Да простит меня Сергей Образцов, что я совершаю плагиат, похищая для заглавия этой главы название американского фильма из его последней постановки. Но именно этот заголовок как нельзя лучше подходит к тому, о чем у меня пойдет речь.
А речь пойдет о нескольких фиалках. О нескольких фиалках, расцветших на парижской мостовой.
— Вам непременно нужно увидеть экзистенсионалистов.
— Но что именно? Пьесы, картины?
— Нет, нет! Просто экзистенсионалистов в их натуральном, естественном состоянии, живых, настоящих экзистенсионалистов.
В Париже есть несколько их клубов. Туда можно просто придти и сесть за столик, заказав себе вино или минеральную воду. Но есть и закрытый! клуб, куда доступ имеют только члены этого клуба и введенные ими гости. Одним словом, так сказать, квинтэссенция экзистенсионализма.
Один ни в чем неповинный человек, у которого с экзистенсионализмом столько же общего, сколько с населением Марса, в один прекрасный день записался в члены этого клуба, уплатив взнос в несколько тысяч франков, с единственной целью — повести нас туда на другой день.
Спускаемся по лестнице в подвальное помещение, впрочем, так расположено большинство ночных ресторанов Парижа. Зал набит доотказа, и нам, семерым, кажется невозможно и мечтать о том, чтобы найти здесь хоть крохотное местечко. Но это нам только кажется. Вот официант уже тащит столик — размером с книгу среднего формата. Как том энциклопедии, скажем. Мы недоверчиво наблюдаем за тем, что из этого получится. Но вот появляются и стулья, сиденья которых своими размерами напоминают небольшую пепельницу. Не проходит пяти минут, как вся наша компания сидит вокруг столика, плотно ввинченная в толпу соседей, втиснутая в спины и бока людей, спрессованных за такими же столиками. Это невероятно, но мы сидим, если можно так назвать наше положение. Во всяком случае, мы занимаем какую-то точку в пространстве, пребывая при этом в сидячей позе.
По мере возможности осматриваемся, насколько позволяет наше положение сардинок в коробочке. Ничего особенного не замечаем. Обыкновенные, нормальные люди сидят за столиками, много молодежи. Единственная отличительная черта этого общества состоит в том, что женщины растрепаны, в противоположность тем француженкам, которых можно видеть на улицах и которые всегда тщательно причесаны. Быть может, ото один из компонентов экзистенсионалистского «вероисповедания», а может быть, и просто результат проталкивания сквозь наполняющую зал плотную толпу? Не знаю.
Но возникает вопрос: что произойдет, если кто-нибудь захочет выйти отсюда? Жизнь быстро дает ответ. Вы чувствуете на плече чью-то руку, на колене чью-то ногу, и долговязый парень быстро и ловко перемещается по плечам, спинам и коленям сидящих в другой конец зала.
Мы надеемся, что, помимо этой необычайной тесноты, сейчас начнется и еще нечто необычайное. Но пока этого ничто не предвещает. Кое-где на столиках стоят бутылки вина, но в большинстве посетители удовлетворяются минеральной водой. Лишь через некоторое время мы замечаем, что с трудом слышим друг друга. Зал наполнен диким, оглушающим шумом. Люди орут друг другу на ухо, знакомые переговариваются из одного конца зала в другой, кто-то, не обращая внимания на окружающих, весьма сомнительным голосом поет песенку. Все это в общей сложности производит шум и гул, словно от вращения мельничных жерновов. В глубине зала виден рояль и нечто вроде занавеса. Значит, будут и выступления.
Публика знает, что выступления будут, и ожидает их. Но с началом запаздывают. В зале начинается страшный беспорядок. Сперва стук бутылками и кулаками по столу. Топанье ногами. Весь зал скандирует: «На-чи-нать! На-чи-нать!» Скандирование переходит в вой. Молодые и не слишком молодые люди вынимают из карманов полицейские свистки, и наш слух раздирают пронзительные звуки. Крик доходит до невыносимых пределов. Некто, видимо, руководитель, появляется у рояля и хочет что-то сказать, однако о предоставлении ему этой возможности и речи нет. Свист, крик, топот, какой-то нечленораздельный рев продолжаются непрерывно. Совершенно ясно, что дело здесь вовсе не в нетерпеливом ожидании начала выступлений, а именно в том, чтобы орать, рычать, свистеть, топать ногами. Все это длится до тех пор, пока не раздвигается маленький занавес и не появляются четыре брата Жак. Может быть, они и в самом деле братья, а может быть, и нет. Говорят, что это студенты, которые сперва зарабатывали себе таким образом деньги на учебу, а потом, ввиду огромного успеха, бросили учебу и выступают по разным кабаре и ночным театрикам. Быстро, одна за другой, идут коротенькие сценки. Братья Жак в качестве полицейских, извозчиков, жокеев. Обычные песенки, нельзя сказать, чтобы особенно веселые или остроумные, иллюстрируемые мимикой и движениями. Вполне невинное развлечение. Но они имеют здесь огромный успех, который опять-таки выражается диким ревом.
Этому городу как будто суждено делать нам постоянные сюрпризы. Мы представляли себе все, но только не это. Весь смысл «экзистенсионалистских развлечений», видимо, в том, что столь культурные, приятные, выдержанные и любезные французы превращаются в разнузданных сопляков, в какую-то банду подростков, которые вдруг вырвались из-под наблюдения взрослых и сами не знают, как воспользоваться этой свободой. Что общего это имеет с каким-то «направлением» в искусстве, что это вообще имеет общего с чем бы то ни было? И подумать только, что в это же самое время такие же «развлечения» происходят в четырех или пяти таких же битком набитых залах и продолжаются, как нас уверяли по священные, с вечера до самого утра! Причем есть любители, которые проводят здесь напролет целые ночи постоянно, изо дня в день, еженощно. Конечно, можно было бы пожать плечами, сразу же забыв об этом, казалось бы, безвредном идиотстве.
Но фиалка пахнет «не тем», если разобраться. Совершенно «не тем». Ведь у такой фиалки парижской мостовой, как экзистенсионализм. много разных обликов. У нас есть и свой патрон, раздутый рекламой псевдолитератор Сартр. Есть пьесы, которыми экзистенсионализм угощает публику в театре, есть книжки, которые доходят до читателя, есть журналисты, пытающиеся оказывать влияние через посредство прессы. Студент философского факультета Сорбонны рассказывал нам, что программа курса философии, по которой им читают лекции, охватывает всю историю философии до Гегеля, но уже без Гегеля, затем скачок прямо к Бергсону, затем опять провал — и с прошлого года в качестве философа, о котором читают лекции университетской молодежи, появился… Сартр. Блестяще построенная история философии!
А сама сартровская «философия» очень проста. Это та самая философия, которую можно извлечь из фильма «Манон», которую мы имели возможность оценить в не виденных нами на сцене, но прочитанных пьесах Сартра: человек один, человек бессилен, человек должен погибнуть. Незачем и не за что бороться, каждая вещь и каждое явление имеют лицо и изнанку, но вы можете их выворачивать как угодно, так и этак, — все равно от этого ничто не изменится. Философия гибнущего банкрота, философия моральной гнили. Конечно, можно бы сплюнуть и равнодушно пройти мимо этого патологического явления.
Но… «фиалка пахнет не тем».
Ибо следы этой «философии» вы найдете повсюду, наткнетесь на них на каждом шагу. Это та самая «мудрость», какую стараются внедрить в сознание народа, совсем недавно перенесшего ужасающую катастрофу, преданного правительством и попавшего под иго фашистской Германии. Ведь не так давно на свободную французскую землю беспрепятственно или, по крайней мере, почти беспрепятственно вступили гитлеровские орды; люди совершенно внезапно оказались под кровавой, жестокой и беспощадной оккупацией. Такие вещи не проходят без глубокого психического потрясения для всего народа.
Иное дело, когда ты знаешь, что на тебя напал враг, с которым ты борешься. Когда ты знаешь, что тысячи близких тебе людей борются рядом с тобой. Когда ты чувствуешь, что являешься частицей борющейся страны, народа, государства. Когда в самые трудные, грозные моменты ты ощущаешь за собой силу партии, народа, силу государства. Когда ты знаешь, что твое правительство с тобой и твоя партия с тобой, с тобой весь народ. И что далее тогда, когда стекла в московских окнах уже вздрагивали от приближающейся канонады, тут же в своем городе, со своим народом остается человек, которому ты веришь, которого ты любишь и который, ты твердо знаешь это, никогда тебя не покинет.
Одно дело — переживать войну таким образом. И другое — в один прекрасный день убедиться, что тебя, связанного по рукам и ногам, выдали на произвол врагу, что тебя предали, что тебе позорнейшим образом изменили, как это было во Франции.
Такого рода катастрофа по могла не оставить глубоких следов в сознании всего народа. И народ Франции в этом случае должен найти в себе силу, чтобы преодолеть эту травму. И все усилия сознательных людей, считающих службу народу своим долгом, должны быть направлены именно к этому.
Но во Франции положение осложняется тем, что эта страна переживает после освобождения новую катастрофу — американскую оккупацию. Мирную. На этот раз мирную, без взрывов бомб и ружейных залпов. Вместо того чтобы залечивать раны, подниматься духовно, материально, физически, страна по милости американских колонизаторов впадает во все более тяжкую нищету, обрекается на все большие трудности.
И в это самое время вдруг раздается хор голосов, которые назойливо, упорно повторяют: незачем и не за что бороться. Человек бессилен. Гибель все равно неизбежна. Вам никуда не уйти от того, что суждено. Жизнь отвратительна, люди подлы.
Ты берешь книжку, и в ней тебя уверяют, что жизнь ужасна и что для тебя нет выхода. Смотришь кинокартину, и в ней тебя убеждают, что жить не стоит, бороться не стоит, не стоит и думать ни о чем ином, кроме своих сугубо личных, «внутренних» дел.
Экзистенсионализм, «сартризм» вырос на французской почве. Но поливает, холит и лелеет эту «фиалку» покровитель из-за океана. Разумеется, ведь это так выгодно, чтобы Франция не сопротивлялась ничему происходящему, чтобы французы не занимались политикой, не слишком интересовались тем, что и почему делается и какие результаты принесет все это их стране. И только теперь ты осознаешь, как и где «полуночное бдение» в экзистенсионалистских кабаках смыкается с «искусством» и «философией». Ведь гораздо выгоднее, чтобы несколько сот здоровых, крепких, преимущественно молодых людей проводило ночи напролет, занимаясь топаньем и нечленораздельным ревом, чем сели бы те же молодые люди отправились демонстрировать, скажем, к штабу Монтгомери в Фонтенбло, как демонстрируют французские работницы, или употребили это время на чтение книг, помогающих осмыслить все происходящее во Франции и понять, куда ее ведут марионеточные руководители, послушные своим заокеанским повелителям. Или вдруг бы объявили, что хватит, что раз их уже продали со всей страной и что второй раз они этого не допустят.
Это было бы для господ повелителей весьма небезопасно. Так пусть же молодые люди лучше дебоширят в ночных клубах и совершенно свободно разряжают свою энергию в русло бессмыслицы. А ведь за этими сотнями, валяющими дурака в клубах, идут и другие — зрители, поклонники, подражатели. Пусть их даже немного, но все же хоть небольшая группа парализована, охвачена апатией, обезврежена.
Быть может, это объяснение такого социального явления, как сартризм, покажется слишком прямолинейным?
Но тогда как и чем можно объяснить, что тот самый Сартр, который провозгласил себя «апостолом бездеятельности» и «борцом» против «стадности» человека, тот самый Сартр, который культивирует индивидуализм и объявляет политику и общественную деятельность вредной бессмыслицей, в один прекрасный день вдруг сам начинает заниматься политикой.
И притом в весьма характерный момент. Когда весь Париж гудит и гремит отзвуками Всемирного конгресса сторонников мира, когда сюда со всего света съезжаются люди, чтобы твердо заявить о своей непреклонной воле к миру, к борьбе против поджигателей войны, когда полмиллиона французов демонстрируют на стадионе Буффало волю своего народа, — Сартр подготовляет контрконгресс, «ответ» на конгресс, организует «настоящий» конгресс мира. Куда девались все его «теории» и теорийки о политике и деятельности, вернее об аполитичности и идеальности? От них не осталось и следа. Кому же в этот момент потребовалось, чтобы кто-то выступил против конгресса, устами которого большинство населения земного шара высказалось за мир?
Ведь всем известно, кто старался сначала сорвать, а затем парализовать влияние парижского конгресса. Мы все прекрасно знаем против кого там протестовали как против поджигателей и агрессоров. И за океаном встревожились и решили: а что если этого самого Сартра более энергично, чем до сих пер, использовать для подрывной, разлагающей работы?
Вся эта смешная и жалкая затея окончилась полным провалом. Но Сартр и все те, кого он представляет, полностью обнажили свое подлинное обличье врагов народа, иностранных агентов, готовых в любой момент служить любой реакции и любому империализму. Тем более такому, у которого есть в запасе доллары. Любая идея, в своей основе чуждая нации и враждебная народу, в том числе и сартровская «идея», рано или поздно окажется на вооружении у врагов народа — такова неумолимая логика предательства, хотя бы это предательство вначале было «чисто и только интеллектуальным».
Вот поэтому-то и экзистенсионалистская фиалка явно пахнет «не тем». Не философией, не новым направлением в искусстве, не литературой. От нее несет гнилостным американским запашком, которого не заглушить ничем. Я, разумеется, не утверждаю, что все последователи Сартра, воющие в ночных клубах или даже пишущие статьи или драмы, являются сознательными агентами американского империализма, оккупирующего сейчас Францию. Субъективно они могут быть кем им только угодно. Но объективно они являются не чем иным, как орудием разоружения и унижения своего народа перед лицом чужеземных сил. Да, у этой «фиалки» очень явственный запах!
Взглянем на другую «фиалку» из того же «букета».
В один прекрасный день, не так давно, в Париже вдруг появился американский летчик Гарри Дэвис. Он возник с шумом, в сопровождении рекламы в прессе, с сенсационными заголовками, с фотографиями, с интервью в тех самых газетах, которые как воды в рот набрали, когда в Париж со всех концов света стали съезжаться делегаты огромной части населения земного шара.
Летчик появился неожиданно, словно с неба упал. Торжественно он публично разорвал свой американский паспорт, торжественно провозгласил, что отныне не принадлежит ни одному государству, является «гражданином мира». Конечно, сразу нашлись обожатели и поклонники. Гражданин мира, ах, как это прекрасно звучит! Ведь родина — это устаревшее понятие. Патриотизм — это предрассудок, а предрассудки нужно истреблять. Все, все можно излечить и поправить, только бы освободиться от этой традиционной привязанности к той или другой стране. Тогда все станет просто, ясно, все будет так легко устроить! Долой границы, долой заставы, все мы — граждане всего мира!
Даже у некоторых серьезных, но оторванных от жизни ученых слегка закружились головы. И целая группа истеричек сразу записалась в круг помощниц и рекламисток Дэвиса. Ах, летчик! Ах, гражданин мира! Как это ново, свежо, оригинально! Как это сразу разрешает все проблемы! Переворот! Начинается новая эпоха в истории человечества!
И таким образом «фиалка», взращенная на американской почве, быстро и легко, казалось бы, принялась на парижской мостовой. Она была здесь кое-кому нужна, очень нужна.
Ведь чем же вы объясните обыкновенному нормальному французу, на каком основании во французском министерстве иностранных дел спокойно и достаточно энергично, как у себя дома, работают американские чиновники? Как увильнуть от ответа на вопрос, почему в министерстве, во французском министерстве внутренних дел тоже сидят и орудуют, словно в собственном учреждении, те же американские чиновники? Наконец, как убедить среднего француза, что это в порядке вещей, когда из его страны американцы вывозят все, что возможно вывезти, душат французскую промышленность и пользуются решающим голосом при определении внешней и внутренней политики Франции?
Здесь на помощь и призывается проповедь всякого рода «идей» о том, что суверенность — это предрассудок, что патриотизм-обветшавшая традиция, что национальная гордость — чувство, не достойное современного человека Гарри Дэвис и принялся убеждать французов во всем этом.
На его несчастье, даже у тех, кого в первый момент одурманили его шумные лозунги, стали быстро зарождаться сомнения. Почему, собственно, Гарри Дэвис явился для провозглашения своих «идей» именно в Париж? Почему он не избрал ареной деятельности свою страну? Ведь во Франции никто не убивает негров, во Франции еще не слышно проповедей, что французы должны владычествовать над миром. Поэтому насколько же эффективнее, насколько нужнее было бы обращение американцев в эту «новую веру»!
И вот еще относительно границ… Границы Франции и так уже открыты для всякого рода американских спекулянтов и аферистов, так что целесообразнее было бы убеждать американское правительство в том, чтобы оно открыло свои границы, к примеру, для французских ученых, перед которыми они закрыты на замок… И вообще Гарри Дэвис ошибся, начиная свою «миссионерскую работу» с Франции. Следовало начинать ее как раз там, откуда он прибыл, — в Америке.
Но американские правящие круги совсем не намерены убеждать своих граждан в том, что чувство национальной гордости — это устаревшее понятие, что патриотизм — это предрассудок, что суверенитет — это излишний балласт. Наоборот, американские правящие круги считают такого рода «идеи» годными только как экспорт, какой они и производят в принудительном порядке. Км нужно, чтобы французы или другие обитатели Западной Европы перестали быть патриотами, и тогда будет легче захватить в свои лапы их страну. Им нужно, чтобы французы или другие обитатели Западной Европы считали, что суверенитет — это вздор, и тогда будет легче диктовать им свои условия. Им нужно, чтобы французы или другие обитатели Западной Европы считали национальные границы пустяками, и тогда американским аферистам будет совсем легко разъезжать повсюду. Им нужно, чтобы французы или другие обитатели Западной Европы считали себя «гражданами мира», и тогда будет легко лишить их всяких прав и всякого гражданства.
Не удивительно поэтому, что Гарри Дэвис начал свою «апостольскую миссию» именно с Парижа. Эта «фиалка» предназначается на экспорт, исключительно на экспорт.
Обо «фиалки» пахнут совершенно «не тек». Они распространяют трупный запах гнили, которую кто-то хочет привить чудесному городу Парижу и чудесной стране Франции.