На другой день после бала во дворце Лидия Алексеевна ходила по длинной анфиладе комнат своего большого дома, заложив руки назад и пристально смотря себе под ноги. На лице у нее появились желтые пятна. Она в одну ночь осунулась и похудела.
Сыну, если он будет спрашивать о ней, она велела сказать, что нездорова и чтобы он не показывался к ней. Он уехал сегодня, как обыкновенно, в сенат на службу в шесть часов утра, затем вернулся днем к часу, переоделся в новый мундир и немедленно уехал опять. Все это было доложено Лидии Алексеевне через Василису. В доме было, конечно, известно, что произошло вчера между матерью и сыном. Это составило событие дня, затмившее собой все остальное, и обсуждалось на все лады от девичьей до черной кухни и кучерской включительно. Дворня знала, что барыня – «ужасть сердита», что на лице у нее явились зловещие желтые пятна и что она ходит по комнатам, заложив руки за спину.
Хождение по комнатам часто нападало на Лидию Алексеевну; она временами проводила целые дни в этом занятии, и к ней никто не смел подступиться, но желтые пятна появлялись сравнительно редко и служили признаком особенного гнева, никогда не проходившего для дворни даром. Все притихли, старались ходить по струнке и, главное, не попадаться на глаза барыне. Один казачок Дениса Ивановича Васька, жирно припомадив волосы маслом, которое стащил на господской кухне, ходил гоголем. Впрочем, это могло происходить оттого, что к нему вдруг даже сама Василиса стала относиться ласковее. Лакеи сидели на своих местах в официантской и на лестнице. Дворецкий, важный бритый старик, вертелся тут же, с утра одетый в свою ливрею.
Лакей Степка, откликавшийся на это имя, хотя ему уже шел пятый десяток, и выездной Адриан затеяли было в вестибюле игру в шашки, но дворецкий так на них цыкнул, что они сейчас же спрятали доску. Адриан стал делать вид, что стирает пыль, а Степка уткнулся в окно.
– Слышь, – заявил Степка, глядя в окно, – к нам карета въезжает, Курослеповой барыни! Как же быть? Докладывать аль прямо не принять?
Дворецкий подумал, взвесил все обстоятельства и рассудил:
– Если приказу о том, чтобы не принимать, не было, так поди, доложи.
– Яков Михеевич, – взмолился Степка, – мочи моей нет! Ведь ежели, как последний раз, так я не выдержу, руки на себя наложу...
– А ты поговори вот у меня!
Карета в это время подъехала к крыльцу, и лакей Курослеповой, соскочив с козел, вбежал, хлопнув дверью.
– Тише! – остановил его дворецкий.
– Принимаете? – весело спросил здоровый, жизнерадостный слуга Марьи Львовны.
– Сама, что ли? – проворчал дворецкий.
– Сама.
– Поди, доложи – Марья Львовна Курослепова, – приказал дворецкий Степке.
– Яков Михеевич, пошлите Адриана! – проговорил тот.
– Я вот тебя к Зиновию Якличу пошлю!.. – прошипел ему Яков Михеевич.
Степка побелел, тяжело вздохнул и побежал докладывать.
Жизнерадостный курослеповский лакей, слегка ухмыльнувшись, наблюдал за тем, что происходило, как человек, находящийся во время грозы под верной защитой, наблюдает застигнутых непогодой прохожих.
Прошло несколько минут ожидания, и на лестнице показался бежавший на цыпочках Степка.
– Приказали просить! – задыхаясь проговорил он и несколько раз перекрестился, не скрывая своего благополучия, что все обошлось как следует.
Дворецкий Яков Михеевич знал, что делал, хотя в этом помогал ему не столько разум, сколько инстинкт натасканной на господской службе собаки. Лидии Алексеевне нужно было видеть сегодня, чтобы навести справки и разъяснить дело, как можно больше народа, и, если бы Марья Львовна не заехала, она сама отправилась бы к ней, потому что одна Марья Львовна могла заменить в данном случае многих.
Марья Львовна вошла к хозяйке дома и первым делом ахнула:
– Матушка моя, да что с вами? На вас лица сегодня нету!
– Не сладко, видно, живется, – процедила сквозь зубы Радович, усаживая гостью в большой парадной гостиной, в которой та застала ее.
– Да что такое? Что случилось? – стала спрашивать Курослепова, хлопотливо возясь с ридикюлем, где у нее было сложено никогда не покидавшее ее вязанье.
– Впрочем, ничего особенного, так, – сказала Лидия Алексеевна, стараясь проявить терпение и быть любезной, – неможется!
Она знала, что нужно лишь подождать, и Марья Львовна без расспросов сама расскажет все, что знает.
– Ну, полноте! – протянула Курослепова. – Посмотрите, день-то какой! У меня сегодня девка Малашка прибегает со двора и так это ухмыляется. Я ее спрашиваю: «Что ты?» – а она говорит: «Да ничего, барыня, солнце хорошо светит!». Мне это очень понравилось... Ну, Лидия Алексеевна, бал вчерашний, я вам скажу!.. По правде сказать, роскошь огромная, но вкуса мало. Впрочем, я другого и не ожидала... Приезжаю я вчера...
И она стала подробно описывать дворец и всех бывших на балу, стараясь быть ядовитой и насмешливой, но все-таки, видимо, не без удовольствия переживая в рассказе свои впечатления. Она все видела, всех заметила, обо всем спешила передать, и по тону ее видно было, что самое интересное она приберегает к концу.
Лидия Алексеевна не перебивала ее и слушала терпеливо, тем более что по приезде Марии Львовны на другой же день после бала и по ее словоохотливости поняла, что та явилась неспроста.
– Представьте, – рассказывала Марья Львовна, переходя наконец к «интересному», – Лопухина вела себя до откровенности неприлично. Она ходила за государем не отставая, и мачеха разодела ее... совсем оголила. Стыдно глядеть было... Лопухин получает назначение в Петербург, и они переезжают туда. Это решено уже. Вот вам главная новость, хотя, впрочем, не новая, а старая. Так и ждали, что это будет, но теперь в этом уже сомневаться нельзя... Поздравляю. Надо, однако, отдать справедливость: и красива же она...
Марья Львовна, говоря это, не подозревала, что делает гнусность, распространяя скверную клевету, родившуюся из недостойной сплетни, которой, правда, желали воспользоваться люди, не брезгующие ничем для достижения своих целей.
Вот что было на самом деле.
Когда в предыдущем году император Павел Петрович приехал в Москву для коронования, ему в числе прочих сенаторов представлялся и Петр Васильевич Лопухин, муж Екатерины Николаевны и отец красавицы Анны. На этом общем представлении государь расспрашивал каждого о его прошедшей службе и, узнав, что Лопухин был прежде наместником в Ярославле, приказал ему не уезжать из дворца. Когда же представление кончилось, император, получивший в тот день прошение по делу, разбиравшемуся в Ярославле, передал это прошение Лопухину и велел ему сделать затем личный доклад по этому делу. Лопухин прямо из дворца отправился в сенат, навел нужные справки, сообразуя со своими собственными представлениями и, проработав всю ночь, успел на следующий день явиться в шесть часов утра во дворец с готовым докладом. Павел Петрович был в восторге и от быстрого исполнения своей воли, и от самого доклада. Он стал поручать Лопухину во время пребывания своего в Москве другие дела, и каждый раз Лопухин с той же полнотой и аккуратностью представлял ему наутро требуемую работу. В изъявление своего удовольствия император пожаловал дочь Лопухина, Анну Петровну, во фрейлины.
Это назначение последовало, когда Павел Петрович не имел случая видеть Анну Петровну. Однако этого было достаточно, чтобы создалась сплетня, совершенно ложная и гнусная, хотя и вполне соответствовавшая распущенным нравам того времени.
Эту сплетню стала поддерживать недомолвками и намеками сама Екатерина Николаевна Лопухина, мачеха Анны, женщина, о которой даже родной сын впоследствии никогда не говорил, потому что дурного говорить он не хотел про мать, а хорошего ничего не мог сказать про нее.
Мало-помалу с Екатериной Николаевной случилось то же, что со лживым муллой, рассказывавшим всем у городских ворот заведомую ложь, что на площади раздают плов, и пошедшим за народом, когда тот повалил на площадь за пловом: Лопухина поверила в выдумку, которую сама же распространяла.
Ко второму приезду императора Павла в Москву создался уже целый план, как устранить от государя так называемую «партию императрицы» Марии Федоровны, то есть вполне безупречную, бывшую только в истинно дружеских отношениях с самой государыней фрейлину Нелидову и братьев Куракиных, беспристрастие, честность и правдивость которых мешали многим.
Главными руководителями плана были Безбородко и бывшая его любовница Екатерина Николаевна Лопухина, а исполнителем должен был явиться Иван Павлович Кутайсов, пожалованный при воцарении Павла из его камердинеров в гардеробмейстеры.
Кутайсов, ввиду последовавшей тогда щедрой раздачи орденов и имений, остался недоволен и вздумал просить еще орден св. Анны второго класса. Павел I не на шутку разгневался, прогнал его, а затем, войдя к императрице, у которой застал Нелидову, объявил им, что Кутайсов уволен за свое бесстыдство. Старания Марии Федоровны успокоить своего супруга были напрасны. Только после обеда Нелидовой удалось испросить прощение Кутайсову. Последний в порыве благодарности бросился к ногам императрицы, но год спустя великодушным его заступницам пришлось ознакомиться с мерой признательности гардеробмейстера.
Средством для исполнения плана должна была служить красавица Анна Петровна. Ее мнения мачеха не спрашивала и о ней самой не заботилась.
На балу государь спросил у Безбородко про Лопухину, тот сказал свое слово, принятое Павлом Петровичем за лесть в форме шутки; начало делу, как думали, было положено, и на другой же день Мария Львовна и подобные ей разносили якобы достоверную весть.
– А ваш-то сокол, – продолжала рассказывать Марья Львовна Радович, – как же! Видела его! Возле самой Екатерины Николаевны увивался...
– Какой сокол? – переспросила Лидия Алексеевна.
– Да сынок ваш, Денис Иванович.
– Он, вы говорите, увивался за Лопухиной?
– Сама видела.
– Вот как!..
– Да! – кивнув головой, протянула Марья Львовна и застучала спицами.
Весь ее запас был выложен, и теперь она в торжествующем молчании смотрела, какое впечатление произвела на Радович.
– Марья Львовна, – вдруг деловито заговорила та, – я все забываю спросить у вас: теперь у вас, наверно, много расходов с этими выездами по балам... может быть, вам деньги нужны? Я могу ссудить, если хотите.
В этом предложении не было ничего ни нового, ни странного. Марья Львовна, хотя имела недурное состояние, но благодаря тому, что вечно помогала всем, лезшим ей в родню, часто сидела без денег и брала взаймы у Лидии Алексеевны. Она всегда аккуратно рассчитывалась, но до сих пор ей приходилось самой обращаться к Радович и просить, что не всегда бывало приятно, сама же Лидия Алексеевна в первый раз предложила ей взаймы.
Марья Львовна просияла.
– Лидия Алексеевна, голубушка! Признаюсь, я к вам и приехала сегодня насчет денег, но спросить не решалась! Может, вы сами не располагаете?
– Ничего, располагаю.
– Ведь я вам должна еще.
– Пустяки! Сосчитаемся!.. Сколько вам нужно?
– Да рублей двести.
– Хорошо. Заезжайте послезавтра, деньги готовы будут. Но только вот что: услуга за услугу... Узнайте мне, пожалуйста, каким образом сын мой получил вчера пригласительный билет на бал. Мне это интересно, потому что он сам не знает. Вдруг ему вчера принесли билет, а каким образом – нам неизвестно...
– Ну что ж, это дело нетрудное, – сказала Марья Львовна, – я с удовольствием...
Узнать о чем угодно ей действительно не составляло труда, благодаря тому, что в ее распоряжении находился целый полк племянников и родственников, сновавших всюду и повсюду бывавших.
«А врут все про нее, будто она нехорошая, – думала Марья Львовна, глядя на Радович, – на самом деле она очень милая. Ведь вот денег сама предложила...»
Курослепова по своему добродушию не поняла, что, в сущности, Лидия Алексеевна заключила с ней маленький торг и что она дает ей деньги взаймы за нужные ей сведения. Правда, она не могла знать, насколько эти сведения нужны были и важны для Радович. Расстались они на том, что Марья Львовна узнает все к завтрашнему дню и приедет, а Лидия Алексеевна приготовит двести рублей...
Проводив гостью, Радович снова заходила по комнатам. Она дошла до своей спальни, повернулась и снова шаг за шагом проследовала до гостиной. Тут она взялась за тесьму звонка, спускавшуюся широкой полосой по стене от потолка, и дернула.
Не успела она сделать поворот и ступить несколько шагов, как бледный Степка показался в дверях.
– Денис Иванович вернулся?
– Вернулись, – ответил Степка, – к себе наверх прошли.
Он говорил, а сам творил молитву, чтобы разговор с барыней прошел благополучно.
– Послать ко мне Якова да доложить Зиновию Яковлевичу, что я прошу их ко мне.
Сорокапятилетний Степка исчез быстрее, чем явился.
Лидия Алексеевна перешла в зал и остановилась у окна, глядя в сад. Дворецкий вошел.
– Изволили спрашивать? – довольно смело проговорил он, прежде чем она обернулась к нему.
– Денис Иванович приехал?
– Приехали.
– Со своим кучером ездили?
– С Митрофаном.
– Где были?
– У Лопухиных. Часа два там пробыли и вернулись прямо домой, – без запинки доложил дворецкий, успевший уже собрать эти сведения, заранее зная, что они потребуются барыне.
– У Лопухиных? – вырвалось у Лидии Алексеевны, и она круто повернулась к дворецкому, глянув на него во все глаза.
Он спокойно стоял перед нею.
Радович как будто опомнилась и тут только поняла, что дворецкому никак не может быть известно, почему вдруг Денис Иванович, никуда, кроме сената, не ездивший, отправился к Лопухиным и просидел у них два часа.
– Я просила к себе Зиновия Яковлевича; скажите им, что я у себя буду! – и Лидия Алексеевна направилась к себе в спальню, села у своего столика, опустила голову, сжала руки и задумалась.
Зиновий Яковлевич Корницкий был управляющий, заведовавший ее делами уже тридцать шесть лет, с тех самых пор, как она с мужем переехала из Петербурга в имение. Поступил он к Радович двадцатилетним, красивым молодым человеком. Статный, видный, ловкий, дворянин по крови (отдаленного польского происхождения), он не был простым управляющим: почти сразу занял он при Лидии Алексеевне место, гораздо более близкое, и сумел удержаться на нем. Он числился на государственной службе по благотворительным учреждениям, куда за него Лидия Алексеевна вносила иногда очень крупные пожертвования, и получал за это чины и ордена.
Он вошел в спальню Лидии Алексеевны не торопясь и вразвалку, прямо неся свое стройное, холеное тело и высоко закинув гордую голову в пудренном парике с косичкой, с покатым прямым лбом, римским носом и бритым подбородком. Его видная фигура, особенно осанистая от той равномерно распределенной полноты, какая может быть у пятидесятишестилетнего нестареющего мужчины, красиво обрисовывалась ловко сшитой на старый екатерининский лад одеждой. На нем были белый атласный камзол, кружевное жабо и манжеты, шелковое лиловое исподнее платье, шелковые лиловые же чулки, лаковые башмаки с бронзовыми фигурными пряжками и поверх камзола что-то вроде короткого лилового бархатного шлафрока с широкими, закидными, как у священников, рукавами на белой атласной подкладке.
Он вошел, поздоровался с Лидией Алексеевной, сел напротив нее в кресло, раскинувшись в нем, и положил ногу на ногу. Сразу в этой уверенной, спокойной позе он стал похож на известный портрет начальника благотворительных учреждений при Екатерине, Ивана Ивановича Бецкого, при котором служил и которому, видимо, подражал.
– Я очень взволнована, – начала Лидия Алексеевна.
Зиновий Яковлевич внимательно рассматривал бриллианты колец, передвигая их на своих тонких пальцах...
– Что случилось? – спросил он.
– Да Денис меня беспокоит...
– Ах, это! – небрежно уронил Корницкий и опять занялся кольцами.
Он произнес эти слова с таким выражением, как будто хотел сказать: «Я уже знаю обо всем, но, право, все это не важно и беспокоиться тут нечего».
– Да ты, верно, не знаешь всего, – стала возражать Лидия Алексеевна, – ведь он со мной так говорил вчера, как никогда не осмеливался; вчера на балу за Лопухиной Екатериной увивался, а сегодня поехал к ней и сидел два часа...
– Все это я знаю, – по-прежнему спокойно протянул Зиновий Яковлевич.
– Я думаю, тут начались чьи-то шашни против меня. Сам он едва ли осмелился бы, – сказала Лидия Алексеевна. – Теперь опять этот билет на бал. Через кого Денис получил его? Я просила Марью Львовну Курослепову разузнать...
– Хорошо, – одобрил Корницкий.
– Ведь он тих, тих, а вдруг прорвется и погонит меня из дома... Каково это будет мне, матери?
– Все может случиться, – согласился Зиновий Яковлевич. – Что ж, по закону он имеет полное право! Все состояние принадлежит ему.
Вместо того чтобы утешить, Корницкий, словно нарочно, еще больше раззадоривал Лидию Алексеевну.
– Право, право! – раздраженно заговорила она. – Главный закон тот, что сын должен слушаться матери; это – божеский закон, а все остальные – люди выдумали...
– Они же и применяют их!.. И если Денис Иванович захочет...
– Так и вправду выгонит меня?! – подхватила, сверкнув глазами, Лидия Алексеевна.
– И вас, и меня, и всех, кого захочет, – подтвердил Зиновий Яковлевич. – Мне уж он объявил три месяца тому назад открытую войну... Вы не обратили на это внимания?
Действительно, три месяца тому назад Денис Иванович перестал вдруг разговаривать с Корницким и начал избегать его.
– Я думала, что это просто обыкновенная его блажь, что это он так, сам от себя, – стала оправдываться Радович, – а теперь вижу, что кто-то занялся им. Надо принять меры, и я их приму...
– Что же вы сделаете?
– Найду, не знаю!.. Нельзя же допустить, чтобы дети шли против родителей! В крайнем случае, я сама к государю поеду.
– Государь, разумеется, все может, – вставил Зиновий Яковлевич.
– И поеду, – повторила Лидия Алексеевна, все больше и больше раздражаясь. – Государь сам был, говорят, примерным сыном, он должен понять и образумить мальчишку... Если это штуки Екатерины Лопухиной, посмотрим еще, кто кого... Посмотрим!..
Лидия Алексеевна встала и заходила по комнате. Мысль обратиться к самому государю и просить у него управы на строптивого, каким теперь представляла себе Радович сына, пришла ей в голову еще сегодня с утра, и с утра она носилась с нею.
– Вот еще что, – обратилась она к Корницкому, – приготовь к послезавтрашнему дню двести рублей. Марья Львовна взаймы просит.
– Слушаю! – сказал он.
– Да еще убери ты от меня эту глупую рожу – Степку; видеть его не могу! Препоганый! Какой он лакей? Отошли его в деревню, пусть там огороды копает...
Зиновий Яковлевич и на это сказал только:
– Слушаю!..