— Какая ночь!.. — Михайлов невольно понизил голос, словно боясь нарушить эту тишину. — И славное же у вас здесь местечко!
Вера Павловна не отвечала, задумчиво глядя вдаль.
— А у вас дети есть? — неожиданно спросила она.
— Есть, есть… У кого их не бывает!
Она покосилась на его лицо. Опустив голову, с которой он снял шляпу, Михайлов сидел, сгорбившись, и чертил что-то концом палки по земле.
— Я, Сергей Васильич, забыла вас с женитьбой поздравить. Я только недавно узнала, что вы женились… Она, говорят, образованная женщина… Вы счастливы? Впрочем, что я говорю? — и еле уловимая горькая нотка послышалась в её тоне. — Почему ж бы вам и не быть счастливым? Ведь, вы по любви женились…
Он помолчал, продолжая чертить какие-то буквы на песке.
— А вы, Вера Павловна, счастливы? — вкрадчиво осведомился он. — Ведь, вы тоже по любви замуж шли…
Она даже в темноте покраснела и испуганным движением откинула упавшую ей на лоб прядь волос.
— Я, Сергей Васильич, вся в детях. Когда они здоровы и веселы, мне ничего больше не надо… Женщина во мне умерла…
— Давно ли? — всё так же вкрадчиво спросил он, не подымая головы.
— Давно ли, нет ли… Право, не умею сказать… И если б… если б вы знали условия моей жизни, такого вопроса… такого жестокого вопроса… вы бы мне не задали…
Он поднял голову.
— Извольте, я буду откровеннее вас. Моя женитьба — ошибка… Я совсем не люблю жену мою… да и прежде не любил её.
— Боже мой, Боже!.. Так зачем же? — прошептали её бледные губы.
— Спросите лучше почему? Слыхали вы поговорку: «Клин клином вышибают»?.. Вот и я… В разлуке… с вами… я не мог уже прожить без сильных ощущений… Вот как пьяница без сивухи… Простите за грубость сравнения. Не найду более верного… Помните, мы читали одну книгу?
— Помню, — уронила она чуть слышно и прижмурила веки, словно ей больно кольнуло в сердце.
— Как поразила нас тогда, помните… эта картина чужой страсти! Мы, задавленные нуждой, усталые, неудовлетворённые… как могли мы их понять? Сколько силы и мощи было в чувствах этих людей! Какой размах! Какая цельность!.. И потом обстановка вся… Рамка любви-то какая роскошная! Южная природа, море, залитое лунным светом, мраморная вилла, ковры, бархат… Отравили меня эти картины… Бывало, приду домой из правления в комнату от жильцов… Чад от сала, брань хозяйки с нахлебниками, трынкание гитары, продавленный диван, облезлые обои… Зажмурюсь, лягу на постель и начну мечтать… Иногда не выдержишь… Тоска схватит за сердце… Хоть бы глазком увидать эту южную ночь, море, этот «праздник природы»!.. Уйти куда-нибудь от жизни!.. Убежишь на улицу… А там дождь, мелкий, холодный… туман навис над городом, ноги скользят по грязным камням… Тоска засосёт ещё сильней… «Где же солнце?.. — хочется крикнуть, зарыдать… завыть от боли хочется… — Где же краски жизни?.. Где эти сильные ощущения, идеи, страсти, для которых стоило бы жить?»
— Где? — как эхо, чуть слышно повторила Вера Павловна.
Он обернул к ней побледневшее лицо.
— Плохо быть мечтателем, Вера Павловна… Я отдыхал только, играя на сцене, да вот… у вас… Вы заменяли мне этот нужный мне наркоз… Бывало, придёшь к вам…
— Тот же чад, — перебила она с горькой усмешкой, — убогая мебель, облезлые обои…
— Пусть! — горячо крикнул он. — Пусть! Но я был счастлив… Когда вы и это отняли у меня… Ну, да что говорить! Я сам… в своей ссылке добровольной… думал, с ума сойду от тоски… Кинулся на новые знакомства… так сказать, в свет пустился… Всё обмануть себя искал, развлечься жаждал… Она такая красивая была… с холодком… с характером, неглупа… Я увлёкся… думал: «Вот забвение!.. Спасён!..» Остальное вы поймёте… В итоге — подлость. Себя не сделал счастливым. Не дал счастья и жене…
— А она любит вас?
— К несчастью, любит до сих пор…
Они тяжело смолкли оба.
— Ну, а дальше, дальше-то? Дети бедные!
— Да, дети… Если б не они… Ну, что дальше? Будем жить, как живут сотни кругом… Станем ссориться, постепенно разочаровываться друг в друге, жить чужими под одной кровлей и всё-таки детей плодить будем… А там начнём оба изменять, потихоньку, пошло, от скуки… без любви… Будем стариться на постылой механической работе, биться как рыба о лёд, чтобы выкарабкаться из нужды. А в редкие минуты раздумья станем проклинать тот миг животного увлечения, который дал нам семью… и сковал нас навеки, как двух преступников, одной неразрывной цепью… И мы будем говорить себе в эти минуты: «Ах!.. Если бы начать всё сызнова! Если бы вернуть»… Нет! Довольно!.. Жизнь — скучная повесть, написанная без таланта и юмора… Давайте говорит о поэзии, о красоте… о том, что лучше жизни, что подымает нас над нею, делает хоть на минуту иными… добрыми и чистыми… Давайте говорить об искусстве!
— Вы всё тот же, милый Сергей Васильич, — грустно улыбнулась Вера Павловна. — А вы часто играете в В***?
— Редко… Ведь, и там больше водевилями пробавляются. А я до них не охотник. Представьте, я даже среди актёров пользуюсь симпатиями. Публика принимает прекрасно. Если б не это наслаждение изредка, уж, право, не знаю, чем бы я кончил?.. Жизнь там глухая, Вера Павловна, тёмная жизнь… А ещё находятся люди, осуждающие любителей. Кто над нами не смеётся?.. А между тем, посудите… Ну, куда же нам уйти от самих себя в свободное время? Хорошо, если есть театр, с порядочной труппой… А если нет его, тогда что? Винт?.. Или бильярд в трактире и неизбежная выпивка? Эх, Вера Павловна! Любительство… Ведь, это отдушина… Захлопните её… И все мы задохнёмся от скуки, сплетен и неизбывных мелочей…
— Аминь! — улыбнулась Вера Павловна.
Они помолчали. Откуда-то, сверху ли, снизу ли, к ним неслось знойное стрекотание кузнечиков.
— А что, Сергей Васильич, вы больше уже не мечтаете на сцену попасть?
— Нет, Вера Павловна… На то была молодость. Для любителя я хорош, но, ведь, с актёра спросится втрое больше, а плохим быть я не согласен. Хотя, сознаюсь (голос его вдруг упал), с этой мечтой расстаться мне было всего больнее. В сущности, я завидую самому завалящему актёру…
— О, полноте! — устало перебила она. — Разве они мало бедствуют? Много их я насмотрелась за эти годы. А их семьи несчастные?.. Ей-Богу, с иным провинциальным актёром совестно на улице встретиться и руку ему подать.
— Ну и пусть! Пусть! — горячо подхватил Михайлов. — И всё же воистину они счастливцы!.. Как бы ни трепала и ни обманывала их жизнь, как бы низко ни стояли они на ступенях общественной лестницы, но если есть в них искра Божие, то всё-таки на сцене они выше толпы, которая пришла глазеть на них и смеётся и плачет зачастую по их воле… Всё-таки даже без таланта, с одной только любовью к искусству, они счастливы уже тем, что знают эту красоту жизни, по которой мы все тоскуем… Вот подите ж! Откуда у меня, мещанина по рождению, человека без высшего образования, бедняка с детства, какого-то жалкого коллежского асессора — откуда она у меня, эта тоска по красоте? Эта жажда поэзии! Дико!.. Смешно!.. Я уже не мальчик. Мне под сорок, на плечах семья… Будни в прошлом… будни впереди… А вот подите ж! И не замирает эта потребность! Боюсь только, что долго так не протяну… опущусь… Задавит нужда. Если б ещё я был свободен… Но я сам влез в хомут… И он пригнёт меня к земле…
Он вздохнул полной грудью и продолжал горячо:
— Да, артист — счастливец! Пусть кругом проза и мелочи жизни! Неоплаченные счета, семейные дрязги, больные дети, ревнивая жена! У него есть часы, когда он живёт чужою жизнью, совершает подвиги или преступления, льёт слёзы, терзается страстью, наслаждается и страдает… И забывает о себе.
На этот раз Вера Павловна не возражала. Всё, что говорил Михайлов, было ей понятно. Та же тоска жила в её душе, неистребимая ничем.
Она обняла руками колени и вдумчиво глядела туда, где смутно белели кресты кладбища. И вся окрестность будто побелела… Даже звёзды стали бледнее, словно таяли. Крик коростеля уже не раздавался в лугах, смолкла и доска сторожа. Зато неподвижная прежде ночь теперь как будто дышала, и вздохи её доносили до сидевших на скамейке то отдалявшиеся, то приближавшиеся волны звуков. Это в детском саду играли вальс.
— А заметили ли вы, — вдруг опять заговорил Михайлов, нервно теребя мягкие поля своей шляпы, — заметили ли вы, что мы всю жизнь только собираемся жить?
— То есть как это собираемся?
— Очень просто! И удивительно печально. Только детьми мы живём настоящею минутой и умеем насладиться каждым пустяком, самым процессом жизни. В школе зарождается уже первый приступ тоски. На школьной скамье мы говорим себе: «Вот кончим учиться, тогда… Ах!.. Скорей бы! Скорей!..» Но курс кончен… И вот уже явилось первое разочарование… Неужели это та свобода, о которой мы мечтали? Нет денег, нет места, чужой хлеб горек… Мы бьёмся, мечемся в тоске, ища определиться куда-нибудь, чтобы не сидеть на чужой шее, и мечтаем… «Вот тогда заживём… Вот скоро! Не об одном хлебе будем думать. Развернём свои крылья»… Не тут-то было!.. Жалованья не хватает даже, чтобы содержать себя прилично. Перебиваешься с хлеба на квас. Прорвёшься, наконец, и двадцатого числа закутишь, как немецкий сапожник… А там, после оргии одной ночи, тоскливое похмелье целого месяца. Идут дни, годы… И вдруг тебя словно обухом по голове шарахнут… Разве ты знал любовь? Женскую непродажную ласку… Где твоя радость? В чём твоя цель? Куда идёшь? Зачем живёшь? А молодость уходит… И так холодно станет… Так жутко… Так страстно захочется счастья… Вот о каком в книгах пишут. И всё ждёшь-ждёшь настоящей жизни… А желаний-то, желаний сколько неудовлетворённых! Сколько сил неизжитых! Женишься, наконец… Конечно, по любви, по безумному увлечению… Только страстью и можно оправдать такое безрассудство… Хотя и тогда, в лучшие даже минуты, рассудок шепчет тебе в уши: «Безумец, нищий! Кто дал тебе право плодить нищих? Зачем добровольно лезешь в петлю?» Ну вот ты и женат… Урвал у судьбы несколько счастливых минут. А дальше?.. Потребности растут не по дням, а по часам, семья с каждым годом увеличивается, жена хворает и капризничает, дети умирают, страдая… Слёзы, размолвки, дефицит… Живёшь, как-то зажмурившись, со дня на день, обрезывая себя во всём, работая как битюг ломовой, до minimum'а низводя свои собственные потребности… Мечтаешь, как о чём-то недосягаемом, о винте по пятидесятой в клубе. Чувствуешь себя раз только в месяц человеком, в день получки жалованья. Тут накупаешь детям игрушек, жене какие-то ненужные ей жёлтые перчатки, идёшь винтить к приятелю… Случится вдруг такой грех… Спустишь там треть жалованья, а потом ругаешь себя целый месяц и всё утешаешься надеждой: «Вот дадут награду или прибавку… расплатишься по книжкам, будет хватать от двадцатого до двадцатого… Квартиру наймём побольше, детишки умирать не будут от худосочия, дачу возьмём, прислугу лишнюю заведём, жена отдохнёт, добрее будет»… А там оглянешься — поздно… Молодости нет, нет и желаний… Жизнь ушла… «Когда ушла? Куда?..» — спрашиваешь себя с испугом, с тоской… А впереди старость, с её недугами, необеспеченная старость интеллигентного пролетария и… могила…
— А там? — прошептала Вера Павловна, подняв глаза на бледнеющее небо. — Вы разве не верите?
— А вы?
Она промолчала, и только пальцы её слабо хрустнули в тишине.
— Нет, — словно доканчивая её мысль, продолжал Михайлов. — Надо же и честь знать!.. Здесь жили, там будем жить… А отдых-то когда же? Знаете ли… Я иногда даже с удовольствием думаю о смерти, как о полном покое, который не потревожат даже кредиторы с их книжками.
— Вы счастливее меня… Я о смерти и мечтать не смею… На кого я моих детишек покину?
И столько тоски прозвучало в её надтреснутом голосе, что Михайлов нервно повёл плечами, словно ему стало холодно. Он поглядел в её лицо.
— Скажите, вас не удивляет, что я так разболтался? Уж очень долго молчал я, Вера Павловна… И всё мечтал вот эти годы: вот приеду в Москву, увижу вас, наговорюсь досыта, душу отведу… Дома я один, всегда… Как я мечтал об этом свидании!
Он взял робко её холодные пальцы и пожал их. А в груди словно заныло что-то:
«Не то… не то… Совсем не то»…