Отец и сын.
Когда Питер вернулся домой, отец его был у себя в библиотеке. Сюда не разрешалось входить, не постучав предварительно.
— Что тебе? — спросил старик сына.
— Мне надо поговорить с вами, отец, — ответил Питер. — Надеюсь, я не помешал вам?
— По утрам я ведь занят. Хотя я и не посещаю магазин, я должен читать доклады Крофта и следить за ходом дела.
— Как раз о магазине я и хочу говорить.
— Что хочешь ты сказать о «Руках»?
— В этой самой комнате я обещал вам не вмешиваться в дела «Рук», — напомнил Питер. — Но я хотел бы теперь, чтобы вы освободили меня от этого обещания.
— Ничего подобного! — вскричал Питер-старший. — Что это значит?
— Я хочу работать. Я пробовал разное, но мысли мои всегда возвращаются к «Рукам». Я горжусь вашим успехом… Мне хотелось бы развить его и двинуть дело еще дальше. У меня имеются свои идеи…
— Не спорю, у тебя есть идеи и при том чертовски глупые, — грубо отозвался старик. — Я совсем не намерен применять их в своем деле, пока я жив.
— Позвольте мне ознакомить вас с некоторыми из них, а потом уж осуждайте, — уговаривал сын.
— Нет, я не хочу тратить время на подобные ребячества, — ворчливо возразил Питер старший. — Ты лучше занялся бы чем-нибудь другим вместо того, чтобы надоедать мне первой пустяшной идеей, пришедшей тебе в голову.
— Для меня это не пустяки. Это настолько серьезно, что, если вы откажетесь допустить меня к вашему предприятию, на любую, хотя самую ничтожную должность, я должен буду начать самостоятельную деловую карьеру. Я не могу продолжать жить по-прежнему, получая от вас содержание, извлекаемое из «Рук», если вы не подадите мне надежду, что скоро я могу доработаться до права голоса в управлении всем делом.
— Мне думается, ты добиваешься на самом деле лишь увеличения своего содержания, — подтрунил старый Питер. — Не думай, что я слеп, я читаю в газетах изложение твоих нелепых планов… Ты становишься социалистом, и тебе неприятно слышать упреки красных о «незаработанном доходе» и тому подобное…
— Нет, совсем не это. Меня мало интересует, что говорят люди. И затем, мне совсем не надо больше того, что я получаю от вас. Но я хочу чувствовать,— простите меня, отец, — что деньги, какие я имею, не пахнут потом, выжатым из служащих, и не орошены слезами из женских глаз.
Питер-старший сидел, слегка отвернувшись от письменного стола, как бы желая указать Питеру-младшему, что чем скорее он оставит его заниматься своим делом, тем лучше. Но при последних словах, неожиданных, как удар, он резко повернулся на своем вращающемся кресле, чтобы посмотреть прямо в лицо сына.
— Будь я проклят! — прогремел он. — Вот что значит сделаться социалистом! Ты оскорбляешь своего отца, который дает тебе возможность жить в роскоши…
— Я совсем не думал оскорблять вас, отец, и мне совсем не нужна роскошь. Я хочу работать за каждую копейку, какую получаю.
— Никогда я не думал, — рассуждал вслух Питер-старший, резко изменив свой тон на жалобный, — услышать такой дешевый вздор от моего сына… Никогда не думал я, что кто-нибудь из моих собственных детей окажется столь слабохарактерным, что станет вымаливать позволения нарушить свое торжественное обещание.
— Нарушение некоторых обещаний, которых лучше было бы не давать, доказывает силу характера, а не слабость. Я нарушил бы его, не спрашивая у вас, если бы думал, что это вам больше нравится, и если бы от этого была бы какая-нибудь польза. Но без вашего согласия я не могу получить работу в вашем предприятии.
— И ты не получишь ее, слышишь?
— В таком случае, отец, если это ваше последнее слово, — сказал Питер, вставая, — это значит для нас расхождение наших путей в деловом отношении.
Желтоватое лицо старика стало медленно покрываться багровой краской.
— Ты хочешь шантажировать меня, — проворчал он. — Но это на меня не подействует.
— Вы неправильно судите обо мне. Я бы счел предательством, если бы прибег к такой игре с вами. Не сомневайтесь, что я пришел, чтобы поблагодарить вас за все, что вы сделали для меня. Вам самому пришлось вести суровую жизнь, а для меня вы сделали ее легкой и приятной… Вы дали мне возможность широко тратить деньги, и благодаря вашей щедрости я мог привести в исполнение кое-какие проекты, близкие моему сердцу. Я достаточно сберег из моего содержания за последние годы, чтобы обеспечить эти предприятия в дальнейшем, даже, если не возьму от вас больше ни копейки. А я не возьму от вас, отец, ни гроша, пока «Руки» ведутся на нынешних основаниях.
— Идиот ты этакий! — заорал старик, но сразу остановился, подумав об Эне и газетах. Ему казалось, что он уже слышит вой и лай собак, хватающих его за ноги.
Старый Питер был взбешен, но начал понимать, что дело серьезнее, чем он сначала предполагал. Против воли и изменяя своему темпераменту, он решил вступить в переговоры.
— Какой чорт вывел тебя из равновесия лживыми баснями о «Руках»?
— К несчастью, мы должны признать бесспорным, что то, что «вывело меня из равновесия», совсем не ложь. Меня удивляет, что вы изумлены и, пожалуй, возмущены тем, что я являюсь к вам и неожиданно швыряю вам в лицо обвинение, после того как в течение ряда лет получал деньги от вас, не задавая ни единого вопроса. Не стану защищаться по поводу отсутствия у меня в прошлом интереса к вашему предприятию. Но вспомните, пожалуйста, ведь вы сами говорили, что если я доверяю вам, мне нечего соваться в дело и я поспешил дать свое обещание, не подумавши о последствиях. После того мне пришлось много подумать и…
— Я был воспитан в убеждении, что не может быть никаких сомнений для нарушения своего обещания, — строго сказал Питер-старший.
— В таком случае много, значит, изменилось с тех пор, как вы получили свое воспитание, — ответил Питер-младший. — Помните, вы обещали Эне, что перестанете ходить в магазин, не считая одного-двух раз в году для участия в редких деловых совещаниях. А между тем вы не перестали: вы бываете там почти каждый вечер.
Питер-старший был уничтожен. Его тайна раскрыта! Теперь он в руках этого мальчишки. Если Питер расскажет Эне, она вообразит, что решительно все, исключая семью, знали, что старый Питер так и не отделался от своих торгашеских привычек, что как был он лавочником, так и остался им, и что за ее спиной люди должны смеяться по поводу контраста между ее аристократическими повадками и низменными вкусами ее отца.
Подавленное выражение лица старика огорчило Питера. Ему стало совестно, точно он ударил своего отца.
— Мне не следовало говорить это, отец. Я очень жалею…
— Совершенно напрасно. Какое мне дело, знаешь ты или нет? Нет ничего постыдного в наблюдении за своим собственным предприятием, я полагаю. Чтобы доставить Эне удовольствие, я делал из этого секрет, вот и все. Я никогда не обещал. Я только позволил ей и другим людям, кого это совсем не касается, предполагать, что я живу в праздности, подобно лордам, которыми они так восхищаются… Но кто рассказал тебе? Вот это-то я хочу знать. Кто набил тебе голову всей этой проклятой чепухой о «поте и слезах»? Готов поспорить, это тот же молодчик, какой пытался ославить меня в глазах моего собственного сына сообщением, что я украдкой посещаю «Руки»…
— Это совсем не молодчик,— заметил Питер. — Рассказала мне об этом женщина или, точнее, девушка. Порицала она меня, а не вас. Она думала, что я несу ответственность за те злоупотребления, от которых страдают она и другие служащие. Она не знала, что ваши посещения составляют секрет. Она просто упомянула о них…
— А ты, мой сын, спокойно выслушивал обвинения против твоего отца и того предприятия, которое создало его состояние, — его состояние и ваше, — выслушивал их от какой-то дерзкой приказчицы в его магазине!..
— Отец, я выслушивал это все потому, что люблю эту девушку, — отвечал Питер. — Подождите, пожалуйста, дайте мне объяснить вам. Я полюбил ее, встретившись на «Монархе». Потом произошло что-то, и я потерял ее из вида. Я нашел ее в «Руках». Я хотел говорить ей о своей любви, но вместо этого она заставила меня выслушать ее. Она стала говорить неприятные вещи относительно магазина, ее слова резали, точно ножом. Не подумайте, что я обвиняю вас, если «Руки» представляют собою лавочку для выжимания пота. Вы доверяете Крофту, а он злоупотребил вашим доверием…
Старший Питер смотрел на него в изумлении.
—Дочь моя выходит за маркиза, а сын… сын собирается жениться на продавщице из моего магазина, — проговорил он плаксивым тоном
— Не думайте, что она низкого происхождения. Она англичанка, прекрасна, способна и благородна. Она спасла сегодня женщину в «Руках» от смертельных ожогов… Она рождена быть принцессой.
— Довольно, не говори больше об этом сейчас, мой сын; — неожиданно сменил Питер-старший повелительный тон в просьбу. — Ты нанес мне удар… несколько ударов. Я… я сегодня плохо себя чувствую… Мне очень плохо…
Его вид подтверждал его слова. За последние несколько минут, когда краска гнева сошла с его лица, оно стало еще более болезненным и желтоватым, чем обычно.
— Извините, отец. Я совсем не хотел огорчить вас. Не позвонить ли? Не хотите ли вы чего-нибудь?
— Только остаться одному, — ответил старик. — Я полежу здесь на диване. Если мне не станет лучше, я пойду в спальню, может быть, завешу там окна и пересплю эту головную боль. Не помню уже, когда мне было так плохо. Но не говори ничего матери.
Питер ушел и сел завтракать с матерью. Старый Питер велел подать себе стакан горячего молока и передал, что каттар его сегодня в худшем состоянии, чем обычно, и потому он полежит. Это бывало довольно часто, и потому жена его не проявила особенного беспокойства. Она была даже рада остаться наедине с сыном. Отпустив слуг, они повели беседу о мисс Чайльд, при чем Питер рассказал о происшедшем утром в «Руках». Сообщил он и о случайно обнаруженном посещении магазина отцом.
— Это и естественно, что он интересуется «Руками», — заметила мистрисс Рольс. — Я часто удивлялась…
Питер так был переполнен своими радостными переживаниями — сочувствием матери его любви, проектами будущего, что забыл неприятное ощущение, охватившее его при распоряжении отца о молоке. Как будто чей-то голос прошептал: «Это только уловка». А его просьба не беспокоить его днем не означает ли, что у него имеются специальные причины желать получить в свое распоряжение несколько часов.
Но разговор с матерью заглушил этот шепот. Отвечая на ее расспросы относительно Вин, Питер забыл все на свете. Только бой старинных часов, пробивших четыре, напомнил Питеру о его неприятном ощущении и о таинственном шепоте.
Он вряд ли мог бы оценить сам, почему это случилось, если не считать того, что часы эти обладали в его глазах какой-то особой индивидуальностью. Они принадлежали его прабабушке и перешли к его матери. Еще маленьким мальчиком он чувствовал, что это больше, чем просто часы: они являлись старым другом, тикавшим на протяжении многих лет, идущим в такт с биением сердец тех, для кого они отмечали моменты жизни и смерти. Часто он воображал, что своим тактом они дают хорошие советы тем, кто в состоянии их понимать. И теперь, когда часы пробили четыре, Петро показалось, что они сделали это так сухо и решительно, точно хотели обратить на себя внимание, напомнить ему о чем-то важном, что он мог забыть.
И это действительно напомнило ему о таинственном шепоте. Снова, он услышал невнятный голос: «Неужели ты не видишь, что, пока ты с матерью в таком счастливом настроении сидел за завтраком, отец тихонько ускользнул, чтобы устроить полный разрыв между тобой и любимой девушкой».
Питер вскочил. Ему стыдно было подозревать такое предательство, но освободиться от своего подозрения он не мог. Что-то говорило ему, что он не ошибся.