Согласие на приглашение.
Наступил уже июль, и Нью-Йорк походил на огромные, герметически закрытые турецкие бани, в которых можно было войти, но, раз войдя, приходилось оставаться, так как не было выхода и не было часов, когда бы они были закрыты. Большинство порядочной публики, за исключением совершивших убийства и тому подобные дела, как сообщали воскресные приложения газет, разъехались на море, или в горы, еще до того, как турецкие бани открылись на лето. Но в воскресных приложениях ничего не говорилось о приказчиках больших магазинов, так как их принимают за «порядочных» людей только в ограниченных кругах и они не совершают убийств и тому подобных дел, хотя иногда и восхищаются ими.
По словам газет минувшие зима и весна были очень оживленными. Редко когда бывало столько красивых и значительных дебютантов. Хорошенькие девушки и восхитительные мужчины украшали каждую страницу календаря, подобно лепесткам розы. Было множество автомобильных гонок и состязаний в футбол и бэйзебол для мужчин и женщин, и других состязаний, менее шумных, но почти столь же страстных. Происходили обеды и балы, первые представления в опере, празднование дня рождения Вашингтона, праздничные семейные поездки в Адайрондак и пасхальные церковные процессии для тех, кто не уехал за границу или во Флориду. Среди тех, кто избрал Флориду, были мисс Рольс и ее брат. Эна подверглась приступу инфлуэнцы после того, как лорд Райган уехал и было объявлено о его помолвке с его богатой ирландской кузиной. Некоторые доходили до такой низости, что утверждали, будто Эна слегла в разгаре сезона не от гриппа, но от огорчения. Когда Эна смогла выходить после болезни, она заявила, что она умрет, если не отправится в Пальм Бич, и потому мать взяла ее туда вместе с Питером, не говоря уже о горничной Эны. Питеру не улыбалась перспектива сопровождать их. Отъезд из Нью-Йорка серьезно нарушал его планы и полупланы, разбивал его надежды и полунадежды. Но отец не хотел уезжать, а мать и Эна не могли обойтись без мужчины. Питер в этот момент был единственным подходящим мужчиной, и только в апреле Эна почувствовала себя настолько хорошо, чтобы вернуться снова на север. К этому времени во всех газетах, начиная с больших и кончая маленькими, было напечатано об ее обручении с маркизом ди-Риволи, и даже самые недоброжелательные люди должны были признать без всяких оговорок, что потеря графа и приобретение вместо того маркиза является не малым успехом в жизни.
В турецких банях, какие представлял собой в июле Нью-Йорк, универсальный магазин Питера Рольса был одной из самых жарких комнат. Мисс Рольс не вернулась из Лонг-Айленда для выбора себе здесь приданого, как сообщала одна плохо осведомленная газета. Вместо этого она отправилась в Лондон и Париж, так как там было прохладнее и казалось более шикарным, чтобы между ней и Нью-Йорком был Атлантический океан. Она отправилась вместе с разведенной итальянской принцессой, которая познакомила ее с маркизом ди-Риволи, и мать и Питер были отпущены.
Без сомнения, в других универсальных магазинах в июле этого года было столь же жарко, или даже еще жарче, чем в магазине Питера Рольса; но Винифред Чайльд казалось, что на тропике Рака более прохладно, чем в «Руках». У большинства приказчиков от жары глаза готовы были вылезть из орбит и их жилы чуть не лопались.
Вин так побледнела и похудела, что Сэди Кирк сравнивала ее со стеблем Сельдерец[8]. Сама Сэди, согласно собственной критической оценке, «сморщилась и увядала в болоте», но, впрочем, обе девушки имели мало случаев обмениваться замечаниями насчет наружности друг друга, так как, в то время, как Сэди осталась в игрушечном отделении, Вин была переведена в отделение накидок. Это могло служить объяснением загадочного поведения Мэггисона. Стойкость девушки испугала желающего быть «волокитой» и напомнила ему, что образцовый управляющий никогда не должен упускать из рук прирожденной приказчицы. Но на этот раз он не послал за Вин, и перчаточное отделение было не для таких, как она; потому она оказалась в отделении накидок.
Сэди, надерзившая своей хозяйке, сочла благовременным переменить квартиру. Она сняла комнату в меблированном доме на расстоянии двух кварталов от прежнего дома, а Вин, не будучи в состоянии переходить с места на место, осталась в прежней комнате. Сперва, после того, как ее жалованье увеличилось на два доллара в неделю, она имела намерение скопить деньги и последовать примеру Сэди. Но в жаркую погоду приходилось питаться главным образом сливочным мороженым с содой, которое стоило денег. Кроме того, если бы даже у нее были доллары, у нее не хватило бы для этого энергии. Было проще оставаться при том, что имеешь, чем предпринимать что-нибудь новое, в особенности что-нибудь серьезное.
Что касается до укротителя львов, то его уже не было с магазине Питера Рольса. К нему вернулись его нервы, и он возвратился к своей профессии не потому, чтобы старый образ жизни привлекал его с непреодолимой силой, но потому, что легче было заработать больше денег, укрощая действительных львов, чем продавая игрушечных медведей. Вместе с зарождением восторженной любви Эрла Эшера к Вин, в его памяти стерлась утрата животного, умершего на его глазах. В его душе слились воедино и «нервы», и мужество, и любовь, и желание побеждать. Когда ему представилась возможность получить на лето место в Коней, он взял его. Хотя ему и тяжело было оставить предприятие Питера Рольса, так как это означало оставить «свою девушку», но перемена службы представляла единственную надежду добиться ее, в конце концов. А, несмотря на отсутствие поощрения со стороны своей Лигии, Урс втайне лелеял эту надежду.
Иногда, по воскресеньям, Сэди Кирк убеждала Вин отправиться вместе в Коней Апленд, чтобы «встряхнуться». На лодках и на морском берегу, когда вы попадали туда, была шумная толпа, но зато там был превосходный воздух, и бедный Урс сиял гордостью и радостью над головами своих львов. Эта редкие экскурсии составляли единственное развлечение Винифред, если не считать одного или двух посещений театра на галлерее за все время ее пребывания в Америке. И так как жара с каждым днем давила на нее все сильнее своей свинцовой тяжестью, она чувствовала, что не выдержит и «сделает какую-нибудь глупость», если в ее жизни не произойдет перемены. Ей необходимо было что– нибудь, вносящее разнообразие в повседневную жизнь и способное нарушить ее монотонность!
Лили Ливитт, которая теперь тоже работала в отделении накидок, не переставала внешне проявлять к ней дружелюбие, хотя в душе затаила злобу против Вин, заметив после Рождества остатки подаренных ею Эрлу Эшеру лилий, приколотых к ее блузке. Она часто предлагала Вин пойти с ней вместе прогуляться в длинные летние вечера, но всегда безуспешно. Так продолжалось несколько месяцев до одного дня в середине июля, когда жара побила все рекорды. Это совпало с днем, когда тоска девушки по перемене превратилась почти в болезнь.
Было послеполуденное время и более старые служащие в отделении накидок ушли завтракать. Они считались среди служащих аристократией, так как отделение накидок, подобно ювелирному и некоторым другим, работало «на процентах». Жалованье здесь было не выше, чем в других отделениях, но с суммы продаж уплачивался приличный процент, и «тигры», и «тигрицы», которые были достаточно кровожадны, чтобы вырывать мясо из-под носа у своих, более слабых, товарищей, преуспевали. Ушедшие завтракать девицы были главными тигрицами. Они имели возможность есть в настоящих ресторанах, и так как теперь их не ожидали какие-нибудь выгодные продажи, они не возвращались до последней минуты. Лили Ливитт, принадлежавшая к числу тигриц, только что выхватила продажу, которая должна была бы достаться Вин, но это не имело никакого касательства к их личным отношениям. Это было «делом» и Вин, если бы сумела, могла делать то же самое. Впрочем, не приходилось опасаться, что она этого пожелает. Вин была не из того теста, из какого делаются тигрицы, и была неспособна урывать для себя что-нибудь, — будь то место в вагоне подземной железной дороги, или возможность продать накидку, — что стремились получить другие человеческие существа.
Вин не сердилась на Лили за то, что та «подцепила» ее покупателя и за три минуты заработала три доллара комиссионных, которые, по справедливости, должны были бы попасть в ее собственный кошелек. Без всякого озлобления она выслушивала описание шляпы, которую Лили собиралась купить на эти деньги.
— Я выгодно купила себе на прошлой неделе красивое платье для визитов, — продолжала мисс Ливитт, видя, что Вин не намерена дуться на нее за то, что она только что сделала. — Я заработала его на комиссионных с той вечерней накидки из зеленого шифона и белого платья для поездок по морю, которые я перехватила у Кит Бэнс, когда она мечтала и дала мне отбить покупателя, как это сделали сегодня вы. В такую жаркую погоду можно купить вещи за бесценок. Сейчас — мертвый сезон, и теперь наш черед, девушек, урвать что-нибудь для себя. Питер Рольс умеет при всяких обстоятельствах извлечь для себя пользу. Даже, делая нам 10-процентную скидку, он зарабатывает сорок процентов прибыли. Если вы примете во внимание, что две тысячи наших служащих вынуждены покупать на таких условиях, вы поймете, сколько он выжимает из нас. Нам редко удается что-нибудь выгодно купить. Я не понимаю, почему вы не постараетесь больше, чем вы это делали до сих пор, выручать больше процентов с продаж и купить себе какое-нибудь нарядное платье. Ваш жакет хуже, чем у всех в отделении, это не мое только мнение, это говорят все девушки. Если бы у вас было нарядное платье для визитов, я бы доставила вам сегодня вечером приятное времяпрепровождение.
— Вы доставили бы? — повторила Вин, скорее желая отвлечь внимание мисс Ливитт от своего жакета к чему-нибудь другому, чем потому, что хотела узнать о приятном времяпрепровождении.
Мисс Ливитт не раз предлагала ей различные развлечения, ни одно из которых не соблазнило Вин, несмотря на красноречивое описание их. Вначале она опасалась фруктов, шоколада и театральных билетов Лили, которые, подобно засахаренным фруктам, могли принадлежать м-ру Логану. Но в последние три или четыре месяца, с тех пор, как обе девушки перебрались в отделение накидок, Логан загадочно исчез. По-видимому, он не изобретал плащей так же, как лягушек. Вин давно уже перестала связывать различные приглашения Лили Ливитт с ним. Ее отказы вытекали из нерасположения к обществу Лили вне службы и из уверенности, что ее друзья не симпатичнее ее самой. Но теперь Винифред особенно хотелось подчеркнуть своей товарке, что она не питает к ней вражды из-за перехваченных комиссионных, и потому она сделалась красноречивой.
— Я бы не стала тратить свои зарабатываемые тяжелым трудом доллары на платье для визитов, если бы к тому и представился случай, — сказала она. — Я буду копить свои пенсы для того, чтобы взять на прокат пишущую машинку, которая когда-нибудь поможет мне выбраться из «Рук» на широкую дорогу к благополучию. У меня есть такое прекрасное платье, какое вам трудно себе вообразить, но вся беда в том, что меня никогда не пригласят в общество, достаточно хорошее для него.
— Я пригласила вас в самое шикарное общество, какое только можно себе представить в маленьком старом Нью-Йорке, — хвасталась мисс Ливитт. — Это — не пустая болтовня; клянусь честью, это — правда!
— Да, но ведь вы не пригласили меня. Вы сказали только, что сделали бы это, если бы у меня было платье. Этим и был вызван мой ответ, — напомнила Вин.
— Я имела в виду пригласить вас, все равно, есть ли у вас платье или нет, — призналась Лили. — Я могла бы одолжить вам свое. У вас в самом деле есть шикарное платье? Если да, то вот вам прекрасный случай показать его. Я получила приглашение от одного художника. Я по воскресеньям иногда позирую перед художниками из-за своих волос. Мой друг художник самый лучший из всей этой компании.
Лицо Лили приняло мечтательное выражение.
— Дом, в котором состоится вечер, очень красив, — сказала она. — Он не принадлежит художнику. Его родственники предоставили его ему на лето, уехав на берег моря. Я там уже бывала. Это — на пятидесятых улицах, около самой Пятой Авеню. Сегодня вечером там будет очень прохладно, и на ужин все будет подаваться в замороженном виде: замороженный бульон, холодный салат из дичи, бокал замороженного шампанского; сливочное мороженое и земляника, крупная красная земляника с севера, которая выращивается все лето, и лилии, и розы, которые нам дадут с собой, когда мы пойдем домой.
— Но кто собственно приглашает меня, — осведомилась Вин.
— Мой друг художник сказал, что я могу привести с собой, кого захочу, а я хочу привести вас. Я точно не знаю, кто еще там будет, но я думаю, что немного гостей, и вы увидите настоящий барский дом. Вы всегда отказываете мне, что бы я ни просила у вас. Покажите же хоть раз, что вы не важничаете и не гнушаетесь моим обществом. Вы приятно проведете время.
— Я охотно вам верю, и я пойду! — воскликнула Вин. Она была в таком настроении, что ей надо было дать положительный ответ хоть на что-нибудь.
— Прекрасно, — воскликнула радостно мисс Ливитт. — Я зайду за вами сегодня вечером в половине десятого, так что вы успеете еще отдохнуть, прежде чем переодеться.
— Решено, — сказала Вин, не совсем довольная собой.
Она нуждалась в какой-нибудь перемене, безразлично в какой, и как можно скорее. Судьба неожиданно пошла навстречу ее желанию; правда, в довольно неудачной форме, так как добровольно она никогда бы не выбрала удовольствия быть в одной компании с мисс Ливитт. Но у нее не было выбора, и желание разнообразия перевесило все ее сомнения.
Одеваясь к вечеру, она вспоминала, как неоднократно хвасталась перед Питером Рольсом младшим:
«Что бы со мной ни было, всегда есть что-нибудь, над чем я могу смеяться. И я еще пока не плачу».
Она не подозревала, что вид платья «месяца» и переодевание в него вызовут в ее уме живое представление о мистере Джилидовском Бальзаме. Но когда она увидела себя в позеленевшем зеркале с новой, искусно сделанной прической и в платье «молодого месяца», отливающем ночной синевой и серебром, ей показалось, что в комнату вошел Питер Рольс и смотрит через ее плечо, встретившись с ней глазами в зеркале.
Да, в течение минуты она видела его, как живого. Он был здесь. Он был ее другом, самым нежным, самым восхитительным мужчиной, какого она когда-либо знала; другом, которого она прекрасно понимала и в котором она больше всего нуждалась, хотя их действительное знакомство продолжалось всего несколько дней. Его добрые голубые глаза были искренни и честны, говоря: «я не обращаю внимания на то, что вы не верите мне так, как я верю вам».
Потом это видение исчезло, как лопнувший мыльный пузырь. Вин ощутила чисто физическую боль, как если бы перед ней показалась на секунду самая дорогая вещь во всем мире, а потом вдруг исчезла навсегда. В маленькой комнате на Авеню Колумба с открытым окном, в которое врывался уличный шум и грохот надземной железной дороги, платье «месяца» и мечты этого лунного платья казались смешными, несоответствующими реальной жизни. Задернув абажур электрической лампочки, она сидела в вечернем голубом сумерке, с веером из пальмовых листьев в руке, в ожидании прихода мисс Ливитт.
Через пять минут у дома, в котором мистрисс Мак Фаррелл занимала только два из многих этажей, остановился таксомотор — настоящий, живой, великолепный, невероятно дорогой таксомотор. Из окон дома высунулось много голов, так как это было здесь необыкновенным событием, и в числе этих голов была голова Вин. Инстинкт подсказывал ей, что таксомотор приехал за ней. Она смогла различить вопросительно выглядывающее из окна автомобиля лицо, увенчанное ярко рыжими волосами и казавшееся белым при электрическом уличном освещении. Выражение лица Лили говорило, что надо спешить, так как каждое биение сердца означало в данном случае не каплю красной крови, но несколько красных центов. Вин поняла намек, набросила свою старую, но еще приличную накидку, которая в течение нескольких месяцев покоилась в чемодане вместе с платьем «молодого месяца», и быстро сбежала по лестнице.
— Что вы за экстравагантное существо! — задыхаясь, сказала она, когда максимум через 60 секунд таксомотор снова тронулся.
— Это преподнес мне один приятель — мужчина, — сказала Лили самодовольным тоном, и поспешно добавила, снисходя к упорной скромности мисс Чайльд. Он предложил мне подарок на выбор, а я подумала, что так как мы в нарядных платьях и вы сильно устали, таксомотор придется как раз кстати.
Вин оставалось только поблагодарить ее. К тому же, после нескольких месяцев поездок по подземной и надземной железным дорогам и на трамваях, девушка не могла не чувствовать удовольствия от езды в автомобиле. Она старалась по дороге не обращать внимания на печальное зрелище низших классов Нью-Йорка, страдающих от духоты: бледных людей, свешивающихся с окон или стоящих на углах улиц, чтобы вдохнуть в себя каплю свежего воздуха; босых, полуобнаженных детей, жадно уставившихся в сифоны с содовой водой в больших жарких киосках с прохладными напитками, куда они никогда не имеют надежды войти, всех этих хромых, парализованных, дышащих болезнями и миазмами сырых домов, людей, проклинающих самих себя и равнодушных друг к другу. Иногда Вин чувствовала, что эти люди и есть ее настоящие братья и сестры, единственные, способные ее понять, потому что только они действительно страдают. Но сегодня вечером она не решалась думать о них. Если бы она это сделала, она не смогла бы, при воспоминании об их страданиях, наслаждаться сливочным мороженым и земляникой в прохладном доме, предоставленном художнику.
Нью-Йорк был чужим для нее городом, она не имела представления о характере его различных кварталов, и потому отнеслась совершенно спокойно к тому, что Лили приказала шофферу остановиться перед домом, отстоявшим от угла Пятой Авеню всего на несколько домов. Мисс Ливитт расплатилась с шоффером, дав ему небольшой «на чай», обе они вышли из автомобиля, и только тогда, когда они уже стояли на улице, Вин обратила внимание на сильно поразившее ее обстоятельство, показавшееся ей очень странным.
— В чем дело? — воскликнула она. — Мы, очевидно, попали не туда. Все дома здесь закрыты, их двери и окна заколочены досками.