Начальник полагал, — правда, он этого не высказывал вслух, — что юркие крохотные истребители совершенно не подходят к монументальной, как памятник, фигуре летчика Стефановского. Ему, считал комбриг, больше идет летать на тяжелых и сверхтяжелых кораблях.
Относительно Нюхтикова, с его спокойным характером, величавой походкой, неторопливой речью и медленными движениями, комбриг был примерно такого же мнения. В узком кругу он иногда говаривал, что в этих двух летчиках, прекрасно испытавших бомбардировщики, он не видит той резвости и задора, которые присущи истребителям.
Это мнение начальства осложняло положение, так как, считая себя заядлыми истребителями, и Стефановский и Нюхтиков каждый раз напоминали, что обладают в этом деле нужной подготовкой и солидным стажем. В последнее время стало все больше появляться новых типов машин, и желание попилотировать ими, покувыркаться в зоне — специальном месте для фигурных полетов — до того обострилось, что у летчиков, как они выражались, «зубы ныли».
Число атак, которым подвергался начлет со стороны названных бомбардировщиков-истребителей, неуклонно возрастало, и он чувствовал, что его все теснее прижимают к стенке и что в конце концов придется уступить.
Когда такой день настал, комбриг был наготове.
— Вот что, хлопцы, — ответил он на очередную просьбу Стефановского и Нюхтикова дать им испытать какой-нибудь истребитель. — Видите вон ту машину, что пригнали еще два дня назад?
— Видим! — хором ответили оба, даже не оборачиваясь в ту сторону, где она стояла. Они взяли ее на примету еще летящей, едва она показалась на горизонте.
— Так вот, — продолжал начлет, — ее надо испытать. Она, говорят, грешит хвостом, который отваливается от фюзеляжа, когда больше всего нужен: в зоне, на пилотаже. Двум даже пришлось спасаться с парашютом, и полеты на этой серии машин временно запретили.
Он замолчал, раскурил трубку и добавил:
— Короче говоря, нам приказали испытать машину на живучесть. Надо сделать три тысячи фигур и к тому же очень скоро: за недельный срок. А каких и сколько, вам подробнее расскажут инженеры.
Летчики быстро прикинули в уме и переглянулись: заманчиво, но чересчур! Четыреста с лишним фигур в день, более двухсот на брата, и так семь дней подряд…
Начальник затянулся, выдохнул целое облако дыма и спросил с хитрецой и задором:
— Ну, что ж молчите? Просились ведь попилотировать! Пожалуйста! Теперь есть полная возможность. Берите машину и летайте, сколько влезет. Что я обещал, то и выполняю.
Ничего иного не оставалось, как со следующего дня приняться за дело. Летчики спозаранку пришли на аэродром и осмотрели машину. Потрясли ее за крылья, стабилизатор и рули. Заправили до отказа баки горючим и опробовали на земле мотор. Все было в норме. Можно было начинать.
В первый день оба наслаждались.
— Эх, — весело говорил Стефановский, первым забираясь в кабину, — дали наконец вволюшку развернуться! — И, удобно расположившись в сиденье, поднялся в воздух.
— Ну как? — еще издали крикнул ему Нюхтиков, когда, приземлившись, его товарищ зарулил к «Т».
— Красота! Мечта пилота! — с сияющим видом ответил Стефановский, нехотя уступая место проявлявшему уже нетерпение Нюхтикову.
— Ну, что, отвел душу немножко? — спросил Стефановский Нюхтикова, когда тот сел.
— Хорошо! — улыбался Нюхтиков.
— Я два раза подряд слетаю сейчас, — сказал Стефановский и в ответ на вопросительно вытянувшееся лицо товарища вежливо пояснил: — все-таки я больше твоего допекал начальство насчет машинки. Ее-то, собственно говоря, по моей инициативе дали нам.
— А задание-то ведь дали на двоих! — начал было доказывать Нюхтиков, но его слова потонули в грохоте мотора помчавшейся на взлет машины.
К вечеру следующего дня начлет усмехнулся про себя. Не подавая тому вида, он заметил, что возникшее было накануне между летчиками легкое «соперничество» незаметно исчезло, уступив место взаимной вежливой уступчивости.
— Может, еще разок слетаешь, Михаил Александрович? — ласково спрашивал Стефановский товарища. — Уж очень хорошо у тебя получаются вертикальные фигуры.
— Да неудобно, Петр Михайлович, у тебя хлеб отбивать, — спокойно отвечал Нюхтиков, выставляя левую ногу через борт кабины на крыло.
— Пустяки, я нисколько не возражаю, — уговаривал Стефановский. — Лети на здоровье.
— Хорошо, — соглашался Нюхтиков. — В следующий подъем два раза подряд слетаю. — И, спрыгнув с крыла на землю, он стал отстегивать парашютные лямки.
На третий день «цирк» в пилотажной зоне продолжался. Восхищавшиеся вначале земные зрители постепенно к нему привыкли, и количество их заметно поредело.
Что же касается летчиков, то ожидавший очереди на земле считал, что время мчится ужасно быстро, а находившийся в воздухе — наоборот, что оно тянется нестерпимо медленно.
Самолет тем временем стонал и завывал, как осенний ветер в трубе. Машину ожесточенно швыряло из одного конца неба в другой. Самолет попадал в неописуемо трудные положения и жаловался на то, как живой.
Но летчики молчали, хотя им было значительно труднее. Их то вдавливало в сиденье, то отрывало от него, и они повисали на ремнях головой вниз. Земля и небо сливались в бешеном круговороте, и налившиеся кровью глаза не могли различит, где начинается земля и кончается небо. А тело после полетов ныло, будто избитое.
В довершение всего оказалось, что баки не приспособлены для полетов вверх колесами. Бензин в этих случаях выливался и, попадая большими дозами на кожу, вызывал острый зуд и сильное раздражение. Но эти неприятности не останавливали работы: она была срочной, а погода летной, которую нельзя было упустить.
Стефановский сажал машину и, пошатываясь, как пьяный, вылезал на землю. Качаясь, он делал несколько неверных шагов и опускался в высокую траву.
Нюхтиков медленно шел к самолету, привязывался к сиденью, вздымая облака пыли с земли, прощался с ней. Выработав горючее, летчик садился и выключал мотор. Летное поле продолжало колыхаться перед его глазами, будто он, не оправившись от морской болезни, спустился на берег. Товарищ уже шел навстречу и кричал издалека:
— Сколько?
— Сто! — отвечал Нюхтиков.
Стефановский что-то прикидывал в уме и сокрушенно ворчал:
— Черт возьми, много еще осталось. Ну и работенка!
— Твоя инициатива, — говорил Нюхтиков.
— Ничего, добьем! — бодрился Стефановский, без особого энтузиазма, занимая свое место в кабине.
Под вечер, после работы, они доставали со шкафа счеты и, неумело перебирая костяшки, помогали друг другу подбивать дневной итог. Каждодневные записи были похожи и представляли собой следующее:
Петель…………………………. 40
Иммельманов………………… 30
Переворотов левых…………. 25
Переворотов правых………… 25
Витков штопора правых…….. 20
Витков штопора левых………. 20
Пикирований…………………… 15
Горок……………………………. 20
Полетов вверх колесами…….. 10
Цифры умышленно выбирались легко запоминающиеся, чтобы при пилотаже не сбиться со счета.
Тем не менее подвести итог оказалось довольно хитрым делом, в особенности в первые дни, так как счеты при проверке показывали каждый раз иной результат.
Посмеиваясь, летчики сваливали свое неумение считать на устарелость конструкции счетов, изобретенных еще в глубокой древности. Брали карандаш, бумажку, и цифра 205 несколько раз подтверждалась.
После каждых пятисот фигур машину останавливали на полдня. За нее принимались инженеры и техники. Они разбирали ее, замеряли изменения в сомнительных местах и все это подробно записывали. То, что ослабело, подкрепляли, и летчики возобновляли полеты.
К исходу шестого дня костяшки счетов стали послушнее и безошибочно порадовали летчиков крупной четырехзначной цифрой.
Дело шло к концу.
В шестнадцать часов следующего дня Стефановский совершил последний полет. Он сделал в общей сложности около двух тысяч фигур, Нюхтиков — остальные.
Начальник пожимал им руки и, поздравляя с усмешкой, приговаривал:
— Я знал, что вы быстро и хорошо справитесь с задачей. У вас было такое большущее желание! Теперь вы завоевали себе право испытывать истребители.
Летчики скромно улыбались, надеясь, что эта возможность будет им предоставлена после некоторой передышки.