На огромных круглых, прямоугольных и овальных клумбах, на бордюрах газонов и на грядках, словно пламенная песня, взрываются гаммой ярчайших цветов тюльпаны. Как сама радость, как улыбка жизни, они расцвечивают зеленые улицы Парижа. Итак, это Париж. Париж в блеске солнца и тюльпанов…
Не верь тюльпанам! Но ищи города, который знаешь по классическим романам.
Этого Парижа нет. Он погрузился в бездну времен, словно его никогда и не было.
Как? Неужели нет чудесной парижской весны, нет арок Нотр-Дам и великолепных площадей и улиц, сверкающих огнями?
Да, весна есть, цветущая, одурманивающая массой цветов. Па своем месте находятся и Нотр-Дам и площадь Согласия, но…
Неужели нет изящных, элегантных, стройных женщин на улицах?
О, да. Они есть, но…
…И веселых, остроумных, легкомысленно улыбающихся французов?
Нет, этих французов нет. На Париж, на всю Францию легла мрачная тень. Густая и тяжкая. Эта тень повсюду гасит смех, она убивает беззаботность, придает лицам черты не только серьезности, но и угнетенности. Ты не можешь не заметить ее, ибо она покрывает все области жизни. Происхождение у тени одно, но аспектов множество. Один аспект-это «план Маршалла».
Прежней веселой беззаботности французов хватило лишь на еще один горький анекдот, прекрасно характеризующий сущность этого плана.
Встречаются два француза.
— Объясни мне, — просит один из них, — что, собственно, мы получаем по «плану Маршалла»?
— Как что? Уголь из Англии.
— Это чудесно! Наконец-то начнут отапливать квартиры.
— Ну, нет, квартир, видишь ли, отапливать не будут, потому что уголь мы должны отдать Швеции за автомашины.
— Вот и отлично! Куплю себе автомобиль и буду ездить, сколько душе угодно.
— Гм… Автомобиль-то, положим, не купишь, ведь мы должны автомашины отдать Бельгии за кофе.
— В конце концов, и это неплохо… Будем пить настоящий кофе вместо всех этих эрзацев…
— Что ты говоришь! Мы не можем пить кофе, так как должны отдать его Англии за уголь.
— Так что же мы, собственно, получаем по «плану Маршалла»?
— Как ты бестолков, мой милый! Ведь я уже полчаса тебе толкую: уголь!
Таков анекдот. В жизни все это выглядит вовсе не столь юмористично. Разве что кому-нибудь покажется остротой то, что, купив вещь с этикеткой известной французской фирмы, он найдет дрянную американскую подделку.
Такие «приемы» пускаются в ход, как нам объясняли, чтобы не раздражать французов видом американских товаров, заполняющих магазины Парижа. Этикетка французская — товар американский. Притом любой товар, даже в таких отраслях, как галантерея, — отраслях, в которых Франция обладала почти мировой монополией. Америка сбывает спою дешевку, наводняя французский рынок, вытесняя французские товары, подрывая существование французской промышленности и лишая хлеба французских трудящихся.
Эта политика весьма и весьма недолговечна — при такой системе закупки будут все более сокращаться и уже стремительно сокращаются, но пока что американские бизнесмены могут еще хорошо зарабатывать во Франции.
В огромном универсальном магазине «Галлери Лафайетт», похожем на играющий всеми цветами радуги городок, до войны работало четырнадцать тысяч продавщиц. Сейчас их четыре тысячи двести, да и те ожидают нового сокращения. И сокращение неизбежно будет, ибо в магазине пусто. Клиенты появляются лишь изредка. Продавщицы стоят без дела. Француженки потихоньку предостерегают вас, чтобы вы не покупали того или другого — этикетка французская, а товар американский. Бедные девушки, как могут, спасают честь Франции, вопреки усилиям старых французских фирм, которые пошли на грязную спекуляцию, согласились отдать американским ловкачам марку своих изделий.
В фруктовых магазинах, где золотеют апельсины с юга Франции и из Алжира, где лежат огромные, истекающие соком зимние груши, где вздымаются горы фиников и стоят корзины великолепных яблок, — тут же рядом громоздятся банки с американскими консервами. Здесь уж и наклейка американская. Стесняться нечего: все равно известно, что никто не купит дорогих и плохих консервов, когда можно дешевле купить отличные свежие фрукты. Но это принудительный ассортимент. Тут уж жертвой является не потребитель, а владелец магазина, заваленного американскими «лакомствами».
— Промышленность? — солидный, лысый господин средних лет горько улыбается. — Мы (то есть мелкие и средние французские промышленники) обречены на гибель. Возьмите хотя бы меня. Я владелец небольшой фабрики, которая могла бы неплохо действовать. Могла бы… Но, как известно, на фабриках установлены машины. Машины ломаются, выходят из строя. Перед войной я мог купить запасные части или новые станки, где мне было угодно. Сейчас я имею право покупать их только в Америке. Однако здесь есть маленькое «но»… Дело в том, что Америка не продает нам станков. И вот сегодня испортится один станок, завтра — другой. И так до тех пор, пока не придется совсем закрывать лавочку…
— Чего же, собственно, хотят этим добиться американские монополисты?
— Очень просто. Хотят задушить французскую промышленность, продавать Фракции готовые товары, да притом такие, какие им угодно. То есть то, что у них не идет, лежит мертвым грузом на складах. А мы, по мнению этих американцев, должны стать чисто аграрной страной — производить овощи, фрукты, вина и потреблять американские промышленные товары..
Парижские дома не отапливаются. В квартирах стоят железные печурки, обыкновенные типичные «буржуйки». Черное отверстие трубы выведено на улицу. Здесь, у этой печурки, в зимние дни собирается семья, чтобы согреться.
— Вот уголь, который нам дают американцы…
Мы заглядываем в ведерко. То, что находится в нем, напоминает уголь только цветом: при ближайшем рассмотрении оказывается просто-напросто земля, пыль.
— И вот это-то ввозят из Америки?!
По знаю, действительно ли такую дрянь тащат через океан, чтобы под видом угля продавать ее французам. Так, во всяком случае, говорили хозяйки домов, которые показывали нам свои ящики и ведра из-под угля на кухнях.
— А что Франция продает Америке?
Они пожимают плечами. Впрочем, мы сами быстро разбираемся в этой проблеме. Нет, это не Франция продает: это просто американские колонизаторы забирают все, что им поправится. Ведь нельзя же в самом деле называть покупкой сделки, при которых доллар обменивается на таксе количество франков, что американец-бизнесмен может приобрести здесь великолепный бархат на платье жене за цену, равную стоимости одного обеда в Америке. Может купить отрез чудесного узорчатого шелка на те деньги, какие он у себя дома платит за коробочку жевательной резинки, может приобрести лучшие духи (уж он-то не ошибется и возьмет настоящие французские!) за гроши, которые у себя дома он дает на чай портье. И он покупает, покупает, покупает: покупает все самое лучшее, что еще есть во Франции, что в ней еще осталось. Стоит посмотреть на него, на его небрежную, наглую позу, на выражение, с которым он оценивает взглядом выступающих на эстраде молоденьких и, мягко выражаясь, мало одетых француженок, чтобы понять: он чувствует себя здесь господином.
А между тем ведь он приезжает сюда без паспорта, без визы. Французское правительство совершенно не знает, кто приезжает в его страну из-за океана, зачем и почему. Любой аферист может взять некоторое количество долларов и приехать сюда, в эту Францию, где на эти самые доллары можно получить почти даром все, начиная с шелков, духов и вин. Здесь на месте купить чемоданы, набить их добычей, месяц — два пить, жрать, гулять и с изрядным заработком вернуться домой. Так, небольшая прогулка, без всяких формальностей, словно едешь из Нью-Йорка в Вашингтон. Только дешевле и прибыльнее. Замечательно удобная вещь — этакое космополитическое, ультрасовременное отсутствие границ!
Следует все же напомнить: граница между Америкой и Францией не существует… односторонне. Она не существует для американцев. Но она существует — и притом заперта на крепкий замок — для французов. Именно в то самое время, когда непрерывный поток американских «туристов» устремляется во Францию за развлечениями и легким заработком, американское правительство отказывает в визах на въезд в США людям, известным и уважаемым во всем мире, гордости французского народа — Фредерику Жолио-Кюри и Эжени Коттон.
— Что ж, мы колониальный народ… С нами Америка обращается, как со своей колонией, — с горечью говорят французы.
Национальная гордость? Французам всегда было очень свойственно чувство национальной гордости, они гордились своей родиной, своей национальностью, своей страной, своей культурой. Теперь эта национальная гордость попирается, оплевывается каждый день этим господином с сигарой в зубах, который приехал сюда из-за океана без всяких препятствий, без всяких формальностей, — именно так, как приезжают в свою колонию.
Народ не примирился с этим. Перед красивым дворцом в Фонтенбло, где помещается штаб фельдмаршала Монтгомери, собираются женщины и дети из парнасских пригородов и демонстрируют на площади с возгласами: «Вон, за океан! Долой американскую оккупацию!»
В ресторан с шумом и криком входит группа посетителей. Безвкусно, кричаще одетые женщины; высокие широкоплечие мужчины, уверенные движения, наглые лица. За соседним с нами столиком кто-то с ненавистью цедит сквозь зубы: «Оккупанты…» — и французские посетители требуют счет и уходят. Никакая агитация, никакая пропаганда не могли бы так быстро и основательно достигнуть того, чего достигли сами американцы, — вызвать смертельную ненависть к политике, диктуемой Уолл-стритом.
Сила этой ненависти чувствуется повсюду: в городе и в деревне, в центре города и в предместье. Люди подсчитывают годы немецкой оккупации и прибавляют к ним теперешние годы — годы оккупации американской. А между тем еще сравнительно недавно Париж встречал американцев с чувством благодарности за то, что они помогли французам сбросить иго нацизма. Но Америка быстро показала свой подлинный облик — облик прожорливого, беспощадного завоевателя, которому понравилась «прекрасная Франция» и который старается превратить ее в свою колонию.
Голая правда «плана Маршалла» предстала перед французским народом во всем своем бесстыдстве, во всей своей циничной срамоте. Народ почувствовал ее, эту правду, как цепи на руках, цепи, затягивающиеся все туже, связывающие не только людей, но и страну.
И потому не ищите сейчас во Франции беззаботной улыбки. Не ищите во Франции жизнерадостности. Не давайте обмануть себя блеском чудесной, сказочно роскошной весны. Не верьте тюльпанам! Весна покамест — это то, что еще трудно вывезти за океан, и поэтому она осталась в Париже. Если бы ее можно было упаковать в чемоданы или погрузить на пароход, она тоже исчезла Бы. Но пока она здесь и улыбается радостной улыбкой, — она единственная…
Но постарайтесь всмотреться в Париж вне зависимости от весны. А это не так-то легко сделать, и вы не сразу его увидите. Париж изменчив, он каждую минуту иной; у него, как у древнего бога, множество ликов.
По широким, окаймленным деревьями улицам мчится поток автомобилей, легкой походкой спешат женщины в пестрых жакетках, изысканно причесанные, с цветными бантами у воротов. Своими красками они как-будто соперничают с половодьем тюльпанов. Все мыслимые оттенки зеленого и красного преобладают в дамских туалетах. Это Париж, разумеется, это Париж. Но только… Только это улицы Риволи, площадь Согласия или бульвар возле Пале-Рояль.
Но попытайтесь встать пораньше, как это делают французы, и вам откроется другой Париж. В стоптанных полуботинках, в вытертой юбчонке, в блузке, которая, видимо, уже десятки раз стиралась, бежит в магазин женщина с плетеной кошелкой. У другой — на босу ногу надеты тапочки. У третьей — некое подобие обуви, сшитое из лоскутков. Это и есть Париж…
И через несколько дней вы замечаете то, чего не видели раньше. Вы замечаете, что даже там, на улице Риволи, на площади Согласия, тоже попадаются ночные туфли на босу ногу, и вытертые юбчонки, и лоснящиеся жакеты. Все дело в том, что яркие тона модных жакетов, шотландские клетки юбок клеш бросаются в глаза с первого взгляда, а эти, потертые, серые, поношенные, не сразу заметишь.
Очень скоро приходишь к пока еще робкому, неуверенному выводу: а ведь, пожалуй, Париж плохо, бедно одет. Через некоторое время неуверенность исчезает. Теперь вы решаетесь уже сказать об этом вслух. Француженка подтвердит вам это: «Разумеется, Париж одет бедно. Но вы знаете, сколько стоит?..»
Знаем, знаем… Конечно, мы уже знаем, да притом знаем и каковы заработки. И потому не удивляемся, что Париж, диктующий моды всему миру, сам плохо одет.
Вы осматриваете рестораны. Ресторанов много. Есть рестораны французские и китайские, вьетнамские и испанские, армянские и греческие, итальянские и арабские. Кулинарное искусство и кухни всех народов мира соперничают между собой. Рестораны-гиганты, где анфиладой протянулись огромные залы, и крошечные рестораны, где едва помещается несколько столиков. Рестораны, имитирующие кабачки, рестораны, похожие на дворцы. Вокруг вас суетятся официанты, они подадут вам обширное меню, они готовы качать таскать блюда, кастрюльки, сковородки, целые горы кушаний. Но только… Может случиться, что во всем ресторане будете сидеть за столиком вы один, один-единственный. Для вас одного будет сиять свет, сверкать позолота, будут благоухать букеты ландышей и сирени. Вокруг вас одного будет бегать целая армия не знающих, чем занять себя, официантов.
Из всех этих ресторанов, баров, кафе, попадающихся на каждом шагу в Париже, три четверти, по крайней мере, зияют отчаянной тоскливой пустотой. Есть лишь несколько, где всегда полно, — закон мимолетной моды или каких-то случайных вкусов, — это трудно понять иностранцу. Но во всех остальных в подавляющем большинстве пусто. Бы видите это и понимаете, что еще неделю или месяц, и эти рестораны один за другим начнут закрываться. И даже удивительно, что владельцы не ликвидировали их до сих пор. Быть может, они упорно верят, что посетители, которые сегодня ходят к соседу, вдруг вернутся к ним. Но если бы далее и распределить поровну всех посетителей по ресторанам, то все же пусто было бы повсюду…
Что есть в Париже из съестных припасов? Каково продовольственное положение? Чего недостает? Не отклоняясь от истины, можно сказать: есть все и нет ничего. Пусть вас не ослепляют блюда омаров, бараньи или воловьи ноги на овальных блюдах, рыба, привезенная с берегов Средиземного моря, огромные пирожные. Ведь вы не можете подойти к столику в ресторане и спросить сидящих за ним людей, кто они и чем занимаются, далее если сразу видно, что это не американцы. Приходится удовлетвориться сравнением цен на блюда с уровнем заработной платы французов.
Но еще лучше — поезжайте по одной из отличных дорог Франции, хотя бы в направлении на Амьен и дальше — на Бельгию. Сделайте остановку в обеденную пору в придорожном ресторанчике, открытом круглые сутки, где закусывают шоферы. Перед домом стоит вереница грузовиков, шоферы сидят в ресторанчике, в плохо освещенном зальце. Хозяин объявляет вам, что обед есть. Меню? Нет, карточки кушаний нет. Есть только один обед, правда, с известным вариантом. Вам угодно суп на мясе или без мяса? Не обманывайтесь, в супе «на мясе» вы даже при помощи микроскопа не найдете хотя бы волоконца мяса. Нет, это просто полстакана мутной зеленовато-коричневой жидкости. На второе вам подадут, уже без всяких вопросов, ибо выбора нет, картошку, политую мясным соусом. Затем горсточку листьев зеленого салата на тарелке, затем крохотный кусочек сыра, который можно прикрыть мизинцем, и, наконец, чашечку черного кофе, не имеющего, кроме названия, ничего общего с кофе.
Только одно в этом ресторанчике выглядит так же, как в облицованном мрамором ресторане Парижа, — сахару вам подадут один кусок, на ложечке, лежащей рядом с чашкой. Да еще в большинстве, в огромном большинстве кафе и ресторанов, кофе будет такой же не настоящий, как и в этом кабачке. Настоящий кофе, как мы уже знаем из анекдота, отдан англичанам за уголь, который отдан за… и так далее.
Шофер утирает губы, платит и снова садится за руль огромной пятитонки, чтобы, подкрепившись таким образом, мчаться всю ночь к бельгийской границе. Здесь нет ни омаров, ни жареных лягушачьих окорочков, ни голубей, начиненных трюфелями. Это обычная еда простого француза. Может быть, даже немного лучше обычной, так как труд шофера оплачивается выше среднего уровня.
Обед человека со средним заработком состоит из одной картошки. Можете быть уверены, что эта картошка не будет полита даже мясным соусом.
Рядовые французские служащие едят картошку. Американские завоеватели запивают омаров шампанским.
Но не это еще самое худшее, о, совсем не это!..