Кончина Козодавлева и Вязмитинова. — Перемена по службе.
Сначала исполнил я первый долг: пошел помолиться к Спасу на Сенной; потом второй: явился в начальнику своему. Он что-то чересчур принял меня ласково. Тут не было ни малейшего притворства, а может быть некоторая совестливость. «После такой тяжкой болезни и трудной осенней дороги, вам необходимо успокоение, — сказал он; — я увольняю вас, по крайней мере, недели на три от всяких забот; отдохните, погуляйте на свободе, а потом опять примемся за дело». Я всегда был отменно доверчив; мне и в голову не вошло подозревать тут перемену намерений его на счет будущего служения моего.
Во время моего отсутствия, летом и осенью, произошла одна важная перемена в министерствах. Чтобы не забыть, должен упомянуть здесь о ней. Козодавлев, после кратковременных, но жестоких страданий, умер в июле месяце. Государь получил известие о кончине его, если не ошибаюсь, в городе Архангельске. Он обозревал тогда весь Север государства своего и спешил увидеть Финляндию. Второпях, на всякий случай, поручил он временно его Министерство Внутренних Дел министру просвещения, всё тому же князю Александру Николаевичу Голицыну, который как будто на всё, а между тем ни на что кроме придворной службы, не годился, в чём сознаются ныне самые любимцы его. В начале октября, в самый день возвращения Императора, престарелый граф Вязмитинов совсем оделся, чтоб ехать во дворец, а пока присел и стал подписывать некоторые бумаги. Вдруг рука его остановилась: в одну минуту прекратились все жизненные его движения. С ним вместе скончалось и управляемое им Министерство Полиции.
Оно по прежнему вошло в состав Министерства Внутренних Дел и по прежнему поручено управлению графа Кочубея Он занимал место выше министерского, он был председателем одного из департаментов Государственного Совета, и привял только звание управляющего, с сохранением прежней должности. Одно чадолюбивое чувство могло его заставить вновь посвятить попечения свои искаженному детищу. В кратковременное им управление, любимцу царскому Голицыну полюбилась в нём почтовая часть, и он выпросил себе ее. Из неё составилось особое министерство под названием главного начальства над почтовым департаментом, и в сем виде оно и поныне существует. Сам Кочубей счел нужным передать Гурьеву департамент мануфактур и внутренней торговли. Нет, навсегда уже прошло блестящее время этого министерства.
Случаются обстоятельства в жизни, которые хотелось бы забыть; те, в коих находился я в конце 1819 года, из числа их; но изобразить их здесь для меня необходимость. Тремя неделями свободы и даже более, дарованными мне Бетанкуром, я охотно воспользовался. Как будто новорожденный, я вновь приступал к жизни; всё пленяло меня в ней, всё сияло мне в будущем. Бетанкур и семейство его были со мною любезнее чем когда-либо, звали обедать, на вечер, а о делах с ним ни слова.
Наконец, мне стало совестно, и я пришел объявить Бетанкуру, что чувствую себя совершенно в силах вновь трудиться при нём. «По прямой вашей должности в Петербургском строительном комитете, вы всегда властны вступить в управление делами его; что же касается до других особых дел, Государем мне порученных, производством коих вы, по снисходительности вашей ко мне занимались, то как уже раз они поступили в канцелярию мою и несколько месяцев там находятся, взять их оттуда было бы напрасно: пусть остаются они у секретаря моего».
Что бы это значило? подумал я. Это значило, что Ранд меня оттирает, что, пользуясь отсутствием моим, он, всё более втираясь в доверенность бедного старика, неприметным образом овладел им. Не знаю, в чём исподволь обвинял он меня перед ним, в лености, в хворости или в неспособности? Но уже верно не в том, в чём всё главное управление путей сообщения могло уличить его. Я пропустил несколько дней, приготовляясь к новому объяснению: звание директора департамента всё еще оставалось у меня в виду. Мне однако же пора было заметить, что всё переменилось для меня. Обхождение со мною инженерных генералов осталось вежливым, как следовало; но не было уже той искательной приветливости, которую находил я в них до поездки в Нижний Новгород. Вельяшев не приглашал уже меня обедать, Саблуков перестал быть со мною словоохотен. Что еще более должно убедить меня в незамеченном мною падении моем, была удвоенная со мною любезность любезнейшего из французов, генерала Карбоньера, который один против Бетанкура составлял тогда тайную оппозицию, превратившуюся после в явную.
Вдруг сказали мне тайком, что приготовляется докладная записка к Императору, в которой титулярному советнику Ранду, в награду за его великие труды и в поощрение его великих способностей, без университетского аттестата, не в пример другим, испрашивается чин коллежского асессора и с сохранением прежней должности — звания правителя канцелярии. Правитель же канцелярии совета путей сообщения, надворный советник Хрущов, представлен к чину коллежского советника и к должности директора департамента, на место действительного статского советника Серебрякова, которого уволить с пенсией.
Меня поразило это известие, так что едва поверил я ему. С сердцем, трепещущим от сожаления и досады, явился я к Бетанкуру и решился спросить об истине мне сказанного.
— Вас не обманули, — сказал он: — вчера Государь подписал указы о том.
— Генерал, — сказал я, — вам известно, что я не искал этого места, но со слов ваших желал его получить и в получении был уверен. Вы можете себе представить, сколь прискорбно мне должно быть это предпочтение.
— Как быть! — отвечал он. — Я заметил, что вы бы никогда не поладили с г. Рандом, у вас совсем разные понятия о вещах; г. Кручкова я почти не знаю, но он очень хорошо знает свою часть, с которой ознакомиться вам нужно было бы время; вы довольно упорны, с Рандом была бы у вас вечная распря; каково же бы мне было беспрестанно мирить вас! С Кручковым этого не будет.
— Вероятно, вы удостоверились в том, что о сих господах первоначально даны вам были ложные понятия; что же касается до меня, то позвольте мне сохранить на счет их то мнение, которое вы мне дали. — Улыбаясь, сказал я.
— Как вы хотите, — сказал он с прижатым бешенством.
— Итак, карьера моя кончена при вас?
— Нимало, оставайтесь сколько вам угодно; я даже намерен представить вас Государю к чину статского советника.
Когда я заметил ему, что маловажная должность моя не будет тому соответствовать, он отвечал:
— Ничего, я буду уметь это сделать.
В этом разговоре можно найти некоторое извинение и в тоже время желание утешить меня. Более внимательный, когда я после пристальнее стал рассматривать это дело, то увидел руку г. Ранда, который со всею тяжестью наложил ее на старца. Он знал, что в первую минуту пойду я напропалую, что старик примет это с испанскою гордостью и с полуденным бурным гневом, что я, может быть, пострадаю от того; но это и наделает шуму, а ему не хотелось никакой огласки. Оставаясь под начальством Бетанкура, сие положит, думал он, хранение устам моим.
Нельзя было Ранду отказать в искусстве и осторожности, вместе со смелостью. Он молча высмотрел положение свое и, поощряемый примером Третёра, убедился, что честный человек, как бы умен ни был, сделается подвластным нечестному, лишь бы тот ловко умел за то взяться. А Хрущов был подлый плут самого низшего разряда, без предприимчивости, без надежды даже на большие успехи. Он совершенно подчинил себя Ранду только с тем, чтобы и ему что-нибудь перепало от великих барышей, первым получаемых. Одним словом, между ими было тоже расстояние, что между воришкой, крадущим платки из карманов, и прославившимся Ванькой Каином. Я ужаснулся не за себя, а за бедного Бетанкура, и опасения мои скоро оправдались.
Я не заботился об обещанном мне чине, полагая, что начальник мой испросит мне его при первом личном докладе Государю; я не имел аттестата, как же было иначе это сделать? Новое удивление: сам Бетанкур поспешил возвестить мне, что представление о том сделал чрез военного генерал-губернатора.
— Да это всё равно, что ничего, сказал я: первое представление обо мне Государю сделали вы сами и лично.
— Дело другое, отвечал он: тогда был Вязмитинов, на него мы мало смотрели, а Милорадович шутить не любит.
— Да какое ему дело до того? Он даже бы и не узнал о том.
— Не беспокойтесь, я уже с ним о том сам переговорил, и он обещался всё сделать. Да, постойте, я еще лучше сам к нему напишу, а вы отдадите ему письмо. Вот вам случай с ним познакомиться.
И действительно, во французском письме, которое дал он мне прочесть, не было похвал, которыми бы он меня не осыпал. Мне показалось, что он рехнулся, и я поспешил удовлетворить его желание.
К тому меня побуждало еще и любопытство. Мне хотелось хотя раз вблизи посмотреть на человека, который в армии был столь известен как храбрец и чудак. Вместе со многими смешными сторонами имел он и рыцарские замашки. Более всего прославился он необычайным, постоянным счастьем. Замечено, что счастье рождает ум или, по крайней мере, умножает его в тех, в ком он есть. В Милорадовиче до конца его жизни такого приращения не было видно. И от недальновидности, от безграмотности сего вечного хвастуна сколько людей пострадало!
Коль скоро доложили ему обо мне, он тотчас велел позвать меня к себе в кабинет: так называлось несколько комнат верхнего этажа в нанимаемом для него доме на Невском Проспекте, наполненных разными предметами роскоши без большего порядка и вкуса. Он закидал меня словами, от другого весьма бы лестными для моего самолюбия. Когда я сказал ему, что, за неимением аттестата, производство должно встретить неодолимое препятствие, он отвечал мне, что никаких препятствий быть не может, когда дело идет о столь известном человеке как я (я-то тогда известен!), представленном столь необыкновенным человеком, каков мой генерал. Я тотчас увидел, что из этого ничего не выйдет кроме вздору и вспомнил русскую пословицу: «из пустой хоромины или сыч, или сова, или пустые слова».
Нет никакого сомнения, что и в этом случае покорный Бетанкур послушался совета немилостивого ко мне Ранда. Я не сделал ему никакого вреда; а в это время, если бы и хотел, то уже не мог бы. Злоба его ко мне была ничто иное, как инстинктивная ненависть, которую все мошенники питают ко всем честным людям. И что же вышло из того? Милорадович представил обо мне министру внутренних дел, а тот — в Комитет Министров, а Комитет отложил это, как говорится, в длинный ящик.
Почти всегда так случалось, что когда приготовлялись в Европе важные происшествия, а в государстве нашем большие перемены, тоже самое последовало и в скромной участи моей. Четыре года, описанные мною в сей части, были везде довольно покойны и казались счастливыми после последних бурных годов Наполеонова владычества. Для меня сие четырехлетие было деятельнейшей дотоле эпохой в моей жизни: их заключила жестокая неудача. Но роптать ли мне на то? Сие увидят в следующей части, если я буду продолжать сии Записки. В этой же, главу сию, кратчайшую изо всех, написал я вместо эпилога.