Человек, показавшийся на улице села, был высок ростом, широк, ступал твердо и тяжело, в правой руке держал небольшой чемодан. Одет он был в синий костюм, черные ботинки, под серой кепкой загоревшее лицо было молодо и серьезно. Во всем облике было что-то определенное, законченное, сложившееся. Судя по внешнему виду, можно было даже сказать, что этот человек, несмотря на молодость, много пережил, повидал и поработал. Ладони рук у него были огромные, с широкими жесткими пальцами. Он с любопытством оглядывался по сторонам, как бы удивляясь тем переменам, которые произошли в селе за последнее время. Так он остановился у голубоватой хаты, где на заборе была прибита деревянная доска с надписью: «Изба-читальня». Но еще больше казалось пришел в недоумение, увидев рядом маленькую хату с забитыми окнами. Покачал головой, тихо проговорил: «Рановато». Почти сейчас же спросил у женщины, несшей ведра на коромысле: «Где сельсовет?» — А вон он! — указала она на деревянный дом, выделявшийся среди белых мазанок.
Если идти сзади этого человека, нетрудно заметить, что все его тело время от времени судорожно вздрагивает, но это продолжается небольшие секунды, и если внимательно не приглядываться, можно даже принять это за резкие движения при ходьбе. Сельские ребятишки, услышав его разговор с бабой, бежали за ним, крича: «Ты кто, дядя, комиссар?» и не отставали до самого сельсовета. Он входит внутрь деревянного дома, единственного кажется, на все село. Первый взгляд падает на большой портрет Ленина во весь рост, с правой стены глядит Фрунзе, под ним красочный плакат с трактором, вспахивающим огромное поле, и какая-то диаграмма, сделанная от руки.
В углу стол. За столом сидит молоденький остролицый паренек. Пишет. Он поднимает глаза, видит чужого человека и, не дожидаясь пока тот что-нибудь скажет, сам спрашивает:
— Вы не из Чаплинки? По народному образованию?
— Нет.
— А то у нас заседание, — указал он на дверь соседней комнаты. — Я думал, вы по народному образованию. Мы составляем смету на школу, — словоохотливо выкладывал паренек.
— Коля!
Паренек подскакивает на стуле, как-будто его застали на месте преступления.
— Не узнаешь? А я-то тебя помню, когда ты еще под столом пешком ходил. Комсомолец?
— Не узнаю. Совсем не узнаю, — теряется паренек. — Да вы не из Береславля ли, Андрей Нефедыча сын? Или нет?
— Андрей Нефедыч разве в Береславле?
— На партийной работе. Может вы Николай Афанасьевича брат? Он, говорят, где-то в Москве орудует.
Парень разглядывал его с тем нескрываемым любопытством, когда трудную задачу узнавания решает каждая черта лица — открытый рот, вытаращенные глаза, наморщенный лоб.
— Ты мне вот что скажи, Коля, — проговорил между тем посетитель. — Я проходил мимо своей хаты, она заколочена. Мать должно быть померла…
Но молодой сельсоветский работник вместо ответа вскочил с места и, распахнув дверь в соседнюю комнату, крикнул:
— Иван Галактионыч, Иван Галактионыч, покойник вернулся. Артем Григорьича Моторного сын…
Усатый Мотовиленко в неизменном черном пиджаке, который он как-будто не снимал с тех пор, как учил в школе, показался в дверях, подошел к Моторному, обнял его и проговорил, по своему обыкновению повторяя слова:
— Одну минутку, Ваня, подожди. Очень рад, что ты жив и здоров. Сейчас мы кончим. Одну минутку… Одну минутку!
…Минутка, в течение которой жил и чувствовал Моторный, очнувшись на поле, заваленном трупами, была бесконечна. Мир восстанавливался по кускам. Солнце, разбившееся около его ног, опять висело над головой, как металлический круг, выхваченным из горна. Он увидел свои ноги, двинул одной, потом другой, увидел откинутую полу шинели, плотно закрученные обмотки, коричневые брюки, зашитые на коленях. Ручные гранаты свисали на землю и стягивали тело. Винтовка лежала рядом под рукой. Он инстинктивно схватывает ее и вспоминает, что только что бежал в атаку. Только что… Вокруг не слышно выстрелов, не слышно голосов, криков. Но его голова все еще полна шумами боя, тревогой, и жаждой движения. Он вскакивает и бежит по полю, забыв, что папаха остается лежать на земле. Он совершенно ясно помнит только одно — одну фразу, произнесенную командующим и застрявшую в его мозгу. «Драться, как под Каховкой». Это совершенно ясно: как под Каховкой! Он делает несколько шагов и падает…
Мотовиленко опять показывается в дверях, идет к Моторному, улыбаясь и протягивая руки. Потом лицо его вдруг становится серьезным, он хлопает себя по лбу.
— Ах, да, еще одну минутку, Ваня, — кричит он. Скрывается опять в соседнюю комнату. Сейчас же возвращается, подходит к пареньку, с которым только что разговаривал Моторный, и просит его отыскать черновичок сметы. — Тот, что мы вчера составляли, — приговаривает он. — Он где-нибудь у тебя в столе. Посмотри хорошенько.
Пока парень рылся в бумагах, председатель подсел к столу и стал писать.
…Моторный пришел в сознание в госпитале, в большой палате, где на выстроенных рядами кроватях лежали больные красноармейцы. Он не мог произнести ни одного понятного слова. Его речь раздробилась на множество глухих, отдельных, не связанных между собой звуков. Тело вздрагивало и тряслось несмотря на всю силу воли, которую он употреблял, чтобы приостановить эту пляску. Победа (он знал, что Врангель разбит и ни одной белой армии не осталось на Советской земле) омрачалась мучительным состоянием, которое переживало его тело. Торжество над врагом было в то же время единственной его радостью, которую он остро чувствовал. Другие известия не доходили до него. Ему прописали абсолютный покой.
— Ты меня извини, пожалуйста, Ваня. — отрывается от бумаги Мотовиленко. — Понимаешь, сейчас едет человек в город. Нужно там отстоять смету. Еще немного, и я совсем освобожусь. Совершенно освобожусь…
…Сколько раз Моторный хотел освободиться, собраться в село к матери и сколько раз откладывал, успокаивая себя тем, что вот — наконец выберет время, разгрузится немного и нагрянет. Но чем больше он работал, тем больше прибывало работы, самой неотложной, самой необходимой. Она обступала со всех сторон — везде были нужны руки, глаз, мозг. Он вернулся в шахту после того, как здоровье восстановилось, и шахта послала его учиться. Эта командировка на рабфак была такая спешная, что он не успел даже съездить в село, как хотел. Учеба взяла все время. К учебе прибавилась работа в учкоме, нагрузки, кружки. Потом открылись для него ворота партии, и новый непочатый край работы развернулся перед ним, как город с замечательными заводами и зданиями, о которых он мечтал в детстве. Но замечательные заводы надо еще построить, нужны чернорабочие новой стройки, а не мечтатели. Его прикрепили к механическому заводу. Здесь дырявый мартен нуждался в ремонте. Огромный кран бездействовал, ему нечего было подвозить к огнедышащей печи. Молчаливые станы требовали опытных рук. Их надо разыскать по огромной стране, пришедшей в движение, вернуть на завод. Работа. Работа. Работа. Она поджидает человека во всех углах, селах и городах.
«Здесь то же самое, — думает Моторный, глядя на склонившееся над столом озабоченное лицо Мотовиленко, который казалось совсем забыл о его присутствии, занятый своими делами. — Спешка. Горячка. Похоже на то, что мы, дорвавшись до работы, хотим показать, как надо работать по-настоящему, на что мы способны, когда дело идет с нашем будущем».
Председатель сельсовета время от времени отрывала глаза от бумаги, уставлял их, как бы раздумывая, в Моторного, и, казалось, не видел его.