Мать.
Случаю было угодно, чтобы Питер Рольс попал в этот вечер в Нью-Йорк, чтобы посмотреть девушку, выступающую в театре-водевиль, английскую девушку, о которой он прочел в газетной заметке, и которая могла быть, как он думал, Винифред Чайльд. Сценическое имя артистки было Винифред Чейльсмор. Газета описывала ее, как «высокую, темноволосую и заметную особу с нежным голосом».
Она только недавно появилась, и никто о ней ничего не слышал; Питер сгорал от нетерпения повидать ее. Ее номер начинался в 10 часов, и Питер пообедал в клубе, намереваясь пораньше быть на своем месте в театре. Но за столом рядом с ним оказался его знакомый — начинающий журналист и вместе с тем страстный фотограф-любитель. Он стал показывать Питеру образцы своего искусства, называя довольно громко имена снятых им женщин. Среди них находилась и Винифред Чейльсмор, которую он интервьюировал. Она оказалась совершенно не похожей на Винифред Чайльд, и потому Питер отдал свой билет и просидел за обедом гораздо дольше, чем предполагал.
Если бы он ушел всего только на пять минут раньше, он разошелся бы с Джимом Логаном и ничего не узнал о происшествии у него в доме. Он не узнал бы, что есть надежда, даже почти уверенность отыскать исчезнувшую нимфу в одном из универсальных магазинов Нью-Йорка.
Он был сильно взволнован, и был готов провести часть ночи в ходьбе по улицам или в парке, где это лживое животное, по его словам, познакомилось с мисс Чайльд. Но отец в этот вечер был в городе, наверно, в своем клубе, и Питеру не хотелось оставлять свою мать в одиночестве. Она, правда, не потребовала от него обещания, — она никогда не требовала обещаний, это не было в ее характере, — но Питер сказал, что вернется домой после театра, и хотя мать к этому времени уже будет в постели, она все же будет знать, что он дома.
Немного позже полуночи Питер на ципочках прошел по тихим комнатам и открыл дверь в свою «берлогу». Он ожидал найти комнату погруженной в темноту, но, к его удивлению, на заваленном книгами столе из красного дерева горела под зеленым абажуром лампа, а около нее на жестком кресле сидела его мать с своей неизменной работой. Окно рядом было широко раскрыто и ночной южный ветер ритмически колебал белые занавеси.
Приятное ощущение при возвращении в домашний уют охватило Питера вместе с ароматом желтофиолей[9], принесенным ветром, — столь же сильным и приятным, как и аромат фиалок. Почти бессознательно он чувствовал желание видеть свою мать, — не говорить с нею, но только видеть ее спокойное лицо, с его нежной женственностью.
Мать взглянула на него, обрадованная, но не удивлённая, когда фигура ее сына показалась в дверях.
— Как поживаешь, милый? — Она улыбнулась ему. — Я думала, что ты скоро придешь.
Питер бросил шляпу и пальто на комод, блестящая поверхность которого гостеприимно приняла их. Маленькие пухлые ноги мистрисс Рольс в дешевых японских туфлях покоились на подушке, на которой было вышито изображение черной болонки с яркими голубыми глазами. Это животное она создала сама еще до рождения Питера и Эны, но оно сохранило в полной свежести все краски, как будто было окончено только вчера. Никто на вилле «Морская чайка», кроме Питера, не согласился бы приютить Фидо у себя в комнате. Но он любил собаку, и теперь опустился на нее, приподняв крошечные ноги своей матери и положив их к себе на колени.
— Вам не следовало ждать меня, — заметил он, поцеловав белоснежные волосы и красные, как яблоки, щеки матери.
— Мне так хотелось, — спокойно возразила она. — Я люблю сидеть здесь. Да и мне надо было кончить вот это. — Она приподняла широкую полосу связанных кружев. — Я уже почти кончила. Это будет покрывало на постель Эны. Но не знаю, найдет ли она…
Мистрисс Рольс.не окончила фразы, но такова была ее давнишняя манера. Если не считать беседы с Петро, она редко пыталась договаривать до конца свои мысли. Жизнь рядом с Питером старшим отучила ее пытаться заканчивать то, что она начинала говорить. Поскольку он обыкновенно прерывал ее, даже в первые годы их совместной жизни, она почти бессознательно считала неизбежными такие перерывы и останавливалась, точно заведенная механическая игрушка, как раз в тот момент, когда за нее должен был договорить ее быстро соображающий супруг.
Питер-младший, который никогда не прерывал ее, отлично понимал, как, если бы она договорила до конца, что его мать хотела сказать: «Не знаю, найдет ли Эна сделанное дома кружевное покрывало достаточно изящным для настоящей, живой маркизы, но мне хотелось бы приготовить собственноручно какой-нибудь свадебный подарок моей дочери».
— О, разумеется, ей понравится. Покрывало будет великолепно, если оно хотя несколько похоже на то, какое вы сделали мне, — заверил ее Питер, когда продолжительная пауза сказала ему, что мать не собирается ничего прибавить к сказанному. — Подумать только, Эна выходит замуж!
— Да, правда, — вздохнула мистрисс Рольс. — А, кажется, совсем недавно вы оба были…
Питер мысленно докончил: «детьми». — Как бы то ни было, она счастлива, я думаю, — размышлял он вслух.
— Должно быть, — согласилась мать. — Она будет совсем настоящей маркизой… Я хотела бы быть столь же уверенной, что и ты…
— Столь же уверенной, что и я счастлив?
— Да, милый.
Питер смотрел на ноги своей матери в этих голубых японских туфлях, простота и дешевизна которых так много говорили. (При всем своем богатстве она никогда не любила носить дорогие вещи. В них она чувствовала себя неловко и точно не у себя дома). Но вдруг он вскинул глаза. Ее румяное лицо было спокойно, как всегда, но в ее голосе звучали какие-то особые ноты. Какая-то струна отозвалась в его душе, точно она нежно, но сознательно дотронулась до нее своими пальцами.
— А вы разве не думаете, что я счастлив? — спросил он.
— Нет, не так счастлив, как был раньше, — сказала она. — Их взоры встретились, когда она подняла глаза от своей работы и стала складывать ее. Она покраснела, точно молодая девушка.
— Матушка! — произнес он тихим, взволнованным голосом. — Кто вам сказал?
— Зачем сказал… ведь я твоя мать… Я думала…
— Что вы думали?
— Я думала, откроешься ли ты мне когда-нибудь.
— Я хотел сделать это. Я хотел рассказать вам… рассказать все. Но я боялся опечалить вас. Мне хотелось бы всегда видеть вас счастливой, милая мама. И я не желал прогнать с вашего лица улыбку, которую я так люблю.
— Ведь, думы о тебе помогают мне улыбаться, Пети, — сказала мистрисс Рольс, возвращаясь к ласкательному имени его детства. Она стала гладить его мягкие черные волосы. — Если бы я не сознавала всегда, что имею тебя… и что ты любишь меня… я, наверно, никогда не могла бы улыбаться.
— Но вы, ведь, не несчастливы? — вскричал в изумлении Питер.
— Не тогда, когда ты со мною. Но…
— Договаривайте до конца, мама. Скажите мне, что вы чувствуете? Мы здесь одни среди ночи, высказывая друг другу, что у нас на сердце. Кажется, судьбе угодно было, чтобы я застал вас здесь поджидающей меня.
— Да, может быть, этого хотела судьба, Пети. Что-то шептало мне: подожди его. Ты ему нужна. А мне… мне ты всегда нужен, мой мальчик.
— Милая мама.
— Ты не знаешь, сколько раз я тихонько пробиралась сюда и сидела в этой комнате, когда ты уходил куда-нибудь. И даже теперь, когда ты уходишь и собираешься вернуться очень поздно, я большей частью прихожу сюда с своей работой, когда отца нет дома. Обычно я возвращаюсь к себе в комнату еще до твоего прихода, потому что знаю, что ты скажешь, мне не следует сидеть так поздно. Ты можешь понять, что я провожу здесь свои вечера потому, что только тут я по-настоящему чувствую себя дома.
— Почему это, мама?
— Весь остальной дом такой большой, и так ужасно новомоден и торжественен… Совсем не подходит к моим вкусам. А тут ты сохранил все мои милые старые вещицы с той поры, когда у нас не было еще богатства. Я никогда не могла привыкнуть к нему и никогда уже не привыкну. Ведь, это великолепие, мне кажется, как-то отдалило от меня папу и Эну… давно уже. Зато я сохранила тебя. И ты побуждал приходить сюда. Так что я счастлива. Я очень счастливая женщина, Пети. И я хотела бы, чтобы ты тоже был счастлив, как прежде, или даже еще счастливее, чтобы ты не был так расстроен и неспокоен, как в последнее время. Я думаю, если ты полюбишь кого-нибудь иной любовью, чем меня, ты при устройстве своей новой жизни оставишь местечко для своей матери, не правда ли, совсем маленькое местечко, куда я могла бы приходить и где я могла бы иногда жить короткое время?
— Я бы хотел, чтобы вы всегда жили у меня, — ответил Питер. Он наклонился и обвил руками округлую, бесформенную талию матери. — И того же будет хотеть она… если таковая будет вообще налицо. Я тоже ненавижу «великолепие», — то ложное, блестящее великолепие, о каком вы говорите. У нас будет небольшой домик — только для нее, для вас и для меня. Ведь, в нем будет особая комната для вас, и вы будете там жить все то время, когда отец сможет обходиться без вас. Я, впрочем, замечтался! Ведь, я еще не нашел ее. То есть я нашел ее, но потом потерял. И теперь я отыскиваю ее. Мама, знаете ли вы, что значит лейтмотив?
— Нет, милый, право не знаю. Боюсь, я многого не знаю…
— Ну, вы, собственно, и не могли это знать. В операх Вагнера, которых я не понимаю, но которые я люблю и которые заставляют меня трепетать, — а это своего рода понимание, — каждое лицо, появляющееся на сцене, будь это он или она, всегда сопровождается определенной мелодией — мелодией, которая выражает характер и даже как будто изображает это лицо. И вот, запах желтофиоли может служить вашим лейтмотивом. Вы можете слышать запах? Я слышу его. Совсем так, как можно как бы видеть музыку — изумительные, меняющиеся цвета. Запах желтофиоли окружает вас. Это вы. Но в нем я различаю другой аромат. Он тоже слышится здесь. Это тянется уже целые месяцы. И это потому, что в нем я разгадал ее дух, ее лейтмотив. Аромат фиалок. Чувствуете вы его?
— Мне думалось, может быть, она любит его, — спокойно сказала мать.
— Кто внушил вам эту мысль, дорогая?
— Да, ведь, ты велел посадить фиалки в саду… а потом держал их у себя в комнате все время, пока они цвели весною. Раньше ты никогда не думал о них, насколько я знаю.
— Ах, вы, колдунья! Вы замечаете решительно все. Кто бы поверил этому, видя вашу всегдашнюю невозмутимость?
— Разумеется, я подмечаю все, что касается тебя. Какая я была бы мать, если бы не замечала? Ну, а теперь ты, может быть, расскажешь мне о ней?
— Я страстно хочу этого, — ответил Питер.
Они забыли, что наступила уже ночь. Он подробно рассказал ей все, начав с того момента, когда заглянул в комнату нимф, и вплоть до того, как потерял не только молодую девушку, но и ее дружбу. При этом он ни слова не упомянул ни о платье «Молодой месяц», ни о заколоченном доме Логана. Затем он продолжал:
— Я, должно быть, совершил какую-нибудь оплошность и этим внезапно утратил ее расположение. Я чувствовал, что она переменилась ко мне не без причины, и с тех пор все время, днем и ночью, я старался догадаться, что это могло быть. Но все напрасно. Вот почему, отчасти, я так стремился отыскать ее, чтобы заставить ее объяснить, в чем тут дело. Не знаю, может быть, из этого объяснения ничего не выйдет, может быть, я не такого рода человек, какого она может полюбить. Но, мама, меня терзает мысль, что все это время она ненавидит меня из-за какого-то дьявольского недоразумения, которое легко было бы устранить…
— Бедный мой мальчик! — успокаивающе произнес ее нежный голос. — Мне думается, что это самая худшая мука. Я видела, что-то терзает тебя, но не знала, что это — такая тяжелая боль. Но все пойдет по-хорошему, я чувствую это… Если, действительно, она хорошая девушка…
— Она исключительная девушка! — воскликнул Питер. — Вы полюбите ее, и она будет обожать вас.
— Расскажи же мне, как она выглядит, — сказала мать, закрыв глаза, чтобы лучше представить себе рисуемый образ.
Питер не пожалел красок для описания Винифред Чайльд.
— Никто никогда не мог и вообразить себе другой девушки, которая выглядела бы, говорила или поступала хоть несколько похоже на нее, — восторгался он. — Она так оригинальна!
— Ну, нет, кто то уже вообразил себе как раз такую девушку! — вскричала мать, сбрасывая с себя свое спокойствие. — Лэди Эйлин.
— Лэди Эйлин?
— Да, она видела во сне такую девушку. Это был, наверно, настоящий сон, потому что она не могла этого выдумать и так подробно рассказать. Она видела высокую, смуглую девушку, с чудными глазами и великолепным ртом, с изящными приятными манерами, какие только что ты описал мне. Когда лэди Эйлин рассказывала о ней, казалось, как будто видишь ее портрет. В ее сне ты был влюблен в эту девушку, — она была англичанка, как и настоящая, — и ты рыскал по Нью-Йорку в поисках за ней, тогда как она все это время…
— Да, да, милая мама, она…
— Лэди Эйлин сказала мне, чтобы я рассказала тебе ее сон, и при этом упомянула, что она хотела, чтобы ты услышал его, потому что он показался ей очень драматическим и даже почти заставил ее стать суеверной… Но она заставила меня обещать ей, что я не скажу ни слова, пока ты сам сперва не заговоришь о девушке, похожей на ту, какая ей приснилась, и не скажешь, что любишь ее и хочешь ее найти. Если я расскажу раньше, это уничтожит всю романтичность, так это казалось лэди Эйлин.
Питер слушал ее, но сейчас же отбросил передаваемое матерью объяснение. Он понял, что лэди Эйлин избрала такой способ доставить ему весть. Это был странный способ, и он не понимал, почему она сама не рассказала ему свой сон. Но она была тонко чувствующая и чуткая девушка, истинный друг. У нее, наверно, были свои причины отложить свой рассказ.
— А где видела лэди Эйлин в своем сне мою нимфу? — спросил он.
— У отца в магазине, — просто отозвалась старуха.