Следующие дни протекали в Рестовиче обычным образом. Госпожа Альмерс остерегалась выдавать племяннику, что она вопреки его воле говорила с Паулой; причиной этого было то, что Ульрих был единственным человеком на свете, которого она боялась. Но и по отношению к Пауле она также не касалась этого вопроса ни одним звуком. Она хотела дать ей время „одуматься“; подавленное состояние и необычайная молчаливости молодой девушки подтверждали ее предположение. Она и не подозревала, что Ульрих был свидетелем этого разговора, а затем сам говорил с Паулой.
При других обстоятельствах эта гордая женщина нашла бы подобные отношения своего племянника к бедной сироте, компаньонке его тетки, крайне предосудительными и горячо восстала бы против них. Прежде у нее были совсем другие планы относительно племянника, но при теперешнем положении вещей она сочла бы за счастье, если бы он вообще решил жениться. Молодые девушки из его круга, конечно, очень благосклонно отнеслись бы к состоянию жениха, но ни одна из них не согласилась бы похоронить себя с ним в Рестовиче и не стала бы мириться с его мрачными странностями. На основании всего этого Альмерс остановила свой выбор на Пауле Дитвальд, будучи уверена, что та конечно будет благодарна за такое счастье. То обстоятельство, что последняя вовсе не была благодарна и даже решительно воспротивилась ее планам, навлекло на молодую девушку немилость ее покровительницы.
Бернек был прав: его тетка не прощала тому, кто проявлял по отношению к ней свою собственную волю, это мог позволять себе только один Ульрих.
Он сам нисколько не изменил своего обращения с Паулой: был молчалив и серьезен по обыкновению, ни одно слово, ни один взгляд не напоминали ей того момента, когда он открыл ей свою душу; все это, казалось, было похоронено и позабыто. Ведь она тоже должна была забыть его „глупость“, и он подавал ей в этом благой пример.
Однако неприятное напряжение, овладевшее всеми, чувствовалось каждым, и все облегченно вздохнули, когда в замке появился гость: совершенно неожиданно приехал в Рестович бывший учитель Ульриха, проведший когда-то четыре года в Ауенфельде и занимавший теперь видное общественное положение. В течение многих лет он даже не переписывался со своим бывшим воспитанником, прекратившим всякие сношения с родиной, а теперь случайно попал в те края, где находилось поместье Бернека, и решил навестить его. Ульрих, по-видимому, очень обрадовался гостю и предложил ему остаться погостить.
Профессор Роснер, занимавший теперь пост директора гимназии в Дрездене, принадлежал к числу тех добродушных людей, которые самого лучшего мнения о всех, и всегда готовы помочь своему ближнему. Он слегка сторонился госпожи Альмерс, известной ему еще по жизни в Ауенфельде, тем более что она даже теперь относилась к нему слегка покровительственно. Зато он с первого же дня подружился с Паулой; он болтал, гулял и был очень откровенен с нею. Жизнь Роснера сложилась очень удачно: он был вполне счастлив со своей женой и любил своих детей, которых у него было изрядное количество.
Во время одной из прогулок профессор, по-видимому, совершенно без задней мысли, спросил Паулу, довольна ли она своим положением у этой старой дамы с такими большими претензиями. Молодая девушка после некоторого колебания созналась, что собирается расстаться с госпожой Альмерс, и присоединила к этому робкий вопрос, не знает ли профессор кого-нибудь, кто бы мог ей дать подходящее место.
Он не дал ей договорить, а с удовольствием воскликнул:
– Да ведь это чудесно! Мы как раз ищем молодую особу для надзора за нашими младшими детьми, которые еще не ходят в школу! Приезжайте к нам, мы с радостью примем вас!
Молодая девушка онемела от радостного удивления. Это предложение являлось для нее неожиданным счастьем: оно снимало с нее тяжелую заботу о будущем и избавляло от горькой необходимости явиться нежеланным гостем своего опекуна и выслушивать его язвительные упреки.
Роснер, по-видимому, истолковал ее молчание колебанием и стал горячо убеждать молодую девушку:
– Конечно, у нас далеко не так важно, как здесь; мы люди простые и миллионами не обладаем, но зато у нас сияет солнце, а здесь – всегда полярный холод. Я знал госпожу Альмерс еще в Ауенфельде – она и там вносила с собой какую-то ледяную атмосферу. Я думаю, при ее приближении даже термометр опускается. Приезжайте к нам! Жалеть не будете. В доме, где хозяйкой моя жена, хорошо живется, да и я – человек покладистый. Наши ребята, вероятно, доставят вам иной раз немало хлопот, но они – хорошие детки и наверно полюбят вас. Давайте сейчас же покончим это дело; по рукам, не так ли?
Он протянул руку, и Паула ответила тем же, и с какой радостью! Она нисколько не скрывала ее и немного опешила, когда профессор начал говорить об условиях, причем коснулся их мимоходом, хотя они были блестящи. Молодая девушка была слишком счастлива, чтобы раздумывать об этом, и удовольствовалась бы самым небольшим содержанием.
Профессор был, по-видимому, чрезвычайно доволен тем, что Паула приняла его предложение, но сказал, что госпоже Альмерс пока вовсе незачем знать об этом. Молодая девушка тотчас же согласилась и с этим.
Через неделю профессор Роснер снова уехал, причем Бернек сам отвез его на станцию. По-видимому, его прежние дружеские отношения с бывшим учителем снова восстановились, к великому удовольствию госпожи Альмерс, которая не могла объяснить себе непривычную любезность своего обычно неприветливого племянника. Она нашла, что посещение профессора оказало на него в высшей степени благотворное влияние.
Это было в день отъезда профессора. Альмерс и Паула под вечер вернулись с прогулки по окрестностям замка. Эти прогулки были теперь крайне тягостны для Паулы. Госпожа Альмерс говорила с ней оскорбительным, ледяным тоном, а сегодня дала ей очень ясно понять, что время, данное ей на размышление, уже прошло.
Паула ничего не возразила на это, к большому удовольствию своей покровительницы; та сочла это доказательством того, что „упрямица“ осознала свою глупость и раскаивается в ней, и это настроило ее так благосклонно, что она отклонила намерение Паулы по обыкновению проводить ее в спальню и довольно милостиво проговорила:
– Останься еще на балконе, дитя мое, ты очень бледна и жалуешься на головную боль. Прохладный вечерний воздух будет тебе полезен, а я могу обойтись сегодня и без тебя.
С этими словами она ушла.
Паула облегченно вздохнула. В глубине души она считала, что поступила нехорошо, распорядившись своей будущностью без ведома своей покровительницы, но тут же у нее явилась мысль, что последняя угрожала ей разлукой и, безусловно, приведет свои слова в исполнение, если она останется при своем. Слава Богу, теперь ей не придется идти неизвестно куда, к чужим людям.
Незадолго до отъезда профессора Роснера пришло еще письмо его жены; она написала, что вполне одобряет его выбор и с радостью примет молодую девушку в свой дом. Профессор простился с Паулой очень тепло и сердечно, так что она даже терялась в догадках, чем именно она заслужила подобное отношение.
Ввиду подобного неожиданно благоприятного оборота своей жизни, Паула должна была бы быть очень довольна и благодарна, однако все время в ее душе появлялась какая-то непонятная, доселе не испытанная тоска. Быть может, это был страх пред неизбежным объяснением с госпожой Альмерс, хотя она знала, ей придется повторить лишь то, что она уже раз так решительно высказала.
Но куда девалось мужество, с которым она тогда восстала против нелюбимого мужа, которого хотели навязать ей. Это чувство исчезло у нее в мрачные минуты у часовни над окутанным туманом озером. То, что она узнала тогда, было еще мрачнее, но, тем не менее, из этих темных теней вырисовывалось нечто такое, чего Паула еще никогда не испытывала: сознание, что она любима!
Она отвергла руку человека, признавшегося ей в этом. Правда, тогда, она еще не знала его, но он слышал этот резкий отказ, – и тогда наступил решительный конец всему. Молодой девушке казалось теперь, что то счастье, о котором она так мечтала и которое хотела спасти своим „нет“, – было совсем близко, но теперь утрачено навсегда.
На террасу упала слабая полоса света: это Ульман зажег в гостиной большую висячую лампу и вышел затем на балкон к молодой девушке, которая молча стояла, облокотившись на перила.
– Только что вернулся домой наш барин, – сказал старик, – я всегда радуюсь, когда он приезжает домой засветло. Он очень часто ездит верхом по лесам в темноте, никакие просьбы и уговоры не помогают.
– Разве это опасно? – спросила Паула. – Я думала, что в окрестностях Рестовича совсем тихо.
– Как для кого! Вы, например, совершенно спокойно можете гулять по лесу, а барин… – совсем другое дело. А теперь этот шалый парень Зарзо опять появился здесь. Что ему нужно в Рестовиче?
– Лесник Зарзо? Я думала, что он уже уволен?
– Конечно! Уже на прошлой неделе говорили, что он скрылся, и я благодарил Бога, что мы, наконец, избавились от этого злющего парня; но он, должно быть, был где-нибудь недалеко, и сегодня Янко видел его. Тут что-нибудь да кроется, и надо держать ухо востро!
– Разве вы не говорили этого господину фон Бернеку? – с тревогой спросила молодая девушка.
– Конечно, говорил, но он только пожал плечами, и сказал: „Пусть только посмеет попасться мне на глаза!“ – вот и все! Ведь он не знает ни страха, ни осторожности. Этот негодяй Зарзо что-нибудь да замышляет! Я готов дать голову на отсечение, если это не так!
Паула молчала, она нашла крайне „немилосердным“ непреклонное, суровое „нет“, которым Бернек ответил на все просьбы и уверения лесника, теперь же ей казалось, что он был прав в своей суровости.
– Вот и профессор Роснер уехал, – снова начал Ульман, – это был такой приветливый барин, всегда веселый и довольный. Удивительная история вышла с его приездом!
– Я не нахожу ничего удивительного в том, что профессор захотел повидать своего бывшего ученика, когда он был тут поблизости; это вполне естественно.
Старик с таинственным видом покачал головой.
– Он вовсе не был тут; он спокойно сидел в Дрездене, когда барин послал ему телеграмму; после нее-то профессор и примчался сюда.
Молодая девушка, ничего не понимая, с изумлением смотрела на говорившего и, наконец, произнесла:
– Вы, вероятно, ошиблись. Они оба все время говорили о случайной встрече. Да и с какой стати они стали бы скрывать, если бы она была условлена заранее?
– Этого я не знаю. Ведь у нашего барина ничего не узнаешь: он все делает по своему, а почему и зачем – этого никто не знает. Он даже мне не доверил телеграммы, а велел Янко отнести ее на станцию и заплатил за нее уйму денег, потому что это было целое письмо в две страницы. Янка показывал ее мне, я мог прочитать только адрес: „Профессору Роснеру, Дрезден“. Остальное было написано по-французски, чтобы никто не мог понять. Утром телеграмма была отправлена, к вечеру уже пришел ответ, а через два дня явился профессор; он, вероятно, ехал на курьерском поезде.
Паула с возрастающим недоумением слушала старика; она еще ничего не могла понять, но в ее голове уже зарождалось смутное подозрение.
– В таком случае дело, вероятно, шло о чем-либо важном, – заметила она.
– Конечно, – подтвердил старый слуга, обиженный тем, что его не удостоили доверием, и в своей досаде болтавший о таких предметах, о которых в другое время он, вероятно, промолчал бы. – Ни с того, ни с сего никто не поедет за сотни верст из Дрездена сюда. Да и оба барина все время были вместе. Наш барин, между нами говоря, терпеть не может гостей, и вовсе не был в восторге, когда тетушка объявила о том, что приедет, а на этот раз был крайне любезен и чуть ли не на руках носил профессора, а то, что я слышал при его отъезде…
– Что вы слышали? Пожалуйста, расскажите это мне! – с тревогой воскликнула молодая девушка.
Старик пожал плачами.
– Правда, я ничего не понял, но все же это было странно. Я хотел доложить, что экипаж подан, и тут услышал из передней, как барин сказал профессору: „А теперь позвольте мне еще раз, нет – тысячу раз поблагодарить вас за ваше согласие! Вы были единственный, к кому я мог обратиться. Я вполне полагаюсь на ваше молчание, вы ведь дали мне слово, а что касается вашей супруги…“
„Она не проболтается, за это ручаюсь вам, Ульрих“, – сказал профессор. После этого они пожали друг другу руки, а я должен был доложить об экипаже. Госпожа профессорша там, в Дрездене, значит, тоже заодно с ними! Ну, вот я и спрашиваю вас, барышня: разве все это не странная история?
Ульман был очень удивлен, не получив ответа на свой вопрос. Было уже темно, а потому старик не мог видеть, как побледнела молодая девушка. В это мгновение раздался звонок из комнаты Бернека, и старый слуга повернулся, чтобы уйти.
– Надо идти к барину. Идите лучше в комнаты, барышня, а то уже становится прохладно и с озера поднимается туман. Вы простудитесь в таком легком платье. Пожалуйте в гостиную!
Паула последовала за ним; она была совсем ошеломлена тем, что только что слышала. Ульман ушел к своему барину, а молодая девушка осталась одна в гостиной. Висячая лампа освещала только часть этой большой комнаты, остальная же – тонула во мраке. Паула забралась в самый темный угол и опустилась там на диван.
Теперь она знала все! Последние слова рассказа Ульмана выдали ей, откуда исходило то предложение, которое она сочла счастливой случайностью; теперь пред нею восстали многие факты, до тех пор, благодаря ее неопытности, совершенно ускользавшие от нее. Профессор ведь даже и не спросил, почему она расстается с госпожой Альмерс; он и не осведомился о том, способна ли она занять место в его доме, но прямо вырвал у нее согласие; к тому же он, будучи лишь директором гимназии, да к тому же с кучей детей, в сущности, не был бы в состоянии предложить такие условия, какие были предложены ей. Во всем этом был замешан другой человек, а именно тот, которому она причинила такую боль, и который взял теперь ее судьбу в свои руки.
Среди той бури самых противоречивых чувств, овладевших молодой девушкой было ясно только одно: она ни в коем случае не могла принять предложение профессора Роснера и должна была, во что бы то ни стало, решительно отклонить его. Тут нельзя было ни раздумывать, ни колебаться, и в тот момент, когда дверь отворилась, и вошел Бернек, она решила это сделать немедленно.
– Тетя вероятно в своей комнате? – спросил Ульрих, собираясь пройти мимо. – А я хотел с полчаса посидеть с нею.
Паула поднялась с дивана, но осталась в тени, так как чувствовала, что ее волнение ясно отражается у нее на лице. Ей удалось только побороть дрожь своего голоса, и она проговорила:
– Могу ли я вас попросить уделить мне несколько минут?
– Пожалуйста!
– Вы, вероятно, знаете, что профессор Роснер предложил мне место в своем доме?
– Да, он говорил мне об этом, – последовал спокойный ответ, – и вы, как я слышал, согласились. Надеюсь, вам не придется раскаиваться. Роснер вскоре после своей свадьбы был с молодой женой в Ауенфельде, и я познакомился с нею. Они – очень милые люди.
Ульрих говорил с тем спокойствием, с которым говорят о совершенно безразличных предметах, но Паула не дала ввести себя в заблуждение.
– К сожалению, мне придется взять обратно свое согласие, – продолжала она, - завтра я сообщу об этом профессору.
Ульрих отошел на шаг назад и окинул ее быстрым вопросительным взглядом, но сохранил прежнее спокойствие.
– Вы так внезапно изменили свое решение? Это удивительно, и я нахожу это даже оскорбительным для профессора.
– Я думала, что предложение исходит лично от него, – твердо проговорила Паула, – а теперь знаю, что это не так, и потому не могу принять предложенное место.
– Что вы знаете? – холодно произнес Бернек, и его пронизывающий взгляд устремился на молодую девушку.
Она собиралась сделать ему выговор, а вместо того, как виноватая, потупила голову и тихо произнесла:
– Мне незачем это говорить вам.
– Почему же именно мне. Я, право, не понимаю вас.
– Потому что предложением профессора я обязана только вам.
– Если вы подразумеваете под этим простую рекомендацию, – Ульрих равнодушно пожал плечами, – Роснер случайно упомянул о том, что его жена ищет себе помощницу по хозяйству, и я только обратил его внимание на то, что вы скоро будете свободны. Вот и все мое участие в этом деле. Я думаю, вы не можете иметь что-либо против этого, потому что, собственно говоря, я один виноват в вашем разладе с моей теткой.
Встретив такой решительный отпор, Паула на минуту опешила, но затем снова энергично проговорила:
– Господин фон Бернек, не старайтесь обмануть меня. Я знаю, что профессор приехал по вашему приглашению, что своим предложением он только исполнил ваше поручение, что я под именем воспитательницы буду только гостьей в его доме… благодаря вашему великодушию.
– Что это значит? – запальчиво воскликнул Ульрих. – Каким образом вам могли придти в голову подобные мысли? Разве Роснер…
– Нет, он не нарушил своего слова, наоборот, он сделал все, чтобы заставить меня поверить в счастливую случайность, и я поддалась этому обману. Но только что Ульман, ничего не подозревая, рассказал мне о телеграмме, которую вы отправили в Дрезден, чтобы вызвать профессора сюда, пока я еще в Рестовиче, а остальное я сама угадала.
Бернек стоял с мрачным лицом и плотно сжатыми губами; прежнее враждебное выражение снова появилось на его лице, когда он ответил:
– Я хорошенько отчитаю этого старого болтуна; он, кажется, изображал на свой лад шпиона и нагородил вам всякой чепухи. Если бы я даже и пригласил сюда своего бывшего учителя, то какое дело до этого вам, и как вы могли дойти до подобных предположений? К сожалению, я не могу сообщить вам, о чем мы говорили с Роснером, но, во всяком случае, вас это совершенно не касается. Я решительно отклоняю от себя ваши подозрения. Пожалуйста, избавьте меня от них!
Он говорил с оскорбительной резкостью, очевидно с намерением сделать дальнейшее объяснение невозможным, но не достиг своей цели. Паула знала, что скрывалось за этой резкостью, и больше не боялась ее; медленно взглянув на него, она произнесла:
– Я не верю вам. Нет, как бы сердито вы на меня ни смотрели! Вы можете дать мне слово, что это так?
Ульрих попытался выдержать ее взгляд, но только одно мгновение, затем, отвернувшись, топнул ногой, но молчал.
– Я это знала, – тихо проговорила молодая девушка.
– Ну, тогда вам следовало избавить нас обоих от этого разговора, – запальчиво воскликнул Ульрих. – Неужели вы действительно думали, что я позволю вам уйти отсюда одной, беззащитной к чужим, бессердечным людям, которые будут видеть в вас лишь наемницу? Я ведь любил вас, Паула! Неужели же я не имею даже права охранять вас! Не пытайтесь отнять у меня это право; я все равно завладею им хотя бы насильно.
Все это было произнесено резко и угрожающе; видимо Бернек с трудом сдерживал свой гнев, но его глаза и теперь говорили совсем другое; Паула тогда, на озере, научилась понимать их язык.
– Но я не могу! – вне себя воскликнула она. – Не унижайте меня так! Должны же вы чувствовать, что я не могу, не должна принимать это из ваших рук!
– А если я попрошу вас об этом?
В его голосе впервые послышалась какая-то мягкость.
– Или, может быть, вы боитесь моего появления в доме Роснера? Я никогда не войду туда и вообще не вернусь в Германию больше, даю вам слово! Неужели вы думаете, что я стану вымаливать любовь, в которой мне отказали? Значит, вы меня не знаете!
Ульрих стоял посреди комнаты, как раз под лампой, которая ярко освещала каждую линию его фигуры, каждую черту его лица. Паула все еще стояла в стороне, в тени, и давно уже боролась сама с собой. Одно слово, одно признание могло изменить все, но оно не сходило у нее с языка. А его последние слова окончательно лишили ее мужества.
Он не поверит ей, она знала его мрачную недоверчивость, да к тому же преградой между ними являлось то „нет“, которое она когда-то произнесла.
В саду уже давно стемнело; наступала ночь, небо было покрыто тучами, собирался дождь. Поднялся ветер, в открытую дверь ворвалась холодная струя воздуха. Паула невольно посмотрела туда и содрогнулась.
Лампа бросала широкую полосу света на террасу, тонувшую во мраке, и при ее свете в темноте вырисовывались неясные очертания человеческой фигуры, а возле нее еще что-то, сверкнувшее в полосе света. Это было дуло ружья, направленное на хозяина замка, стоявшего спиной к двери.
Мгновение и молодая девушка поняла все! Было уже слишком поздно для окрика или предостережения, тут могло спасти только одно! Эта мысль пронизала мозг Паулы как молния, и в следующую секунду она осуществила ее: она бросилась к Ульриху, охватив его шею обеими руками, и со всей силой смертельного ужаса оттащила его в сторону.
Почти в то же мгновение грянул выстрел! Пуля со свистом пролетела по комнате над самой головой Паулы и Ульриха, и ударила в стену. Вслед за тем в саду послышалось подавленное проклятие, потом глухой шум, как бы от падения или прыжка, треск сучьев, а потом наступила полная тишина.
Ульрих и Паула ничего не видели и не слышали после выстрела. Она, бледная и дрожащая, все еще лежала у него на груди и только теперь слабым голосом прошептала:
– Зарзо! Это – он… Я его видела!
Бернек почти не обратил на это внимания. Какое ему было дело в эту минуту до Зарзо и его покушения? У него захватило дыхание совсем по другой причине, и он тихо произнес:
– Боже мой, Паула! Да ведь он мог попасть в вас.
– Что из этого? Вы все-таки были спасены! – вырвалось у молодой девушки.
В этом восклицании выражалось такое бурно прорвавшееся счастье, что оно выдало все, если бы даже ее поступок не говорил сам за себя.
– Паула, ты боялась за меня? – страстно спросил Ульрих.
Она ничего не ответила, а только подняла на него глаза, из которых хлынул горький поток слез, и спрятала свою голову у него на груди.
В эту минуту дверь распахнулась, и в нее влетел Ульман, слышавший выстрел.
– Барин, барин, – воскликнул он, но вдруг, увидев парочку, остановился, словно превратившись в соляной столб.
– Да, старик, выстрел предназначался мне, – сказал Бернек, выпрямляясь, но не выпуская Паулы из своих объятий.
– Успокойся, ничего не случилось, мы оба невредимы.
Старый слуга был почти столько же напутан тем, что видел, как и выстрелом. Опомнившись, он поспешил на террасу и закрыл наружную дверь, снабженную крепкими ставнями, но все еще продолжал трястись всем телом.
– Я так и знал! – воскликнул он. – Это не кто иной, как Зарзо!
– Да, вот где засела его пуля, – ответил Ульрих, взглянув на стену, где обои были пробиты и штукатурка отвалилась. – Он хорошо стреляет, и я погиб бы, если бы не ангел-хранитель, стоявший возле меня. Посмотри на него, Ульман, он спас меня!
Он только теперь выпустил Паулу из своих объятий.
В этот момент вошла и госпожа Альмерс; она не знала, что случилось, но была очень встревожена.
– Что случилось? – спросила она. – Ведь это был выстрел около самого замка! Ты тоже слышал его, Ульрих? Надеюсь, что не случилось никакого несчастья?
– Нет, но чуть не случилось, – ответил Ульрих. – Не пугайся, тетя! Это была месть, направленная против меня. Я на днях прогнал одного из своих лесников, и за это он хотел убить меня.
– Господи, помилуй! – с ужасом воскликнула старушка, опускаясь в кресло, но тотчас снова овладела собой. – И ты стоишь тут так спокойно и даешь этому негодяю скрыться? Надо нагнать его! Созови людей, он не может быть далеко!
– Он уже давно в безопасности, – ответил Бернек с хладнокровием, совершенно непонятным его тетке. – Он знает тут каждый уголок, и мои люди, конечно, не догонят его, а скорее только помогут ему скрыться. Они, пожалуй, ничего не имели бы против, если бы он попал в меня.
– Хороши порядки тут, – с негодованием воскликнула госпожа Альмерс. – Как ты можешь выносить это, Ульрих, и даже думать о том, чтобы жить совсем одному среди этих людей?
Ульрих, улыбнувшись, ответил:
– Теперь я буду не один: со мной будет мое счастье! Оно и тогда было подле меня, когда пуля чуть не задела меня, и я буду надеяться на него и в будущем. Паула, ты ведь знаешь, какие опасности таятся здесь? Только что грозившая мне была не первой и вероятно будет и не последней из них… Хватит ли у тебя мужества жить здесь несмотря на это, или же ты боишься?
– Я не боюсь ничего, когда я с тобой. Я останусь с тобой на жизнь и на смерть!
Тут Ульрих схватил свое счастье в объятия и так крепко прижал к груди, как будто никогда больше не хотел отпускать его от себя.
У Альмерс был теперь такой же вид, как пред тем у Ульмана: она совершенно оцепенела от изумления. То, что она видела и слышала, являлось осуществлением ее желания, и она понимала, что Ульрих, наконец, заговорил сам, но только никогда не подозревала того, что выражалось теперь на лицах племянника и Паулы, от которой она ожидала только повиновения своей воле…
Бернек подвел к ней невесту и снова серьезным голосом произнес:
– Ты ведь еще не знаешь, тетя, что собственно произошло. Ей одной ты должна быть благодарна за то, что видишь меня живым. Зарзо не дает промаха, и вероятно попал бы и в меня, но Паула заметила его в тот момент, когда он собирался выстрелить; она уже не могла предупредить меня, а потому бросилась ко мне на грудь и спасла меня от опасности. Сделай она хоть одним шагом меньше, пуля могла бы попасть в нее; она защищала меня своим собственным телом.
Альмерс, обыкновенно холодная и гордая, побледнела при этом рассказе; он наконец сломил лед. Ульрих был единственным существом в целом мире, которое она любила, единственным человеком, с утратой которого она никогда не могла бы примириться. Протянув молодой девушке обе руки, она воскликнула:
– Паула, дитя мое, ты спасла моего Ульриха? Поди ко мне! Я должна поблагодарить тебя за это!
Паула не знала, как это произошло, но она почувствовала горячие слезы на своем лбу, крепкий поцелуй и материнское объятье.
– Ну, Ульман, теперь ты можешь тоже подойти и пожелать нам счастья, – сказал Бернек, обращаясь к старому слуге, все стоявшему у дверей и старавшемуся осмыслить все эти неслыханные вещи. – Мы, вероятно, получим твое высочайшее одобрение нашей помолвки: ты уже давно был неравнодушен к своей будущей барыне и охотно подчинишься ее власти; я собираюсь подавать тебе в этом хороший пример.
Ульман схватил обеими руками протянутую руку и почти испуганно взглянул на барина, из уст которого после долгих лет снова услышал шутливое слово.
– Барин, – радостно воскликнул он, – поздравляю тысячу раз! Кажется, к нам снова вернутся прежние времена!
– Я тоже так думаю, старина! – улыбнулся Бернек. – Ты был вполне прав, говоря о „солнышке“. Я тоже почувствовал его, и теперь оно всегда будет у нас в Рестовиче.
Альмерс с удивлением смотрела на племянника; его тон и взгляд совсем напоминали прежнего Ульриха Бернека, и она невольно прошептала:
– Слава Богу!