§ 1. Когда я представил себе, что лежу, разубранный, на дощатом ложе, с той комической важностью, которая присуща всем покойникам, а вокруг меня стоят, как опечаленные Магдалины, патриотическая доблесть обвинителей, ваша безгрешность и девственность законов, я рассмеялся от всей души. Потому что, как вам известно, вши сползают с покойников и поселяются на живых. И когда я увидел вас, насквозь провонявших, как десятидневная падаль (у кого лихорадка, у кого грыжа, у кого геморрой… чесотка, чахотка), и все–таки желающих вырвать глаз ближнего, то невольно вспомнил о животных: те, которые пожирают других, воображают, что они бессмертны, пожираемые же не могут не надеяться, что в один прекрасный день они воскреснут для лучшей жизни.
§ 2. А затем я подумал: «Что случилось бы, друг мой Сократ, если бы вместо тебя, стоящего на трибуне «с веселыми глазами и лицом» и насмехающегося над ними, роль обвиняемого исполнял бы твой распростертый труп — ведь судят же иногда неодушевленные предметы: кирпичи, арбузные корки, крючья из мясных лавок…
Что тогда было бы? Собрались бы все вокруг тебя, наклонились бы, посмотрели бы печально, покачали головой и сказали бы: «Славный был, бедняга! Смотрите, как прекрасен он после смерти! Закрылись его лисьи глазки, тоньше стали его пухлые губы, сузился и удлинился его приплюснутый нос! До чего же он хорош! Помните, как было весело, когда он выколачивал софистов и обманщиков, словно лисьи шкурки! Он совершил много полезных дел для государства! Поэтому не было ему удачи… Жил и умер на циновке… И, говоря между нами, тот, кому его слова и дела приносят убыток, может быть, и дурак, но не мошенник, а кто зарабатывает своими делами и словами, у того плохо пахнут и руки и душа. Знаете что? Устроим ему похороны на общественные средства. Нужны примеры для наших детей».
§ 3. А теперь, раз не посчастливилось мне умереть естественной смертью, вы убиваете меня… опять–таки для примера. Вам нужна жертва не для того, чтобы ваши дети научились любить Добродетель, но для того, чтобы они боялись Республики! Еще больше нужна вам жертва для того, чтобы искупить преступления вчерашней тирании и преградить ей путь к возвращению. Виновники удрали, и вы схватили меня, «учителя» Крития и болвана Ферамена, отрицателя охлократии — овода, который не оставлял вас в покое. Тело мое (мясо и кости) не весит, конечно, на весах Немезиды столько, сколько весят полторы тысячи убитых тиранами: вес имеют мое имя и моя душа! И если бы вас всех целой связкой в сто поколений бросить на чашу весов, опять–таки я один перетянул бы вас всех…
§ 4. Пройдут годы, у меня найдется много друзей и хулителей, местных и чужестранных, современных и будущих, которые подымут большой шум вокруг моей смерти. Меня назовут «лучшим из эллинов», «соловьем муз», «справедливейшим», «благоразумнейшим», «венцом Эллады». Дети ваши построят мне храм «Сократион» и будут ежегодно приносить мне жертвы весной. Вы будете поклоняться мне, как богу, хотя мне не разрешалось иметь самого что ни на есть пустякового «демона». А почему? С какой целью? Одни, чтобы о них говорили, когда будут упоминать обо мне; другие, чтобы показать, что, живи я в их время, они бы поняли и почитали меня! Пустое дело! И те и другие раздуют мое значение и обидят вас; они будут врать и верить лжи… Вы и Закон исполнили свой долг, хотя вы караете меня не за нарушение Закона, а за то, что я оказался неспособным попрать и преступить его! «Неправ Сократ, ибо слаб и беден. Он достоин смерти!!!» Вот что нужно было бы сказать в доносе.
§ 5. Если бы судил меня каждый из вас в отдельности, то вы, граждане афиняне, оправдали бы меня; но все вместе вы не можете этого сделать. Чем больше людей липнет друг к другу, образуя толпу, тем ничтожней их суждения и сильней ярость, и если бы вас было здесь пятьсот мудрецов — Сократов, так сказать, — вы скопом не стоили бы и половины того, чего стоит один дурак. А вас здесь пятьсот дураков… Толпа, «общественное мнение» — огромная дворняга, привязанная к столбу на солнцепеке. Все время она спит или чешется, но как только кто–нибудь выведет ее из привычного состояния и спустит с цепи, она начинает бешено бросаться на людей. Так и вы, как только вам донесли, что я разрушаю религию, порчу молодежь и не лажу с логикой, вскочили тысяченогим зверем и стали стучать челюстями, как Симплегады, грозя стереть меня в порошок. Если бы я ел пламя и глотал шпаги, как фокусник на ярмарках, вы бы не удивились и поверили, что я действительно глотаю шпаги и ем огонь. Будь я знахарем, пичкающим вас мочой и навозом, вы бы поверили, что обязаны мне жизнью. Это вы могли бы понять и платили бы мне деньги. Но вы часто слышали, как я с улыбкой говорил: «Я знаю, что ничего не знаю». И я действительно ничего не знаю. А вот этого вы не понимаете. Стало быть, я — настоящий Сатана! Такой на все способен.
§ 6. Я заставлял и других говорить то же самое и действительно верить, что все их знания- ложь. Я заставлял искать истину. Но вы, граждане афиняне, сначала забеспокоились, потом озверели… До чего это могло довести! Вы прекрасно знаете, что чем меньше гражданин мыслит, тем он умнее, и чем меньше говорит, тем он свободней. А что, если бы вдруг какой–нибудь чудак, упорно отыскивая истину, нашел, что вернее будет есть, чем голодать? Или, что еще хуже, не успокоившись на этом, он стал бы кричать о своем открытии на всех перекрестках? Итак, прежде чем разыгралась буря, вы захотели остановить злые ветры. Но злые (то есть добрые) ветры накликали софисты. И тогда я, как ваше жалкое «общественное мнение», принялся лаять на них и хватать их за лодыжки. Однако, чтобы отделаться от меня, вы возвели на меня напраслину, будто я был софистом из софистов. Хорошо, если бы я им был!
§ 7. А чтобы отделаться от меня еще легче, вы распустили вздорный слух, будто я безбожник. Хорошо, если бы я им был! Безбожие вы припасли как самое верное средство, чтобы время от времени дразнить собаку и спускать ее с цепи для защиты ваших материальных интересов. Врагов вашего благополучия вы сделали — и очень правильно — личными врагами собаки. Чтобы отделаться от Алкивиада, которым толпа любовалась и которого любила за его красоту, богатство и безнравственность, вы обвинили его в безбожии. И собака–толпа, забыв свою любовь, преследовала его до края земли. Потому что вы научили ее ожидать счастья от неба, а не требовать его от вас! Лишая ее пустой надежды, отнимаешь у нее все. И она разорвет тебя!
§ 8. Придя в мой дом, вы увидели бы висящие на стене иконы, зажженные лампады и наши свадебные венцы в жестяном футляре. А в церкви вы увидели бы, как я целую руку попу. Чего же вам еще было нужно? Какое вам дело, верил я или не верил! Достаточно того, что я казался верующим. Я разрешал Ксантиппе вешать эту дребедень на стену, потому что не хотел с ней скандалить и подавать плохой пример детям (когда вырастут, пусть делают, что хотят). Я целовал руку попу на людях, чтобы позлить его. «Ну и ну! Этот негодяй перещеголял меня в ханжестве», — думал он про себя.
§ 9. Я говорил, что во мне живет некий «демон», мной руководящий. Я вынужден был так говорить, чтобы простаки могли как–нибудь уразуметь, почему мой ум выше других умов! Это вовсе не значит, что я разрушал религию. Существует так много маленьких богов (целый муравейник), которым мы не знаем ни счета, ни имени. И если в каждом источнике, в каждом дереве, в каждой дыре гнездится по одному божку, то почему ему не гнездиться и в Сократе, который, право же, представляет собой более достойное жилище для богов, чем какая–то каменная глыба, или водоем, или головешка из печки, или вообще любая дыра? И если в любого безумца может вселиться какой–нибудь бог, чтобы стать причиной его безумия, то почему бы не вселиться богу в мудрого Сократа, чтобы сделать его еще мудрее? И если все болезни, и пьянство, и сон, и сновидения, и смерть, и даже насморк и кашель — боги, то почему же не может быть богом… Ирония?
§ 10. Допустим, что мой «демон» был новый, боженькин сыночек. Любой кастрированный поп с Востока приносит и подсовывает вам то одного, то другого беспутного бога, как Сабазия, Котитто, Афродита, и вы поклоняетесь им с радостью. Если для таких богов вы надеваете юбки и кружевные панталончики и танцуете, словно бесноватые, качая животом и бедрами, как женщины, если вы находите богоугодным делом посвящать своих рабынь и рабов и даже дочерей и самих себя Афродите, Палладе и Аполлону и отдавать «священную плоть» охотникам до нее, чтобы подрабатывали н дармоедничали проповедники, Эвмольпиды и всякое поповское отродье, то чем же провинился кроткий мой «демон», который сидел себе тихо и смирно и толкал меня на поиски Справедливого, не обходя народ с подносом и не требуя себе ни храмов, ни жертв? Он даже не заставлял вас спускать штаны ради него. И в конце концов после моей смерти он ушел бы со мной, чтобы не возвращаться больше в проклятую вашу страну!
§ 11. Вот что сейчас думают самые хозяйственные из вас: «Праздную триста дней в году, пьянствую, валяюсь в грязи, избиваю жену, обворовываю церковную кружку, торгую контрабандой, обманываю покупателей, даю ложные клятвы, шпионю и никого не» трогаю! Я не хожу проповедовать другим безбожие. Я могу не верить. Но толпа! Эти отвратительные земляные черви, эти замасленные портовые крысы, эти изголодавшиеся базарные собаки — кто их сдержит, если они потеряют веру в бога? Пусть сперва станут культурными. Но покамест дело до этого еще не дошло… Ведь Религия — основа отечества и нравственности. Толпа, лишенная страха божия, бросится на чужие деньги, имущество, «труды» и посадит на кол своих сторожей!..» Невыгодно! Вы не хотите, чтобы вам подражала толпа. И вот вы бросаете к ее ногам жалкий мой труп, чтобы она не забывала, что безбожие — величайшая провинность…
§ 12. Но я разрушал «нравственность»! Развращал детей! Каких детей? Всем моим ученикам далеко за сорок. И не «ученики» они вовсе, а мои друзья… Если дети и бегали за мной, то я не мог их прогнать! Детям нужны смех и шутки. Философствования и тому подобных вещей они не терпят: они дразнят учителя, им надоедает школа, и они из нее удирают. Вы говорите, я им внушал, что они имеют право связывать и бить своих отцов, когда те пьянствуют, транжирят деньги на азартные игры и женщин, впадают в детство и сходят с ума. Это я говорил не детям. Это я говорил отцам! Здесь, по–моему, есть какая–то разница!
§ 13. Вы скажете: «А Алкивиад? Не был ли твоим учеником Алкивиад?» Но кто мог удержаться от искушения иметь его своим учеником! Красивый мальчик, богатый, живой, из первейшей семьи, немного сумасбродный, капризный, неукротимый чертенок, умнейшее дитя Афин! О, он гораздо сильнее меня! Около него я упражнял свою душу и учился побеждать страсти и не смущаться перед богатством, красотой и молодостью… Итак, я был его учеником, а не он моим. В конце концов, дошло до того, что я начал верить, а потом и заявлять во всеуслышание, что духовная любовь — стало быть, не физическая — очищает душу и рождает идеи. Поэтому я кричал, что необходимо закрыть храмы Афродиты и кабачки. Э! Тогда разгневались общественные казначеи и попы, потому что уменьшались их доходы. И обвинили меня… в желании разрушить греческую семью!
§ 14. Что? Я был опасен для Республики! Опасен я, а вы — Республика? Но опасных, граждане афиняне, не судят. Им рабски поклоняются или трусливо их убивают. И всех, кто может стать опасным, ибо их уважает народ, вы успеваете изгнать. Если бы я был опасен, вы подослали бы ко мне двух–трех кокаинистов, чтобы меня придушить; вы бы подкупили поваров, чтобы они подлили сулемы в мой обед, в мое вино или кофе. Опасного не судят, и он не защищается. Он сам судит и убивает. Потому что обладает властью. И только когда потеряет ее, только тогда можете его судить — и то, если духу хватит… И если его поймаете!
§ 15. Опасны были Писистрат и его дети, Алкивиад, тридцать тиранов. Стал бы таким и Килон, если б удалось ему захватить власть, и Аристид, если бы был менее справедлив и более подл. Именно такие вас обирают, убивают, ссылают, называют «предателями». А вы ни слова! И если бы я, вместо переливания из пустого в порожнее на базаре, убил тысяч сорок из вас и призвал бы в афинские пригороды врагов, которые хватали бы вашу живность, рубили оливы, вытаптывали виноградники, жгли ваши поля, а вы, запертые в крепости, издыхали бы от голода, холода и холеры; если б я выслал несколько тысяч из вас, самых богатых, чтобы прикарманить ваше имущество; если бы, открыв городские ворота, я впустил подлецов- пелопоннесцев, персов и всяких мерзавцев, чтобы они посадили меня вам на шею в качестве спасителя, — кто бы тогда посмел пикнуть, не то что судить меня? Все авантюристы собрались бы вокруг меня и стали бы моими подхалимами. А «добрые патриоты» бились бы головой об стенку с досады, что не успели сделать что–нибудь похуже и разбогатеть еще больше.
§ 16. Нет, вы не испугались Сократа. Ваша цель была напугать других его смертью. Ваша Республика плохо стоит на ногах. Длинные стены, соединяющие Афины и Пирей, превратились в жалкие развалины. Кораблей ваших уже нет. Союзников, которые кормили вас данью, тоже уже нет. Несмотря на все совершенные вами убийства и изгнания, среди вас немало людей, втайне тоскующих по золотым денькам тирании; еще бы, теперь Они теряют все, что приобрели тогда, а вы теперь стараетесь приобрести то, что потеряли тогда. Стоящие у кормила боятся перемены, свергнутые желают и всячески подготовляют ее. А за грехи и тех и других расплачивается народ, одинаково страдающий от законного порядка и от беззаконий и при тирании и при республиканской свободе. Чтобы обыватели ничего не понимали и не сопротивлялись, вы обманываете их и стращаете. Существуют народы, живущие в лесах: они не знают законов, питаются собственными вшами и все–таки любят свою свободу. Дикие народы! Мы живем в лучшем государстве мира, у нас самые мудрые законы: мы не пожираем собственных вшей, зато мы любим своих мошенников, которые нас пожирают.
§ 17. Тридцать тиранов хватали и убивали кого угодно. Они отменили законы, суды, народные собрания — «власть народа»! Они сколотили свой совет из бандитов и головорезов! «Этого мы укокошим!» Раз — и готово. Знали, что дни их сочтены, и торопились. Вы хотите остаться навсегда и поэтому придумали и пустили в ход всяческие формальности. Чтобы удержать подальше от кормушки пять тысяч бедняков, вы предоставили политические права только тем, кто знатен и состоятелен. Они запретили свободу слова и преподавание риторики, вы додумались наложить запрет на мысли и на преподавание философии. У них вы взяли это дешевое и скородействующее смертельное зелье, эту вонючую отраву, которой собираетесь меня напоить. Республика ваша, как видите, это только замаскированная, тирания.
§ 18. Слышу, там кто–то кричит: «Мы не крючкотворы. Мы просто применили законы». И я вам говорю то же самое: только нарушив «законы», вы могли бы меня оправдать. Потому что цель ваших «законов» — наказывать не виновных, а обиженных, и не давать ограбленным грабить. Закон — это значит воля сильных и слабость безвольных. Справедливость ваша не что иное, как выгода сильнейших. Что это именно так, я догадывался и сам, но еще до меня об этом заговорил известный Пол, который заставил меня выступить его оппонентом… На нашем языке «правящий» означает «сильнейший». Солон не стеснялся похвалиться, что навел порядок в растревоженном государстве, «в законе сочетавши силу с правдою». Другими словами, обеспечил право, то есть выгоду сильнейших.
§ 19. Кто же «сильнейшие»? Не те, у кого здоровые и натренированные тела; богатыри Милон, Геракл, — недалекий Геракл, который, несмотря на свои стальные мускулы, стал посмешищем для развратной девки, надел, как баба, юбку и взял в руки веретено! Не те, у кого самые крепкие и самые бесполезные мозги: философы, поэты–сатирики и вообще все мизантропы и старые дураки. Не те, у кого самые сильные души: Прометей, Кннегир, Леонид — мифические личности, плоды фантазии трусов! «Сильнейшие» всегда и всюду были и есть воры.
§ 20. «Сказки»? Ладно, расскажу вам одну сказку для вашего развлечения! Однажды воры первого в мире государства, достаточно разбогатев, решили упорядочить свою жизнь. Они устроили облаву и, собрав всех нищих государства на площади, сказали им: «Руки вверх! Мы желаем вам только добра. Мы не собираемся ничего у вас отнимать: ни лопат, ни кирок, ни топоров, ни котомок с завтраком, ни грязных вшивых рубах, ни жилищ с протекающими крышами. Вы свободны! (Руки вверх!) Свободны жить, как вам хочется, копить в чулок, пьянствовать, плясать, рожать и умирать. Мы же будем учить вас… истинам. Мы дадим вам богатую фантазию и чувствительное сердце. Кроме того, мы дадим вам и бессмертную душу. А кому по вкусу, пусть сочиняет стихи, стряпает теории и прославляется! Господствовать будете, вы! Мы будем только командовать. Будем заботиться о безопасности вашей жизни, чести и имущества, одним словом — охранять вашу свободу. Вы будете работать, как хотите, где хотите и когда хотите. Мы будем давать вам работу, — когда она имеется! — а вы будете отдавать нам свой труд. И для того, чтобы вы не думали, что мы обижаем вас, мы будем платить такие же, как и вы, подати государству, то есть самим себе».
§ 21. «И над вами и над нами будут одни и те же боги, которые прикажут вам работать и не есть, а нам сидеть сложа руки и есть. И над вами и над нами будут одни и те же законы, которые мы станем вам давать, чтобы вы утверждали их как парламентарии и применяли против самих себя как судьи. А чтобы не нападали на вас всякие чужеземные пираты и воры, чтобы не отбирали ваш нищенский скарб и не уводили вас, ваших жен и детей в рабство, мы будем вас вооружать и обучать военному делу так, что вы сумеете стать на защиту своих богов, самих себя и нас, то есть «отечества». Вы будете умирать в боях, а мы — жить. И так как вы сами не в состоянии понять собственные интересы, чтобы защитить их и самих себя, мы принудим вас к этому силой. (Руки вверх!) Мы запрещаем вам только одно: воровать друг у друга. Потому что так вы, чего доброго, можете обворовать и нас».
§ 22. Вот как «свободно» народ работал, вот как «свободно» он размышлял. И весело распевал в кабачках, как дрозд на ветке (в клетке!). А спасители лежали на спине в теплых дворцах зимой, под цветущими деревьями летом, и целая куча хорошеньких женщин искала вшей у них в волосах и почесывала за ушами (очень возбуждает!). И было их благополучие могуществом «отечества», а их бесстыдство — искуплением. А если, теряя терпение, народ иногда прогонял кое–кого из них, то немедленно подыскивал на их место других: без «спасителей» народ не мог уже ни жить, ни думать.
§ 23. Смейтесь, граждане афиняне! Вы правы! Такого необыкновенного государства не могло быть и никогда не будет нигде! Сказка, видите ли! Теперь вы будете требовать и присказку! Где мне ее взять? Скажу вам только одно: «Горе человеку, попавшему в рабство и доведенному до крайнего отчаяния, который, чтобы спастись, отдает себя на милость бога и подчиняется законам воров!»