Плавание на пароходе и путешествие в Нижний.
Когда в 1816 году жил я на Крестовском острове, в первый раз с некоторым вниманием услышал я о пароходах. Сосед мой, граф Виельгорский, предлагал мне ехать с ним и с большой компанией на чугунный завод англичанина Берда, чтобы подивиться сей новорожденной у нас невидальщине; не помню, что помешало мне воспользоваться его приглашением. Дотоле слушал я о том довольно рассеянно, как об одном из многочисленных американских или английских затейливых изобретений. Берду от правительства дана была привилегия, и его пироскаф исправно с тех пор ходил с Матисова острова в Кронштадт; иногда напоказ народу являлся он и на Неве; мне ни разу не пришлось посмотреть на него.
В первый раз случилось мне видеть не его, а на нём самого себя. Бетанкур собирался отправиться водою, так чтобы наши экипажи, не отдаляясь от берега, следовали за нами сухим путем. Берд, который почитал себя много обязанным Бетанкуру, за то, что все казенные работы заказывались на его заводе, предложил прокатить нас даром по Неве, до самого истока её из Ладожского озера. Отъезд назначен был 14 мая в семь часов утра, и пароход, ночью прошедши по реке во время снятия мостов, причалил к набережной близ Гагаринской пристани. Я проспал, опоздал несколькими минутами, меня одного нетерпеливо дожидались, и едва успел я перебежать по доске, как труба задымилась, и колеса зашумели.
Я очутился на палубе среди многочисленного общества. Семейство Бетанкура, состоящее из жены его и трех дочерей, также два испанца, принадлежащих к посольству, провожали его до Шлиссельбурга. Семейство Берда находилось на пароходе, чтобы хозяйничать и угощать путешествующих. С нами отправлялись до Нижнего: единственный сын Бетанкура, Альфонс, пятнадцатилетний беленький мальчик, недавно прибывший из Англии, где по воле отца он воспитывался; при нём наставник, немец Рейф; старый адъютант Бетанкура, Маничаров, недавно оставивший должность эконома в Институте; молодой адъютант Варенцов и, наконец, секретарь Ранд. Сверх того сопутствовал нам до вверенного ему округа инженер-генерал-майор Александр Александрович Саблуков. О некоторых из сих лиц я буду иметь случай говорить во время нашего путешествия.
Этот первый день странствования нашего походил на веселый праздник. Погода была прекрасная, виды по Неве были приятные и занимательные, берега её усеяны дачами, фабриками и деревнями, из коих жители высыпали толпами, чтобы полюбоваться невиданным зрелищем, большим дымящимся судном, быстро подымающимся по реке без парусов и весел. Целый день пили и ели, все были разговорчивы, все смеялись, даже скромные девицы Бетанкур. Вероятно вследствие многократных тостов, во время позднего обеда возносимых, почувствовал я сильную дремоту; она одолела меня, я спустился в каюту, заснул и проснулся когда уже солнце готово было садиться. Меня все одобряли и поздравляли, ибо во время сна моего, по неопытности рулевого, в первый раз тут проезжающего, судно село на мель, и более двух часов бились, чтобы тронуть его с места. Хорошо если б и всегда можно было просыпать так горе и узнавать о нём, когда оно миновалось! От этой остановки опоздали мы и приехали в Шлиссельбург, когда уже совсем смерклось.
У начальствовавшего тут по инженерной части полковника, Ивана Дмитриевича Попова, в казенном обширном деревянном доме, приготовлен был обильный обед или ужин трудно сказать и нельзя назвать того до чего никто не коснулся. Все были чрез меру сыты, все устали, и всем хотелось спать. И по этой части добрый хозяин позаботился; во всех комнатах стояло по две и по три кровати, но и это кроме меня никого не прельстило. Не более получаса пробыло тут общество наше: Бетанкур с семейством и с гостями отправился на богатую, частную, ситцевую фабрику (имя владельца её ускользнуло у меня из памяти), где ожидало их гораздо удобнейшее помещение; вся свита пошла обратно к Берду на пароход, и остался я один. В уединении сон мне всегда казался слаще; к тому же мне хотелось, чтобы не совсем пропали труды почтенного старика Попова, которого вид казался мне смущенным и недовольным. Он отвел мне постель, приготовленную для самой Бетанкурши.
Едва успел я, на следующее утро расстаться с мягким ложем своим, как дом, в котором ночевал, сделался опять сборным местом для всех наших спутников. Под предводительством нашего начальника все мы отправились на берег Ладожского озера, куда перебрался Бердов пароход. Чтоб утешить бедного Попова, дано ему обещание воротиться к нему завтракать. Целою компанией подъехали мы к крепости, где ожидал с рапортом комендант, которого пригласили прокатиться с нами по Ладожскому озеру. Это был генерал-майор Григорий Васильевич Плуталов, почти осьмидесятилетний старец, маленький, сухенькой, но еще дюжий и бодрый. Выходец из старой Екатерининской армии, сохранившийся образчик её, он пользовался привилегией, пришучивая с высшими, говорить им истину. Ее без гнева выслушивал от него даже сам Павел I. Была однако же минута, в которую от него грозила ему погибель, когда он решительно отказался быть суровым с насылаемыми в нему во множестве всякого звания арестантами. «Государь, — сказал он, — сделайте из меня что вам угодно; только я страж их, а не палач». Изумленный, тронутый такою человеколюбивою смелостью, раздраженный Павел бросился обнимать его.
Веселый этот старик, вступив на пароход, не подал Бетанкуру рапорта, а объявил, что он почитает себя похищенным и нас подозревает в злом умысле овладеть крепостью, когда мы похитили её начальника. Потом попросил о дозволении поздороваться с находящимися тут дамами, испанками, англичанками и другими, и еще не получив его и не дав им опомниться, пошел их всех обнимать и целовать в уста Я спешил уверить их, будто, по нашему прежнему обычаю, это неотъемлемое право глубокой старости, и от удивления и досады они перешли к смеху. Этот человек мало заботился о том что скажут о нём Европа и европейцы. Потом около часу покатались мы по бурным волнам Ладожского озера, в первый раз рассекаемым судном нового изобретения. Пристав к крепости, которая, как известно находится на острове, вышли мы на берег, и тут только Плуталов, вынув рапорт, почтительно подал его старшему генералу. Не знаю был ли он холост или вдов; только женского пола в его квартире мы не видели, а на накрытом столе нашли завтрак или скорее закуску, от которой мало вкусили, ибо берегли себя для Попова. Ускользнув от закуски, в сопровождении какого то офицера, бау- или плац-адъютанта, я обошел крепостной вал. Увидя себя столь честимым, изъявил я желание посмотреть тесное жилище императора Иоанна VI или лучше сказать несчастного Ивана Антоновича; мой офицер, немного замявшись, отвечал мне, что оно совсем переделано и обращено в казарму; из этого заключил я, что не дозволяется никому его показывать.
Усердным аппетитом оказав должное уважение сытному обеду доброго Ивана Дмитриевича и потешив тем русское хлебосольство его, начали мы сбираться в дальнейший путь. Прощание Бетанкура с женою и дочерьми было нежно, даже трогательно. Они с гостями поспешили обратно на пароход, а мы на щеголевато и довольно богато отделанное судно для покойной великой княгини Екатерины Павловны, под названием трешкоута. На Ладожском канале, по которому мы плыли, все суда по левой стороне выстроены были в один ряд, дабы дать свободный проезд царю каналов. На судне вашем под палубой была одна только длинная и широкая каюта, вокруг которой находились диваны не весьма покойные. Я расчел, что не раздеваясь, вповалку, спать на них будет мне весьма неудобно и даже невозможно; и для того, когда, сделав верст тридцать, в сумерки остановились мы у станции Шалдихи, где нашли свои экипажи, доложил я Бетанкуру, что буду дожидаться его прибытия и приказаний в Новой Ладоге, и распростился с честною кампанией. Я хорошо сделал: около двух недель стояла сухая погодя, и дороги были в хорошем состоянии. Майская ночь коротка на Севере, и в приятных размышлениях на свежем воздухе я не видел, как она и я — мы пролетели. Когда я остановился, более для дневки чем для ночлега, чуть-чуть стал показываться свет. Его было не нужно: второстепенный уездный город, в который я приехал, ничем не отличался от других равных ему, и смотреть было не на что. В квартире, приготовленной для Бетанкура, объявил я, чтоб его не ожидали, а сам лег в его постель.
До полудни преспокойно проспал я; обед был готов, и я совсем одет, когда Бетанкур со свитой прибыл в Новую Ладогу, где я встретил его. После обеда занялся он немного делим, а потом очень весело опять пустился водой вверх по речкам Сяси и Тихвинке. Я же опять предпочел ехать сухим путем, и следующие ночь и утро повторилось для меня то, что было накануне. Проснувшись поздно, я пошел смотреть на город Тихвин, не весьма замечательный, и зашел в монастырь Тихвинские Богоматери помолиться её чудотворной иконе. Мне показали и ризницу, довольно богатую, коей главным украшением служит золотая лампада с бриллиантовою подвеской, оцененные в шестьдесят тысяч рублей и принесенные в дар графом Шереметевым. Я спешил домой, чтоб успеть встретить своего старика-генерала, но тщетно прождал его второй и третий часы пополудни, по тогдашнему, всё еще законные обеденные часы. Беспокойство, нетерпение и аппетит доходили во мне до крайности, когда в конце четвертого часа увидел я труппу моих спутников, изнеможенных, изнуренных, измученных. Бетанкур был в самом дурном расположении духа. Так же как и другие, он принужден был спать на соломе в простой, хотя врытой, но беспокойной барке. Неизвестно было, что он поедет водой, и ничего не было приготовлено. Подымаясь по речкам, тащился он бечевником, и лошади с крутых берегов беспрестанно обрывались. Нетерпеливый старик был в бешенстве. После обеда, его поваром, но по моему заказу, приготовленного, он стал спокойнее, веселее и объявил, однако же, что останется ночевать в Тихвине.
Следующий день, 19-е число, был уже и для меня мучительным днем. Надлежало сделать 90 верст до Соминской пристани. На этом расстоянии находится канал с 38-ю шлюзами, часто отворяемыми и запираемыми, чрез кои баркам приходится иногда недели две проходить. Мы поехали по дороге, которая лежит близ канала и которая, конечно, самая скверная в России. Она никогда не поправляется, а болота и пески, кочки и древесные корни беспрестанно встречаются в частом лесу, через который надобно проезжать. Говорят, что исправить эту дорогу очень трудно и будет стоить очень дорого. Как бы ни было, с раннего утра до поздней ночи тащились мы по ней до Сомины. Нередко останавливались мы для того, чтобы Бетанкуру осматривать шлюзы, и обедали у смотрителя их, нас сопровождавшего, инженер-подполковника Ивана Ивановича Цвиллинга, сухого, прямого и молчаливого немца.
Три судна неодинаковой величины были куплены на казенный счет, чтобы по течению рек везти нас до самого Нижнего Новгорода, и они дожидались нас в Соминской пристани. Самое большое, разумеется, назначено было для главного директора путей сообщения, и он поместился в нём с двумя адъютантами, с сыном своим и его учителем Рейфом. Другое, поменее, досталось нам с г. Рандом, и мы не имели причины быть им недовольными; в чистенькой каюте, довольно просторной, были широкие лавки, на которых очень хорошо уместились наши постели. В третьем судне находились экипажи, прислуга, кухня и некоторые необходимые на этом пути съестные припасы. Вешние воды не совсем еще спали, и мы 20 числа могли беспрепятственно поплыть вниз по речке Сомине, которая летом не бывает столь глубока. В тот же вечер достигли мы её устья и въехали в речку или скорее реку Чагодощь или Чагоду, как ее просто называют.
Хотя мы были в весьма недальнем расстоянии от обеих столиц, но могли почитать себя среди необитаемой части Северной Америки. Надобно полагать, что в этих местах земля неудобна для хлебопашества, ибо нам почти не попадались деревни в густом лесу, который беспрерывно тянется по обоим берегам Чагоды. По низости их могла бы она почитаться большим каналом, если бы ширина её, глубина и частые изгибы не давали ей вид реки. Во всякой европейской стороне была бы она препрославлена; у нас считается она третьеклассною, и в обществе редко сыщется человек, довольно сведущий в статистике русского государства, чтобы знать её имя; а она связывает низовые губернии и Астрахань с Петербургом, то есть Каспийское море с Балтийским. Вокруг нас царствовала мертвая тишина, изредка показывалось человеческое лицо; зато следы человечества встречались на расстоянии каждых пяти или шести верст. Большие постоялые дворы, никем не занятые, с забитыми овнами, появлением своим пуще наводили тоску: казалось, что вымерли все жители этой страны, а она должна была недели через три на всё лето чудесно оживиться. Когда приплывают низовые караваны, то хозяева сих летних гостиниц наезжают в них из ближайших деревень и получают большие барыши от судовщиков, которые, останавливаясь тут, запасаются съестным, а иногда и пируют, бражничают. Несмотря на торжественность нашего плавания, мы по части продовольственной в первый день испытали уже недостаток: нам угрожал голод, и мы начали чувствовать его ужасы. Хозяйственная часть поручена была доброму Маничарову, который, с тех пор как начал жить на своей воле, не знал что такое дома обедать: вечно в гостях, в клубах или в трактире. В беспечности своей он не подумал о том, чем мы будем кормиться доро́гой. Бетанкур вознегодовал, возроптал. Не я, а тощий желудок мой во всеуслышание заговорил голосом сильным и трогательным; тогда Бетанкур попросил меня вступиться в это дело. Маничаров хотел было обидеться, рассердиться, но никак не мог, обрадовавшись случаю избавиться от забот по провиантской части. Я потребовал, чтобы, поблизости первой зажиточной деревни, где-нибудь часа на два пристали мы к берегу, и отправил для закупок комитетского сторожа, еще нестарого и проворного, которого по просьбе его взял я с собою для свидания с родными. Не более как через час третье судно наше обратилось в птичий двор: явились живые куры, гуси, утки, даже индейки, и всё что нужно для их прокормления. Все дивились моей расторопности; а я, со скромностью отклоняя похвалы, относил их к проворству рядового Латухина. Коль скоро изобилие воротилось к нам, наше плавание сделалось отменно приятным. Каждое утро часу в девятом садились мы с Рандом в сопровождавшие нас лодки и отправлялись пить чай к своему начальнику. Потом возвращались мы домой, на свое судно, раздевались и принимались за чтение, пока обеденный час не заставит нас предпринять новую поездку. После обеда беседа делалась продолжительнее и веселее. Мы шли на веслах скорым ходом вниз по реке, чувствовали движение судна, быстрое и вместе покойное. Но видно и приятное утомляет; к вечеру нас тянуло на твердую землю; где попадется несколько открытое место среди леса, мы выходили на него и на воздухе чайничали, пока сын Бетанкура, бойкий и смелый мальчик, с учителем своим Рейфом, углублялся в чащу и стрелял дичь. Когда смеркнется, мы спешим опять на воду, и ну спать.
Впрочем, всё это продолжалось не более двух или трех дней. Когда мы приблизились к месту, где Чагода впадает в Мологу, сопутствующий нам от самого Петербурга инженер генерал-майор Саблуков, пригласил своего и нашего начальника посетить его имение, верстах в шести от берега находящееся. Названия этого поместья я не забыл, потому что забыл о нём спросить и никогда не знал. О самом же владельце уже два раза упоминал я, а в третий не вижу возможности не войти насчет его в некоторые подробности.
Отец его, также как и он, Александр Александрович, был невысокого происхождения, кажется, из придворно служительских детей; но трудами и умом, употребляя дозволенные средства, с помощью царских щедрот, нажил себе хорошее состояние и достиг довольно высокого сана. В Сенате был он правосудным и сведущим членом его и управлял Петербургским Воспитательным Домом. Двух сыновей своих, по образцу знатных людей, воспитывал на иностранный манер, однако же, желая сделать из них людей полезных, более на английской. Меньшой, казалось, удался; он был довольно умен, сведущ; но как со времен Петра Великого слепое, безотчетное подражание всему заграничному и особенно заморскому почти всегда влечет нас к разорению, к мотовству или к неудачным предприятиям, то и наш Саблуков бредил всё проектами, приспособлением иностранного земледелия и промышленности к нашему русскому быту. Из камер-юнкеров и дипломатов поступил он в инженеры и очень хорошо управлял вверенною ему частью, вторым округом путей сообщения. Только собственная хозяйственная часть шла у него плохо. Там, где принимал и угощал он нас, был у него выстроен огромный каменный винокуренный завод, коим заправлял англичанин и который был наполнен дорогими машинами, из Англии выписанными. Лесу было вдоволь; не доставало безделицы — ржи и воды. Первую за дорогую цену покупал он с судов, последнюю с большими издержками проводил к себе, так что каждое ведро обходилось ему втрое дороже того, за что мог он его продать. Не знаю после того до какой степени он разорился. Он несколько лет был уже знаком с Бетанкуром, а подчиненность еще более его сблизила с ним. Это был приятнейший из наших спутников, и когда тут, на границе его округа, он расстался с нами, мы с беседой его много потеряли.
В ту же ночь, с 23-го на 24-е число, из Чагоды въехали мы в реку Мологу, еще шире и глубже её. Около половины дня начали показываться суда, спешащие насытить всепожирающий в России Петербург; число их потом всё более и более стало увеличиваться. Недолго продолжалось плавание наше по Мологе: мимоходом взглянув на городок при её устье, носящий имя её, увидели мы Волгу, которая, не совсем еще вступив в берега, показалась нам еще более величественною.
На сто русских, которые, плавая по Рейну, действительно или притворно восхищались красотами берегов его, едва ли сыщется один, который в этом месте спускался бы по Волге. И если эта прекрасная картина и произвела на него какое-нибудь приятное впечатление, он не сообщал о том, почитая пошлостью любоваться, так сказать, домашними прелестями. Мне бы хотелось передать свои ощущения, но я не буду уметь и назову только те предметы, коих встреча тут понравилась бы каждому. Ничего общего с поэзией Рейнских видов: ни навислых скал, ни гигантских развалин древних замков, ни виноградником усеянных скатов гор, не имеет наша матушка-Волга; она красуется совсем иным: левый берег её представляет необозримые зеленые равнины, тучные пажити, засеянные поля; на правом — подымаются горообразные холмы. На них и под ними теснятся села и деревни, среди коих часто белеются Божии храмы. Эти селения так близки друг от друга, что одним взглядом можно их окинуть от шести до семи. Мы нередко приближались к берегу, так что я хорошо мог рассмотреть их. Избы все на один, но на весьма хороший лад, бревенчатые, почти все в два жилья, с разрезными, расписными украшениями на окнах и на кровле: соломенной ни одной не видать. Из них, особливо к вечеру, то и дело высыпают молодые молодушки, красные девушки, в малиновых, алых, лазоревых сарафанах, отороченных золотыми галунами, иные в серебряных фатах. Лица свежие, полные, умножают красоту одних, заменяют ее другим[16]. Потом пристанут к ним несколько молодых парней, с русыми кудрями, в синих суконных армяках, подпоясанных цветными кушаками, ловко подбоченясь и в шляпе набекрень. Тотчас узнаешь простолюдина-фата по его добродушному ухарству. На встречу нам тянулась беспрерывная цепь низового каравана, составленная из судов разной величины и под разными названиями: расшивок, тихвинок, баркасов и других. Все они против течения реки шли на всех парусах, чти) и давало им вид бесконечной стаи; особенно же те, кои можно было завидел в самом отдалении, казались окрыленными и летучими. Весьма замечательными нашел я работников-бурлаков на них употребляемых, как будто из одних мускулов составленных, усмиренных потомков некогда страшных волжских разбойников.
Покорили дерзость и поныне на лице их написана. Я того и глядел, что они вскочат к нам на судно и загремят сарынь на кичку![17] Живая картина, которая была у меня перед глазами, являла вместе и силу, и красоту, и богатство земли Русской. Все с удовольствием смотрели на это зрелище, я один был в восторге. Русская жизнь выражалась тут так красноречиво, отовсюду ею несло, ею обхватывало меня. Когда же по закате солнца горы, река и долины оглашались песнями хороводов, я, право, был не свой. Кто спорит о том, что голос русских крестьянок и дик, и криклив, и вблизи даже отвратителен; но издали, в соединении с мужскими голосами, в тихую летнюю ночь, на открытом воздухе, на большом пространстве, расстилаясь по этой Волге, над которою и для которой слажены были эти простые напевы, они производили чудную гармонию. Её звуки затихали тогда только, когда на Востоке загорался свет зари. Тогда только и для меня оканчивалось очарование, и я отходил ко сну.
Отойдем и к прозаической стороне моего путешествия. Не останавливаясь нигде, 25 числа прибыли мы рано в богатый Рыбинск. Десять дней не видав больших каменных домов, он мне показался великолепен. Я не буду говорить о великом значении этой известной пристани в торговом отношении, о том пусть справятся в статистическом описании России; но оно было очень важно, ибо на несколько часов заставило тут остановиться главного директора путей сообщения. Мы пристали на квартире смотрителя судоходства, надворного советника Николая Федоровича Виноградова, кажется, из нижних воинских чинов. Место им занимаемое, видно, было очень доходно; ибо мы в жилище его нашли не только изобилие, даже роскошь. Не в первый раз и тут пришлось мне одному воспользоваться угощением, приготовленным для моего начальника. Тут находилась пехотная дивизия, которою начальствовал генерал-адъютант Николай Мартемьянович Сипягин, бывший любимец Александра, тогда в немилости у него. Он Бетанкура со свитой пригласил к себе обедать, а до того усерднейше просил мимоходом взглянуть на ученье какого то полка, испанцу в Петербурге пришла страсть казаться или даже почитать себя военным, и хотя в этом деле смыслил столько же как и я, он пошел смотреть полк, а я остался с приятною перспективой — после славного обеда развалиться на широком диване. К вечеру мы опять отплыли. Я еще не спал, когда проехали мы мимо города, или лучше сказать, между двух городков Романово-Борисоглебска.
Мне и утром что-то не спалось; я встал рано, оделся, взошел на палубу и завидел в дали большой город; мне сказали, что» то Ярослав. Когда мы довольно приблизились к нему, чтобы разглядеть на пристани множество народа и чиновников в мундирах, я поспешил к Бетанкуру. Он был еще в постели; я велел доложить ему, что его ожидает встреча. Хорошо я сделал, потому что едва успел он принарядиться, как мы пристали к берегу, на котором ожидал его сам губернатор[18]. Пока он водил его сперва к себе, а потом осматривать богоугодные заведения, пошел я отыскивать знакомого мне в Петербурге Петра Яковлевича Писемского, женатого на родной сестре Блудова, а между тем спросил у своего начальника, где могу найти его, пристать к его свите и вместе отправится далее. Находясь среди семейства почтенно-приятного, я заговорился, забылся, опоздал и должен был бежать, чтобы настигнуть своих. Извозчиков не было, или я их не встретил. На месте мне назначенном, в городской больнице, подле публичного сада, некогда насажденного генерал-губернатором Мельгуновым, я никого не нашел. В тщетных поисках своих избегал я весь город, могу сказать, не видав его. Еще несколько минут, и нетерпеливый Бетанкур уехал бы без меня: он спешил на обед к любимому адъютанту своему Варенцову, который нам сопутствовал и у которого в двадцати верстах от Ярослава, близ Волги, на речке Туношне, был собственный ножевый завод.
О сем новом сослуживце мне не приходилось говорить. Он принадлежал к тем купеческим родам, которые, чрезвычайно разбогатев, так охотно и легко переходят у нас в дворянское состояние. Некоторые из них, поднявшись в чинах, посредством блестящих супружеств, беспрепятственно приписываются к знатным, как, например, некогда Демидовы, а в настоящее время Мальцевы, Гончаровы, Устиновы. Но не всем это удается; многие из них, во втором или третьем поколении, прогуляв нажитое родителями, возвращаются к ничтожеству и к нищете. Отец Варенцова, простой разбогатевший фабрикант, нашел средство двух старших сыновей определить в Иностранную Коллегию, а меньшего Петра Алексеевича в Институт Путей Сообщения. Сей последний имел уже офицерский чин, когда в 1812 году, следуя общему влечению, поступил он в армию, находился в сражениях и получил несколько военных знаков отличия; потом вышел в отставку, а как тогда был он еще благоразумен, то не полез в знатность, сыскал невесту, равную себе по состоянию, и женился на богатой девице Кусовниковой. Чинолюбие опять заманило его в службу, и он предложил себя адъютантом бывшему своему инженерному начальнику; а тот, по вышеизъясненной мною слабости казаться военным, во внимание к его армейскому мундиру, крестикам и медалям, охотно принял его предложение. Этот Варенцов был зол, если совершенное отсутствие добродушия, доброжелательства, можно почитать злостью. Я не заметил, чтобы он кому-либо особенно старался вредить; за то всегда радовался неудаче, даже несчастью самого хорошего знакомого. Приятелей, разумеется, у него не было. Со всем тем его довольно любили, ибо он имел привычку всем улыбаться — старшим подобострастно, младшим — коварно, чего немногие умели заметить; одни низшие и особенно ему подвластные всегда видели его нахмуренные брови. С умом самым обыкновенным был он угодителен и проворен, и тем еще более полюбился Бетанкуру. Он не мешался ни в чьи дела по управлению, а впоследствии умел себе создать особую часть в виде инспекторской. Завод его находился в самом цветущем состоянии, не так как у Саблукова; не было никаких лишних затей, ни иностранцев, а он сбирался уже вырабатывать бритвы. Можно себе вообразить, какое угощение было тут приготовлено им для своего начальника и его сопровождавших! Пропировав в Туношне почти вплоть до ночи, переехали мы на противоположный берег Волги. Тут нетерпеливый Бетанкур объявил нам о намерении своем нас оставить, сел в коляску, взяв с собою сына, Рейфа и Варенцова, и поскакал по большой дороге.
Мы остались втроем с Маничаровым и Рандом. Вот до чего уменьшилось сначала столь многочисленное наше общество. Повалившись спать, мы преспокойно поплыли далее. Кому начальствовать над флотилией, не было сказано; а как порядок везде нужен, то и увидел я себя в необходимости при этом случае похитить верховную власть, тем более, что от кроткого, беспечного Маничарова не мог я ожидать никакого сопротивления, и что Ранд в это время был ко мне отменно снисходителен. В следующее же утро, 27-го мая, пришлось мне на опыте явить мое владычество. Подплывши в Костроме, мои спутники хотели, не останавливаясь, ехать далее. Тогда я заметил им, что, не быв природными русскими, они, конечно, могут быть равнодушны к великой знаменитости этого города в русской истории; но что я, никак не соглашусь упустить сей единственный случай посетить Ипатьевский монастырь. В тоже время самовольно распустил я гребцов на полтора часа отдохнуть или погулять по городу. На меня с минуту посмотрели с изумлением, а я, взяв какого-то провожатого, отправился пешком. Не знаю по какому случаю в монастыре было архиерейское служение, что задержало меня долее, чем я ожидал и лишило возможности увидеть комнаты, которые занимал с матерью малолетний Михаил Федорович, когда пришли призывать его на царство. На город, почти вне которого находился монастырь, едва успел я взглянуть: нетерпеливые спутники мои с некоторою уже досадой ожидали моего возвращения, и мы тотчас отправились далее.
Очень рано поутру на другой день, 28-го числа, причалили мы к городу Кинешме. Я лежал еще в постели и довольствовался сквозь оконце моей каюты (бывшей Бетанкуровской), не вставая, поглядеть на шумный базар, находившийся на низком берегу над самою пристанью. Сии последние два дня нашего странствования были отменно приятны: Волга продолжала быть оживляема и многочисленными судами, по ней плывущими, и картиной беспрерывных веселых селений, по берегам её расположенных. Ночью проплыли мы мимо Балахны, и опять на этот городок не удалось мне взглянуть. Наконец 29-го мая, когда рождающийся свет едва дозволял различать предметы, были мы пробуждены гремучею песнью всех гребцов наших. Между ними есть обычай, при входе в Оку или в которую-либо из больших рек в Волгу впадающих, приветствовать их громогласным, веселым пением. Не было возможности унять их; мы принуждены были встать, одеться и выйти на палубу. Тогда скоро на горе, в тусклом свете, предстал нам «Новгород Низовские земли». Мы пристали к деревянному, двухэтажному, казенному дому, недавно на самом берегу построенному, в котором жил Бетанкур, и тут только, дабы не разбудить его, успел я заставить замолчать певунов наших.