Граф М. А. Милорадович. — Поездка Бетанкура в Нижний.
Уже более недели находился я в русском царстве; радость моя уже истощилась на границе; при въезде в него и после кратковременного отсутствия, увидел я Петербург довольно равнодушно, как будто воротился в него из Пензы. Он показался мне печален и тих в сравнении с Парижем.
Спутник мой, он же и хозяин дорожный, Пикулин, остановился у приятеля в Измайловских казармах. Мы расстались без сожаления: ничего общего не было у нас ни в мнениях, ни во вкусах, и мне кажется, мы ужасно друг другу надоели; после того не помню, случилось ли мне раза два в жизни его видеть.
Я сел на извозчика и скорее поскакал к Семеновскому мосту в Шмидтов дом, где нашли мне комнатку, пока Ноден очистит в нём уступленную мною ему квартиру. Тотчас потом, о блаженство, явился мой старый слуга Пантелей. Я не хвалю в этом случае старинное русское воспитание, которое приучает шагу не делать без прислуги; но я получил его, и возвратиться к привычке, сделанной с малолетства, почти месяц прерванной во время трудной дороги, было для меня настоящим наслаждением. Вообще, более полугода пошатавшись по свету, приятно быть у себя. В людях хорошо, а дома лучше, говорит пословица, я думаю западным народам неизвестная.
Моим начальником был я принят, могу сказать, с радостью: он простер деликатность до того, что сам предложил мне несколько дней отдохнуть и погулять. Во время отсутствия моего по нашей части произошла важная перемена. Престарелому графу Сергею Кузьмичу Вязмитинову было не под силу в одно время управлять Министерством Полиции и заведовать столицей. Согласно с его желанием, сохраняя министерство, уволен он от должности Петербургского военного генерал-губернатора, и на его место назначен граф Михаил Андреевич Милорадович. Будучи старее чином Бетанкура, почитал он и имел право почитать себя его начальником: это можно было заметить из письменных отношений. Но как Милорадович в делах ничего не смыслил, то повелительный тон принял новый правитель канцелярии его, Николай Иванович Хмельницкий. Добрый Ноден без меня всепокорнейше принимал эти приказания, и мне после немалого труда стоило сколько-нибудь уравновесить сношения наши с этою канцелярией. С своей стороны Бетанкур неохотно бы вошел в состязание с таким известным смельчаком, каков был Милорадович; я однако же объяснил ему, что если так пойдет, по неопределенности прав наших, то легко можем мы попасть в разряд уездных мест, что гораздо после и случилось. Вследствие чего Бетанкур имел объяснение с Милорадовичем, один на своем испано-французском, а другой на чухоно-французском языке, которым забавлял он двор и публику; а как первый был человек умный и тонкий, то дело и поладилось. Оба правителя канцелярии, Адамович и Перевозчиков, при назначении нового военного губернатора, были удалены от должности, яко бездельники. Мне было их жаль: они конечно пользовались незаконной прибылью, но довольно умеренно и были люди незлые и весьма обходительные. Определенный на их место Хмельницкой выбран был на славу, взят из Иностранной Коллегии, был богат, литератор, автор нескольких комедий и должен был очистить, облагородить звание начальника канцелярии. А он вышел величайший грабитель, дерзкий, надменный, так что и честному бы человеку было не под стать. Через несколько времени сам Государь приказал Милорадовичу его прогнать и отставить от службы, с тем, чтобы никуда не определять. По приезде более всего заняли меня мои служебные дела, и оттого с них и начал я мой рассказ.
Большая тишина эту зиму царствовала в Петербурге, только не в высшем кругу. Государь и обе Императрицы находились в отсутствии за границей. Без них молодая чета, Николай Павлович с супругой, на свободе, на просторе, предавались забавам, особенно же молоденькая великая княгиня, которая, по тогдашним летам своим и по примеру матери, покойной королевы Прусской, без памяти любила танцы. Посещение бала Государем или кем-либо из членов его фамилии почиталось редким, важным происшествием. Тут знатные и богатые обрадовались случаю, взапуски стали давать праздники и счастливыми себя почитали, что могут на них угощать у себя почти еще новобрачных. Оно недолго продолжалось. К 1-му января 1819 года возвратился Государь; через несколько дней после него императрица Мария Федоровна; а 9-го числа старого стиля скончалась почти скоропостижно Екатерина Павловна, королева Виртембергская. Многие были уверены, что после второго её брака семейство её охолодело к ней. Тогда глубокая горесть, которую произвела её кончина, дала всем узнать, что нежные чувства к ней родных никогда не теряли своей силы. После этого, разумеется, всякие увеселения при дворе должны были умолкнуть до весны.
В половине января генерал Алексеев привел в Слоним корпус, находившийся три года во Франции, который весь был набран из полков, принадлежащих к дивизиям, внутри государства расположенным. По получении донесения о прибытии его, велено Алексееву распустить корпус, распорядиться отправлением полков к местам квартирования их дивизий, а дела представить в главный штаб Его Величества. Самому же ему, впредь до нового назначения, с сохранением всех окладов, дозволено приехать в Петербург или жительствовать где пожелает. Примечательно, что, в продолжении трех лет, в этом корпусе было только три дезертира, а на обратном пути ни одного, хотя нижним чинам представлялось много средств к побегам. Несчастные знали, что дома будет им плохое житье; но там их родина, и она была для них выше всего. Не так-то думают наши высшие сословия.
Брат мой также получил отпуск на год с сохранением жалованья, и они вместе с зятем и сестрой отправились сперва в Москву, где Алексеев и остался, а брат мой поспешил к матери нашей в Пензу. В это самое время, два сына сестры моей, Александр и Николай, взрослые пажи, были выпущены офицерами в армию. Оба они, особенно в первой молодости, были очень красивы собою; к сожалению не наследовали они ума матери своей. Старший был в отца: всегда весел, жив, более его образован, еще более его ко всем ласков, за что все без изъятия любили его, особенно же нежный под. Меньшой был угрюм, совсем несообщителен, отчего казался рассудительнее брата, чего однако же вовсе не было. Он имел два порока — чрезмерное самолюбие и себялюбие, которых смешивать не должно; первое всегда было заметно, а последнее ужасно развилось и открылось после. По несчастью бедные мальчики получили самое плохое воспитание; имея только двух сыновей, родители их баловали; в отрочестве таскались они по походам или жили по родным; по царской милости в 1812 году приняты в Пажеский Корпус, который смело можно назвать школою разврата. В прежние времена, если учение шло дурно и воспитанников мало занимали военной наукой, то по крайней мере получали они светские навыки и хорошие манеры; а в это время, также как из кадетов, хотели из них сделать солдатиков, но без строгой дисциплины, которой те были подвергнуты. С сокрушенным сердцем смотрел я, как ребята растут без всякого надзора; из уважения к заслугам отца, со старшего не слишком взыскивали за его ветренность, с меньшего за его упрямство и неповиновение. На счет их мне не сделано было никакого доверия; я не имел никакого права мешаться в это дело; к тому же в тогдашние лета мои мне не совсем еще прилично было играть роль Ариста и Геронта. Иногда однако же нехотя принимался я браниться с ними; меньшой сердито слушал меня, а старшим милым шалуном, бывал я скоро обезоружен. Не попав в камер-пажи, вышли они прапорщиками: Александр в какую-то артиллерийскую роту близ Тулы, Николай в гренадерской полк императора Австрийского, находившийся в Царском Селе. Обоим тотчас даны были отпуски для свидания с отцом, только что возвратившимся из-за границы в Москву.
В марте месяце по службе Бетанкура последовала для него большая перемена. Инженер-генерал Франц Павлович Де-Волан, главный директор путей сообщения, преемник принца Георгия Ольденбургского, первого мужа Екатерины Павловны, умер, и Государь для этой важной должности на его место выбрал моего начальника. Я этому очень обрадовался, а между тем не мог понять, как человек, который ни слова не знает по-русски, будет в России управлять министерством. Когда, узнав об том, на другой день поутру пришел я поздравить его, с притворно-печальным видом отвечал он мне: «Что делать! Государь непременно того требовал». Тщетно говорил я ему о великих затруднениях, которые представятся при исполнении возлагаемой на меня обязанности; он отвечал, что «если бы дела и пошли не так успешно как он желает (хотя он ожидает противного), не его будет вина, ибо его насильно заставили принять должность». Потом прибавил он: «скорее должны вы себя поздравить чем меня; новое назначение мое открывает вам дорогу к возвышению». Через несколько дней объявил он мне, что имеет на меня виды и хочет меня представить к занятию должности директора департамента путей сообщения, на место хворого старика, с которым он не может объясняться, потому что тот не знает по-французски, но что наперед хочет он оглядеться и не вдруг приступить в переменам. Я заметил ему, что при необъятном числе бумаг по вверенной ему части, вступающих и исходящих, даже с удвоенным штатом не будет возможности сохранить порядок, которому дотоле мы следовали, и что в Петербурге не сыщется и половины людей в состоянии переводить для него и переписывать по-французски. «Уж это я знаю, — отвечал он мне, — и для того-то и нужен мне человек, от которого представляемые бумаги мог бы я слепо подписывать».
Должность директора департамента занимал бывший мой начальник в Министерстве Внутренних Дел, Дмитрий Семенович Серебряков, с 1810 года, при принце Ольденбургском, преемник Лубяновского, тогда уже в Анненской ленте, человек кроткий, честный и деловой. Его-то Бетанкур хотел сбыть с рук. Какая несправедливость! Но удрученный летами, при перемене обстоятельств, он сам желал успокоения.
По письменной части еще два человека были тут замечательны. Один, Александр Павлович Хрущов, был правителем канцелярии совета путей сообщения. Не помню, в других министерствах существовали ли уже тогда общие советы, составленные из директоров и нескольких членов. При самом же преобразовании бывшей экспедиции водяных коммуникаций найдено было необходимым сохранить ей хотя призрак коллегиального управления. Принц, или скорее всем заведовавший тогда Лубяновский, посылали в этот совет на рассмотрение только сметы проектов. В нём заседали три инженерных генерала, под названием инспекторов, и директор департамента Серебряков. Что сказать о Хрущове? Он был человек самый бесхарактерный, полулитератор, полуделец, не совсем честен, не совсем плут, но скорее последнее.
Главные директора, принц и после него Де-Волан, имели сверх того особую малую канцелярию и секретаря. При Де-Волане секретарем постоянно находился некто Фома Яковлевич Ранд. Немец или голландец, Бог его знает, родился в Москве и воспитывался там от щедрот родного дяди, немецкого учителя моего в Форсевилевом пансионе, Гильфердинга. Им отправлен был он учиться в Геттингенский университет; будучи неприлежен или неспособен, не мог он получить там аттестата, который в то время давал равные права с теми, кои доставляли выдаваемые от русских университетов. По словам Николая Тургенева, который вместе с ним в Геттингене слушал лекции, все русские смеялись над ним, называя его Фомушкой. Но он имел некоторые способности, пронырство и наглость, с которыми иные по службе далеко уходят. Он невысоко еще поднялся; лет тридцати, только что титулярный советник и секретарь при таком начальнике, который очень хорошо знал русский язык и чрезвычайно был опытен в делах по своей части, он большего влияния на них иметь не мог. Росту был он видного; многие находили, что он недурен собой; мне же черты его и выражение лица казались даже неприятны. К счастью его, через супругу своего начальника, через довольно еще молодую жену, иногда действовал он на старого мужа и, пользуясь сим искусственным кредитом, успел уже, говорили, нажить капиталу тысяч до тридцати рублей ассигнациями. В откровенной беседе со мною Бетанкур говорил: «Вы не можете себе представить, какие это мошенники, этот мосьё Кручков и этот мосьё Ранд». Я не поддакивал ему, но и не оспаривал его, об этих людях не имея дотоле никакого понятия. «Теперь они мне необходимы, — прибавлял он, — но я надеюсь, как из лимонов, выжав из них сок, после того их бросить». Бедный Бетанкур не мог предвидеть, что они прилипнуть к его рукам, и не только их, всю репутацию его выпачкают. В обхождении с Рандом, который каждый день являлся к нему с бумагами, Бетанкур, можно сказать, был даже суров; а тот, по моему, вел себя очень благоразумно, выслушивая его в почтительном молчании и не показывая ни досады, ни трусости.
В Главном Управлении Путей Сообщения все видели во мне будущую главную пружину его. Не было любезностей, не было учтивостей, коих бы мне ни оказывали инженеры: генералы Саблуков, Карбоньер, Вельяшев (о коих подробнее говорить предоставляю себе после) сами первые посетили меня. А между тем я не почитал себя в праве входить явно в какие-либо дела этого управления; главные должностные гражданские лица всемерно уклонялись от сообщения «не сведений, и я мог только стороной собирать их. Наконец, решился я на этот счет объясниться с Бетанкуром. Я представил ему, что, не ознакомившись наперед с делами департамента, который он намерен был вверит мне, буду я плохим его директором. Он отвечал мне, что спешить еще не к чему до возвращения из одного путешествия, которое вместе с ним должен я совершить. «К тому же, — прибавил он, — с быстротою, с какою понимаете вы всякое дело, вам нетрудно будет скоро сладить и с этим». Он не имел никакой нужды мне льстить, и я никаким скромным опровержением не отвечал ему. Вообще же я привык видеть, что как в Италии импровизируют стихи, так у нас в России импровизируют способных ко всему людей. Еще заметил я Бетанкуру, что чин мой мал для места, которое занимали дотоле одни превосходительные. На это отвечал он мне, что вместе с должностью испросит он мне у Государя и чин статского советника, без всякого университетского аттестата. Всё шло для меня как нельзя лучше.
Еще в 1816 году отставной канцлер, граф Румянцев, путешествуя по России, посетил и Макарьевскую ярмарку. Она привлекла на себя особое внимание человека, бывшего столько лет министром коммерции. Он нашел, что весьма было бы выгодно поблизости перенести ее из Макарьева в Нижний Новгород и тем поддержать, украсить и поднять последний, который во мнении многих людей почитается настоящим средоточием России, долженствующим быть и столицей её. Со всем уважением к памяти государственного мужа нахожу я, что он ошибался. Положение Нижнего Новгорода совсем не центральное. Если в измерении пространства России не отделять от неё Сибирского края, тогда средина её будет, по крайней мере за Уралом. Если же принять в соображение одну населеннейшую часть её от Уральского хребта до Калиша, тогда, прилегая более к северо-восточным её странам, Нижний Новгород слишком удален от западных границ Империи. Находясь на берегу двух величайших, судоходнейших рек, он с умножением народонаселения и промышленности, сам собою мог бы сделаться одним из важнейших пунктов в государстве. Перенесение в него ярмарки один только месяц в году могло оживить его. Без всякой помощи от правительства, без всякого участия его, самым естественным образом ярмарку сию породили взаимные потребности народов, населяющих Россию и отдаленнейшие азиатские страны. Она возросла как бы под благословением Св. Макария, вокруг обители им основанной. Многочисленное стечение богомольцев в обычный срок встречалось тут ежегодно с проезжающими караванами. Набожность, везде сопутствовавшая прежде русскому народу, указала ему тут и на торговые его выгоды. Начало прекрасное, коего последствием было самое блистательное, широкое развитие нашей торговли. Замечания свои граф Румянцев представил Государю, который принял их в уважение.
Дабы удостовериться в пользе предлагаемого канцлером, в июле 1817 года Бетанкур отправлен был в Нижегородскую губернию. Ему поручено было, обозрев местности, избрать удобнейшую и выгоднейшую для учреждения нового прочного ярмарочного гостиного двора и донести, в случае построения новых каменных лавок, доходы с них будут ли достаточны, чтобы заменить казне, проценты с капитала, употребленного на их сооружение: новое доказательство пристрастия и неограниченной доверенности, которые имел Государь к иностранцам. Бетанкур менее чем кто мог тогда судить о выгодах и невыгодах наших торговых и финансовых дел: это было первое путешествие, которое он делал внутрь России, которой дотоле он вовсе не знал, не видав даже Москвы. Никакой важности не видел он в том, чтобы, вырвав с корнем самою природою произведенное растение, посадить его на другой почве, не заботясь о том, будет ли оно процветать на ней или нет. Эти господа знать не хотят, что у так называемых варваров и рабов есть поверия, навыки, коих изменения никогда не совершаются без сердечной для них боли. Бетанкуру представился прекрасный случай выказать всё искусство свое, как инженеру, архитектору, механику, и в самом широком объеме; как было ему не воспользоваться оным? В виду Нижнего Новгорода, за Окой, близ втока её в Волгу, на луговой её стороне, каждую весну потопляемой разлитием двух великих рек, избрал он место для сооружения себе памятника. Тут надлежало с большими издержками для казны победить препятствия, поставляемые природой. Надлежало, в виде полукруглого острова, сделать высокую насыпь, которую вешние воды не могли бы затоплять, прорыть вокруг неё судоходный канал, соединяющий речку Пыру с Окой, возводимые каменные строения, все без изъятия утвердить на бесчисленных сваях. Мне случалось впоследствии слышать льстецов, которые в разговорах с Бетанкуром это гигантское произведение его гения называли египетскою работой и сравнивали его с ископанным озером Мёриса и пирамидой Хеопса. Он с своей стороны почитал эту лесть слишком грубою и отвергал ее с досадой.
По возвращении лично и словесно докладывал он Государю о своих предположениях. Не знаю, какую уловку употребил он, чтобы не испугать его огромностью сумм, на то потребных. Государь не жалел денег на всё, по мнению его, полезное, но даром бросать их не любил. Я полагаю, что сперва не открыл он ему всей истины, не объяснил, сколько миллионов потребуется, ибо представленная им вслед за тем смета была довольно скромная. Раз втянувши казну в это предприятие, ему легко было после доказывать необходимость беспрестанных прибавок.
В ту же осень дело вскипело вдруг: отправлены инженеры для снятия планов, приискания подрядчиков, объявления торгов, заключения контрактов; у нас же в Петербурге завелась обширная переписка, что чрезвычайно умножило мои занятия и труды. Весной в 1818 году, ярмарочные деревянные строения перенесены уже были из Макарьева на плоское место, находящееся рядом с тем, на котором предполагалось соорудить прочные здания; летом в сих временных помещениях открыт был уже и торг. Ропот был велик: монастырь Св. Макария лишился богатых приношений, жители окрестных мест почитали себя разоренными, азиатские торговцы жаловались на то, что должны понапрасну делать лишних восемьдесят верст сухим путем, хозяева судов на то, что принуждены более ста верст подниматься вверх по Волге; вообще же ярмарка с этого времени потеряла свою оригинальную, азиатскую физиономию. Бетанкур, который провел там всё лето, пока я был в Париже, остался довольно равнодушен в сим жалобам; однако же, дабы сколько-нибудь утешить вопиющих, обещал на новом месте построить славную каменную церковь во имя Св. Макария: лишняя сотня тысяч рублей ему ничего не стоила. Несмотря на новое, важное, назначение свое, он намеревался провести в Нижнем Новгороде и лето 1819 года, и пригласил меня ехать с собою. Итак, в апреле месяце начал я приготовляться к новому пути, не столь длинному как в предыдущем году.