— У нас другие понятия о свободе, чем у вас, нам с вами не договориться, — заявил нам один человек в Париже, который с самого начала разговора подчеркнул, что отнюдь но принадлежит к числу наших друзей и не принадлежит именно по вышеприведенной причине.
Другие понятия… Разве? Впрочем, если то, что мы имели возможность многократно и повсюду наблюдать во время пребывания во Франции, называется свободой, то действительно это слово означает нечто совершенно иное, чем нам казалось.
— Вот у нас, например, пресса… Всякий может писать, что хочет.
Любопытно. Просто трудно поверить, например, чтобы все сотрудники печати, не считая нескольких левых газет, были так похожи друг на друга своими взглядами, характерами и настроениями, что всем им одновременно хочется писать об одном и совсем, совсем не хочется писать о другом. Трудно поверить, чтобы все они и в самом деле считали совершенно неинтересным Всемирный конгресс сторонников мира в Париже, приезд сотен людей с именами ученых, поэтов, артистов, общественных деятелей, и одновременно — все до единого-пришли в восторг по поводу «гражданина мира» Гарри Дэвиса или нелепой комедии «контрконгресса», на котором, кроме нескольких экзистенсионалистских снобов и своры леон-блюмовских лакеев, никого не было. Любопытно, что ни один из этих же сотрудников печати не заинтересовался таким явлением, как тяжелое экономическое положение Франции, как нищета деревни, как ужасающие условия, в которые поставлены рабочие… Ни один не заинтересовался!
Было бы наивностью верить, что так оно и есть. Попросту эти журналисты принуждены писать то, что им приказывают, и не смеют писать о том, о чем им писать не разрешают.
Нам рассказывали много подробностей о таком ярком проявлении «свободы печати», каким был процесс, затеянный против «Леттр франсез» по поводу статьи о Кравченко. Тут уж явно определились рамки этой «свободы», притом рамки не только свои, отечественные, но и иностранные.
Журналист написал все, что он считал правдой и что было правдой. Газета напечатала. Но эта правда оказалась невыгодной, притом невыгодной не только для французского правительства, но и для его заокеанских хозяев. Процесс, затеянный в Париже, отчетливо доказал, что журналист, разоблачавший Кравченко и тех, кто стоял за ним, был прав. Все обвинения, выдвинутые против подлого изменника и клеветника, нашли в ходе судебного разбирательства стопроцентное подтверждение. В судебном зале истина восторжествовала, стала совершенно очевидной для всех.
И вот выносится приговор. Приговор, являющийся таким невероятным противоречием тому, что было установлено на процессе, что даже присутствующим, которые могли ожидать всего, он показался бессмысленным бредом.
Этот процесс ясно показал, что во Франции можно писать и чего писать нельзя. Нельзя писать правду, если она невыгодна для правящих классов или их американских инструкторов. Зато можно писать любые омерзительнейшие измышления, распространять всяческую клевету, если она выгодна и нужна тем же самым людям, подчинившим себе печать.
Мы слышали об одном авторе, который принес в издательство книгу. Книга понравилась, но автору поставили условием, чтобы он вставил хоть несколько абзацев, направленных против Советского Союза. Автор отказался и пошел в Другое издательство. Там ему предъявили то же самое требование. Он вторично пе согласился издавать свою книгу такой ценой.
В итоге автор в течение двух лет не находил издателя. Он остался без заработка, без средств. В конце концов, он пошел на предложенную ему сделку. Книга вышла. Не знаю, как теперь чувствует себя «свободная совесть» автора.
«Свобода печати» регулируется не только провокационными процессами, но и распределением бумаги, ценами на бумагу, препятствиями в распространении. В воскресное утро мы видели продавцов «Юманите» в предместьях Парижа — это члены партии, люди разных профессий, иногда очень известные люди, которые в свой день отдыха помогают распространять партийный орган, часами бродя по улицам с пачками газет в руках. Таким образом прогрессивная печать борется за обеспечение доступа к читателю.
— А так называемая свобода убеждений?
Мы имели возможность любоваться и ею во время пребывания в Париже. «Свобода убеждений» — в виде кампании, предпринятой против профессора Жолио-Кюри. В виде отвратительных инсинуаций, которые газеты осмеливались печатать со этом крупнейшем ученом, являющемся гордостью не только Франции, но и всего человечества. Инсинуаций, которые явно отвечают заокеанским стремлениям отстранить Жолио-Кюри, как человека, от исследований в области атомной энергии, Ибо он не скрывает того, что хочет видеть в атомной энергии источник жизни и блага для человечества, а не орудие смерти и разрушения.
Но, может быть, кому-нибудь придет на ум утверждать, что именно в этом и проявляется свобода печати: дескать, те, кто считает неправильными действия даже такого крупного человека, как Жолио-Кюри, имеют возможность высказаться об этом на страницах газет?
Вздор! Кравченко неприкосновенен, а Жолио-Кюри может чернить и шельмовать кто угодно. Кравченко имеет полную возможность выражать свои «убеждения», а Жолио-Кюри ее не имеет.
Вы можете здесь действовать, работать, свободно пропагандировать свои идеи и взгляды, но только тогда, когда вы говорите, что Советский Союз «мечтает о войне и агрессии», что империалисты — это ангелы мира, что «план Маршалла» — это благодеяние для Европы и т. д. и т. п. Но горе вам, если вы убеждены в обратном, тогда вы имеете полную возможность высказывать свои взгляды топотом, в четырех стенах вашей комнаты (и то без всякой уверенности в безнаказанности своего поведения!). Во всех других случаях вы сразу обнаружите на своем теле болезненные синяки от столкновения с железными рамками, ограничивающими здешнюю «свободу».
Когда в апреле был организован в Париже вечер, посвященный памяти Маяковского, не нашлось ни одного актера, который согласился бы читать его стихи.
Неужели во всем Париже действительно нет ни одного актера, который ценит и любит творчество Маяковского? Нег, дело совсем не в этом. Дело в страхе перед потерей работы, в страхе перед безработицей, в страхе перед репрессиями и нищетой… Чтение стихов Маяковского может быть сочтено преступлением — и тогда горе актеру, который на него решился. Он потеряет место в театре, его никуда не ангажируют, и он будет обречен на голод.
Поинтересуйтесь тем, как обстоит дело со свободой шахтеров на севере Франции. Они боролись там в первую очередь за безопасность труда на шахте, за хлеб для своих детей. За жизнь. Законы свободы были возвещены им пулеметными очередями. Пулеметными очередями, говорящими ясно, с кровавым красноречием, что они, горняки, совершенно вольны умирать в шахтах, совершено свободны напрягать до последнего предела свои силы в нечеловеческом труде. Но их свобода кончается там, где начинается выгода владельца шахты. И на страже этой границы стоит смерть.
Спросите этих шахтеров, какой свободой они пользуются в высказывании своей воли даже в тех случаях, когда формально такая возможность им предоставлена. Спросите о том, как это получается, что делегатом от рабочих становится не тот, кто собрал на выборах три четверти голосов, а тот, кто наскреб одну четверть. Спросите, что происходит с тем делегатом, который честно добивается выполнения обязательств, взятых на себя предпринимателем в отношении рабочих. Послушайте, что вам расскажут о выборах, об этом «демократическом» акте «свободного и непринужденного гражданского волеизъявления».
Внимательно выслушайте их рассказ об этой «свободе», черной и горькой, как доля угнетенного человека.
Франция является «страной свободы», утверждают те люди, которые в этой стране сами участвуют в удушении свободы, но достаточно было в предпоследний день парижского конгресса, в день, когда на стадионе Буффало происходила колоссальная демонстрация в защиту мира, прогуляться по нескольким боковым улицам, посмотреть, что там приготовлено «на всякий случай», чтобы убедиться в лицемерии и лживости подобных заверений. Все боковые улицы были черным-черны от полицейских машин. Они стояли рядами, одна за другой, одна за другой. Тысячи полицейских сидели внутри автомашин, прохаживались возле них, стояли группами на тротуарах. Против кого была мобилизована вся эта армия? Против гангстеров, бандитов, провокаторов? Но по стадиону проходили французские рабочие в праздничных костюмах, со знаменами и песнями. Проходила французская интеллигенция, французские крестьяне, французская молодежь, французские женщины и дети. С лозунгами борьбы за мир, с лозунгами борьбы против войны. А там, в полукилометре, в глухом молчании ожидали сигнала черные отряды вооруженной до зубов полиции.
Чьей же это, какой свободы были они символом и гарантией?
Для участия в демонстрации на стадионе Буффало люди прибыли со всей Франции. На машинах, на велосипедах, по сеем дорогам, ведущим в столицу. И вот посыпались «демократические» запреты и приказы. Не разрешается проезжать через города и местечки. Не разрешается ехать по основным магистралям. Ворота французских городов закрылись перед французскими гражданами. Оказалось, что свобода не простирается так далеко, чтобы французская молодежь могла свободно передвигаться по французским дорогам.
— Но вот, например, Гарри Дэвис мог же свободно приехать!..
Вот именно. Гарри Дэвис мог свободно приехать. Но пламенный поэт и борец за свободу Пабло Неруда из далекого Чили принужден был крадучись, нелегально переходить границы, чтобы от имени своего угнетенного народа произнести на конгрессе слово против войны. Но представителям Польши, Чехословакии и других демократических стран, как и нам, представителям СССР, предоставили лишь по восьми виз на право въезда в Париж. А представителям четырехсотмиллионного китайского народа было вообще отказано в этом праве, не выдано ни одной визы.
Разумеется, если бы организаторы «контрконгресса», провокационного фарса, разыгранного Сартром и блюмовцами, попросили визы, то им наверняка была бы предоставлена полная свобода. Но на этот компрометирующий конгресс как раз не нашлось охотников ехать. Никто не просил виз.
Свобода… В одной из зал, где мы выступали, я получила маленькую записочку: «Просим сказать несколько слов по-польски, в зале много польских шахтеров».
А затем посыпались вопросы: почему нас здесь держат в плену, почему нас не выпускают? Мы хотим возвратиться на родину, хотим работать для своей страны, для своего народа, а не погибать здесь в нищете, под пулями…
Транспорт польских шахтеров из этой местности должен был уйти на родину уже давно. Люди распродали вещи, сдали квартиры, и тогда французские власти внезапно отказались предоставить транспортные средства. Польское правительство заявило, что пришлет в Гавр пароход, на котором горняки смогут выехать к себе домой. Французское правительство любезно ответило, что не может гарантировать проезд до Гавра. Что же это означает? Только то, что людей задерживают здесь насильно, что в этой «стране свободы» они являются узниками, что работа, которую они выполняют, — это просто-напросто принудительный труд. И в то же время жену польского шахтера, которая осмелилась критически отозваться о каком-то несправедливом, обижающем рабочих распоряжении, в двадцать четыре часа выслали из Франции.
Да, о французской свободе польские шахтеры во Франции могли бы вам рассказать очень многое. Бот шахтер Вдовяк: он принимал активное участие в забастовке и потому стал «неудобен». Но его «удобнее» было обвинить в чем-нибудь другом, а не в участии в стачке, формально не запрещенной законом. И вот Вдовяка обвиняют в шпионаже и затевают долгий процесс, на котором все же устанавливается полная необоснованность обвинения. Весь ход этого процесса говорит, кричит, вопиет о «свободе», кровавыми следами расписавшейся на теле Вдовяка. Об этой «свободе» многое могли бы сказать его поломанные ребра, его изуродованные ногти, отбитые легкие.
Да, видимо, слово «свобода» и впрямь может иметь много значений, и им можно жонглировать, как мячом. Но вот мы, имеющие «другое понятие» о свободе, все же прекрасно договариваемся с людьми из различных стран И оказывается, что такое же понятие о свободе, как у нас, есть и у Пабло Неруды, преследуемого изгнанника из Чили, и у студентов из Вьетнама, и у греческой поэтессы, и у знаменитого негритянского певца Поля Робсона, и у Говарда Фаста из Соединенных Штатов, и у писателей Бразилии, профсоюзных деятелей Мексики, ученых Англии. Нет, нет! То, что мы называем свободой, называет свободой весь мир. А то, что считает «свободой» этот наш собеседник, «не причисляющий себя к числу наших друзей», и все ему подобные, — это, если иметь в виду большинство парода, свобода в кандалах, свобода за решеткой, свобода в тюремной камере, это полная свобода умирания, а не жизни.
И зет еще один «аргумент», который привел уже не наш собеседник, а американский делегат на конгрессе, Джон Рогге, отразивший распространяемые американской пропагандой предрассудки: у нас, в Советском Союзе, нет, видите ли, условий для развития личности, для развития индивидуальности.
Ему ответил с трибуны конгресса наш академик Волгин. Приведу смысл его высказывания.
— Условия для развития личности? Я не буду искать далеких примеров и доказательств. Весь конгресс слышал здесь вчера выступление нашего делегата Маресьева. Летчика, который, потеряв обе ноги, не стал инвалидом, а величайшим усилием воли достиг того, что снова мог принять участие в борьбе и сбивать фашистские самолеты. Он и теперь, после окончания войны, продолжает быть активным, живым, действующим и борющихся человеком. Неужели это по личность? Весь конгресс слышал недавно выступление нашего делегата, учительницы Космодемьянской. Женщины, которая таким ужасающим образом потеряла совсем юную дочь-героиню, уже почти и конце войны потеряла сына на поле боя с Пруссии. И эта женщина не сломилась, не согнулась и продолжает быть борцом за то дело, за которое отдали жизнь ее дети. Неужели это не личность? И неужели вы полагаете, что эти два человека — какое-то исключение? Нам ограничили визы, но если бы не это, мы могли бы вам показать сотни, тысячи и тысячи таких ярких, сильных неповторимых личностей.
Зал Всемирного конгресса до краев, до последнего места, переполнен делегатами со всех концов света, из всех стран, делегатами всех народов мира, и весь зал при этих словах взрывается овацией. Нет, для всех этих людей слова означают то, что они на самом деле означают. И свобода — это свобода, и счастье человека — это счастье человека, и мир — это мир, и преступление — преступление, и война — война. Тут нет никаких «разночтений» и недомолвок. И мы говорим с ними со всеми не на разных языках и всегда сговоримся с теми, кто. произнося слово «свобода», думает действительно о свободе и, произнося слово «мир», имеет в виду действительно мир.
Но той «свободой», которую предлагал нам наш собеседник, той «свободой» печати, убеждений, искусства, по поводу которой официальные круги здесь так много декламируют, кричат и болтают, — этой «свободой» нас не обманешь.
Воистину черен ее цвет и горек ее вкус.