поймешь меня превратно». Затем она ложилась отдохнуть на диван, сажала меня рядом с собой, и в то время как ее жаркая, ослепительно белая грудь учащенно вздымалась и опускалась, я рассказывал ей… о бессмертии души. Внезапно она перебивала меня на середине фразы и говорила: «Я знаю шестьдесят девять способов любви!» Я задумывался, опустив голову. «Что с тобой?» — спрашивала она. «Я размышляю над тем, какой из твоих шестидесяти девяти способов наиболее… философский, абсолютный…» (Крики: «Какой? Какой?»)
§ 2. Теперь вы понимаете, что нужно знать философию. Вот и Феодота тоже спрашивала и переспрашивала: «Какой?» Наконец, чтобы отделаться от нее, я ей сказал: «Этот способ таков: сперва нужно, что есть силы бить женщину, а потом, когда она станет дрожать, кричать и извиваться от боли, повалить ее на спину». И вот эта чертовка прильнула ко мне и, полузакрыв глаза, прошептала: «Побей меня!»
§ 3. Все это я рассказал не для того, чтобы задеть вас. Я хотел незаметно ввести вас в свою философию. Опять хмуритесь? Древние эллины, и так боитесь мысли! Успокойтесь! Вам, «зевсовым судьям», не придется ломать себе голову. Со всем юмором, который во мне остался, я теперь посмеюсь и над своей философией. Как умные ослы, вы, наверно, уже наполовину поняли, что если в любовных делах нет абсолюта, то тем более нет его в высоких материях.
§ 4. Первым долгом, я не философ. Я не построил никакой «системы», не создал светлого храма Мысли с колоннами, паникадилами, царскими вратами и святая святых. Я нашел только свой особый «метод» мышления. Дымящийся Дельфийский храм, «Пуп земли», удостоверил через своего оракула мою принадлежность только к мудрецам, но не к философам и сравнил меня не с великим Пифагором, Эмпедоклом, Анаксагором и
прочими, а с Софоклом и Эврипидом — двумя поэтами! Видимо, он хотел опозорить не только меня, но и их, допуская, что они знают меньше моего «ничего», и ставя меня на одну доску с прославленными «пустозвонами» (за ними — область чувств, за мной–ума) Даже друзья называли меня не философом, а «учителем» и «господином председателем».
§ 5. Рекламируя меня во всем мире как мудреца, божественный Дельфийский Дым знал, что делает. Он хотел внушить мне, что я нашел истину, для того чтобы я ее не искал и случайно на нее не напал! Он боялся моего большого ума. Невыгодно бессмертным господам, чтобы земные существа познавали истину! И когда он увидел, что я начинаю догадываться о ней, он, не теряя времени, черный и густой, проник в ваши мозги и побудил вас убить меня. Если, однако, Локсий все–таки всерьез нашел, что я мудрейший, он имел в виду, конечно, только то, что между людьми я являюсь тем, чем он между богами: первым насмешником.
§ 6. Еще сопливым ребенком, слушая с разинутым ртом разговоры взрослых на городской площади, я недоумевал, почему по каждому вопросу сталкиваются сорок мнений, причем любое из них кажется правильным. Софисты решительно утверждали, что все они и в самом деле правильны. Вначале незрелым, а позже уже созревшим умом я всегда старался найти одно–единственное мнение, годное для всякого случая и обязательное для всех, то есть вечное и неизменное, не зависящее от времени, пространства и людей — абсолютное. Оно должно было заключать в себе нечто божественное, быть «идеей». Эту «идею» не следовало искать во внешнем мире, преходящем и ложном. Ее надлежало искать в нашей душе, которая и не материальна и бессмертна. В глубинах души лежат «идеи–истины», погребенные под толстым слоем ржавчины, который нагромоздили там «чувства–желания» и «желания–стремления». Вытащить их на свет божий было трудным делом. Здесь требовалось мастерство повитухи. И я стал повитухой государства. Я хватал души людей, осторожно массировал их, а при случае запускал в них свою ручищу и щипцы, чтобы извлечь младенца. Я помогал родиться истинам, граждане афиняне, и вот почему земля, небо и море наполнились тучами лжи!
§ 7. Непонятно? Встряхивая и переворачивая души, чтобы добыть их божественные элементы, я заставлял их извергать ржавчину: бога, благо, справедливость, отечество, красоту и все прочее, что не является ни началом, ни конечной целью, ни даром богов, ни достижением ума; это — творения временные, смысл их преходящ и неуловим, это низкие средства, которыми правящая клика ослепляет своих подчиненных и дурманит их души. Мы, люди, делимся на тех, кто повелевает, и тех, кто исполняет; на тех, кто бездельничает, и тех, кто трудится; на тех, кто видит, и тех, кто ходит в шорах, на сытых и дураков.
§ 8. Наша жизнь с самого начала запутывается в сетях, расставленных раньше, чем мы родились. С раннего детства, дома, на улице, в школе мы учимся, хотя и не подозреваем об этом, различать «право сильного», добро и зло. Семнадцатилетними молодцами, со свежей и радостной душой мы взволнованным петушиным голосом присягаем на верность великим Идеалам — «праву сильного». Пройдя военную службу и став полноправными гражданами, мы слышим и сами твердим на городской площади, в судах, в народных собраниях, в театрах, везде: «Право сильного». Но если и малые и большие и вчера, и сегодня, и завтра верят в одно и то же, значит, есть закон, «эфиром в небесах
рожденный». Так идем мы, не размышляя, по начертанному судьбой пути, накрепко связанные друг с другом и уверенные, что интересы сильного и суть наши интересы. Нам выгодно быть связанными, а не свободными, нам выгодно быть обиженными, а не карать! И если бы вдруг какой–нибудь сумасшедший, с ножом в руках, бросился потрошить волка, мы подставили бы наши тела и души, чтобы принять на себя удар. А если бы — о, проклятие! — волк исчез, мы пустились бы искать нового, еще более свирепого, чтобы он пожирал нас.
§ 9. Такие–то истины добывал я из души Стада. Истины, которые со временем, в силу привычки, стали сильнее голода и любви. Благодаря своему повивальному искусству я мог извлечь из душ, — поскольку меня стали принимать за всевидящего, — и такие вещи, которых в них вовсе не было, подобно тому, как китайские фокусники вытаскивают червей из глаз мегарцев. «Но, — скажете вы, — червей мы видим, а потому в них верим. А идеи?» В них, граждане афиняне, сперва верят, а уж потом их видят. Когда какая–нибудь бесноватая старуха ни с того ни с сего завопит в церкви, тыча пальцем в святого X: «Смотрите! шевелится… делает знаки!» — окружающие видят то же самое: и движение, и слезы, и знаки, и даже слышат грозный голос святого.
§ 10. Это — чудо, конечно. Но еще чаще чудо случается, когда помещаешь в свою душу то, что желаешь в ней найти. Роясь потом во всем этом ногтями логики, находишь именно то, что хотел. Старые богохульники сначала закапывали в корнях кипариса или близ какого–нибудь источника икону, а потом видели во сне, будто в том месте лежит погребенный «святой» и хочет выйти. Тогда, подняв на ноги всю деревню, они шли туда со свечами и ладаном, выкапывали икону, и… по окрестностям разливалось благоухание. Выстраивалась часовенка, подносы наполнялись серебром, — сосуды — маслом, а богохульник становился святым, то есть орудием божественного провидения.
§ 11. Такими–то волшебствами и укреплял я царство Сновидений в «Юдоли Плача». Я ослеплял глупцов, принося пользу строю Несправедливости и руководствуясь изречением: «Чем глупее дурак, тем он самоувереннее». Итак, не надо было меня убивать. Придут другие времена, когда «сильные» дорого будут платить фокусникам не за то, чтобы те вытаскивали, но за то, чтобы те вкладывали червей в мозги и души мегарцев, поучая больших и малых, что «наичестнейшее и наисвятейшее в мире — эксплуатация». Тогда народ, погруженный в голубой туман, в небытие мысли и воли, не в силах будет шевелить ни руками, ни языком, ни мозгами.
§ 12. Находясь на недоступной высоте в хороводе вечных субстанций, душа боится, как бы ее не коснулись законы человеческие и законы природы: безобразие, относительность и тление. Пускай тело увязло в грязи — душа всегда чиста… Она не болеет, не страдает, не обижается… Она не сопротивляется, потому что свободна. Поражая наивных в позвоночник жалом своей философии, я парализовал их и, таким образом, обеспечивал безмятежное пиршество «умным». Почему же вы меня убиваете?
Я вижу государство будущего, граждане афиняне! Оно обожествляет голод, страдания и глупость. Оно осыпает золотом жрецов и кормит их орехами за то, что они обманно учат народ, убеждая его презирать материальное и ждать возмещения в «мире духов».
§ 13. Если я ошибался в теории, то не ошибался в критике облеченных общественным доверием мужей. И они, чтобы убрать меня раз и навсегда, объявили меня безбожником. Сократ издевается над всесильными богами и восстанавливает их против государства.
Это из–за меня боги покинули Афины, оставив скалу Акрополя. Акрополь ваших душ в когтях и зубах эринний… Если бы ливень с градом уничтожил вдруг урожай; если бы огонь испепелил посевы, филоксера пала на виноградники, а червь — на бобы и фасоль; если бы оспа опустошила курятники, ящур поразил коров и сап лошадей; если бы сгорело целое предместье и бедняки остались без крова; если бы из–за двух- или трехнедельной бури на Черном море оттуда не пришли бы корабли с пшеницей и пеламидой и народ стал голодать; если бы мы вдруг получили печальное известие, что где–то, на краю земли, побеждены наши «храбрецы» и матери оделись в черное, — то кто был бы виноват?
§ 14. Кто, как не безбожники! Если бы я не досаждал бессмертным своей философией, разве наслали бы они на нас чуму 430 г. до рождества Христова? Впрочем, тогда я не философствовал. Если бы сын Клиния со своей дружиной разбил не головы герм, а ваши, жаждавшие величия головы, разве случилась бы с нами сицилийская беда? И если бы полководцы, руководившие Аргинус–ской битвой, не были безбожниками, разве Немезида взбудоражила бы море, чтобы они не могли спасти утопающих? И так как я их оправдал, — помните? — небеса разверзлись, чтобы сжечь нас, низринув кипящую воду, но… но сжалились небеса над тридцатью тиранами! Так вот кто был виновником всех зол. Теперь я выполнил свое обещание, данное, если вы помните, в § 19 третьей части моей речи.
§ 15. Так, своим безбожием и предательством я приносил пользу, и очень большую, отечеству, религии, и… всем, кто питается грудью этих великих идей!
Политические деятели, попы и учителя взваливали на мой горб все свои недостойные и нечестивые дела, все убытки от стихийных бедствий, все превратности судьбы!
Когда меня не будет, станут искать другого Сократа, чтобы также окрестить его в святой купели «общественного мнения» и наречь безбожником и предателем. Он нужен, чтобы всякий раз, когда дела зайдут в тупик, бросать его в зубы взбешенной толпе, как умиротворяющую жертву. Стадо ни минуты не может прожить без волков, а волки — без предателей и безбожников.
§ 16. Все вы брюзжите, что мир испорчен. Какой мир? Горы и небо? Им нечего бояться! Двое–трое безбожников? Казните их, и все сразу исправится. Вот он — этот мир, достопочтенные граждане афиняне! Все ваши правила, писанные и неписанные, страх перед богами, уважение к законам, любовь к добру, мужество — гниют, как падаль, в пропасти, рядом с убитыми рабами. Ложь, воровство и бесчестье — вот «демоны» государства, вот «внутреннее богатство», которое вас возвышает. А потом появился мой «демон», новы» «демон», пытавшийся оживить падаль, вдувая в нее через тростник философский «дух истины», и создать из падали чистые идеи — законы безграничного разума, не зависящие ни от времени, ни от человеческих капризов.
§ 17. Если пытаешься подчинить слепые движения души велению рассудка, то есть перенести их с почвы несознательного подражания и привычки на почву светлой мысли и воли, пиши пропало: ничего не останется. Однако я помогал вам и этим путем. «Высокие материи» вы отдавали на прокорм крысам из помойных, ям и уборных. А я еще советовал вам не зазнаваться и верить, что наиболее откровенные шарлатаны являются наиболее умными афинянами. Я поучал вас для вашей же пользы чтить их имена и окуривать ладаном их тень перед женщинами, детьми и рабами, чтобы те не возомнили о себе лишнего и, выйдя когда–нибудь на улицу, не стали бы бесчинствовать еще хуже, чем вы! Я учил вас богохульствовать и безобразничать во имя законов и богов!
§ 18. Где мне вспомнить теперь все! Но я не забыл, что и ты, и он, и тот, и этот — все вы соглашались с моими наставлениями и опускали свои пустые головы перед Совой и Момом. Достаточно трех моих положений, чтобы увидеть, как много я сделал для блага родины, для разделения граждан на сытых и дураков!
A. Я доказал, что душа наша бессмертна! Значит, душа существует! Ради нее существуют (должны существовать) государство, то есть законы, и попы, то есть боги! Боязнь богов и законов удерживает нас от развращения нашей души и от тюремного заключения! Граждане афиняне! Если бы не существовало государства, не существовало бы ни богов, ни попов, ни бессмертной души! Измученные жизнью, мы должны верить, что возрадуемся и будем царствовать вечно, стоит только сначала умереть! Не к лицу нам брать обратно своими руками то, что отняли у нас господа хитростью и силой, то есть нашим же оружием и нашими же голосами. Их накажут боги на том свете. Они будут вечно кипеть в котлах с кипящей смолой. Если мы их накажем, мы погубим свою душу, и тогда кипеть в котле будем мы сами.
Б. Слова- это ветер, а мое учение было увесистой мраморной глыбой: «Предпочитаю быть обиженным, чем обижать»! Эта глыба хорошо укрепляется на песке и в воде — в душах слабых! Чем приниженнее человек, тем он нерешительнее; чем более он устал, тем меньше он дышит, думает и сердится. Нужны твердость и вера в себя, чтобы противиться несправедливости, но еще больше их надо, чтобы совершить несправедливость! Привыкнув бояться, боишься страха. Отдаешь себя слабости безволия, эгоизму страдания. И не только даешь себя обобрать, но боишься дотрагиваться до того немногого, что у тебя есть: обрекаешь себя на воздержание от еды, питья и женщин; ненавидишь солнце, море, лесной воздух, движение и ищешь болезни, мучения, грязи, молчания и смерти, чтобы попасть в рай. «Страдание создает нравственность!» Высоко, как знамя Стада, поднимал я радость страдания. А о тех, кто не мог выдержать страдания, позаботились законы Солона; для них построили уединенные храмы Всенародной Афродиты. Там каждый может очень дешево купить себе совершенство, — забвение самого себя.
В. Ту же мысль я выразил и по–другому: «Никто не зол по своей воле». Это значит: не наказывайте обидчиков, ибо… обидите их. Они не виноваты. Они не знают, что совершают зло! Терпение! Когда мы их научим понимать, что такое добро и зло, исчезнут с лица земли злоба и несправедливость, и воцарится добродетель… Нужны школы. А школы будут строить обидчики. Знаете почему? Потому что добро, справедливость и долг — это их мошна. Они будут сами учить детей народа, чтобы те не сопротивлялись несправедливости, когда вырастут.
§ 19. Так моя философия укрепляла строй неравенства, «право сильного». Конечно, вы не должны были меня убивать за это! Будущие государства будут лучше знать свое дело: Амвон, Парта, Газета и Резиновая Дубинка будут дружно работать, чтобы разделять граждан на сытых и дураков и примирять непримиримое «гармонией классов». Я стал первым маэстро этой гармонии. Сегодня вы убиваете меня как безбожника, завтра христиане сделают мое учение своей религией. Они будут почитать меня как пророка своего бога и намалюют в своих церквах мое лицо с широким золотым нимбом вокруг косм.