Вера ждала их наверху, в гостиной, в той самой, в которой она в первый раз принимала Елчанинова и где висел портрет со страшными глазами.
– Ну что? Привезли? – встретила она Елчанинова и сейчас же, обратившись к леди, спросила у нее по-французски, все ли идет хорошо.
Та ответила утвердительно и прямо заявила, что всякая опасность миновала и что, вероятно, больной поправится скорее, чем она думала, то есть завтра.
В это время дверь отворилась, вошел лакей и доложил:
– Отец Грубер; прикажете принять?
Вера взглянула на леди, потом на Елчанинова и, подумав немного, как бы вынужденная к тому против воли, ответила лакею:
– Просите!
В гостиной появился человек в черной католической рясе, в котором Елчанинов узнал патера, виденного им в доме на Пеньках и разговаривавшего там с управляющим леди.
– Я пришел поздравить вас с монаршею милостью, – заговорил он, обращаясь к Вере, – и с получением огромного наследства. – Произнеся это, отчетливо и ясно выговаривая каждый слог по-русски, Грубер поклонился слегка Елчанинову и с живостью протянул обе руки леди Гариссон. – И вы здесь, прекрасная леди? – начал было он по-французски, но она, смело глядя ему в глаза, остановила его:
– Вы можете говорить со мною по-русски, мой отец! Я уже настолько овладела этим языком, изучая его все время, пока я здесь, что могу изъясняться совсем свободно.
Грубер как-то искоса взглянул на нее, чуть заметно усмехнулся и, вскинув слегка плечами, ответил, поклонившись: «Я удивляюсь только вашим способностям!» – а затем обратился снова к Вере, придвигая стул и садясь:
– Итак, вы теперь богатая наследница?
– А разве это уже известно? Я сама только сегодня получила об этом извещение! – удивилась Вера.
Грубер качнул головой.
– О, будьте уверены, об этом уже знают в Петербурге теперь все! Такие вещи нельзя сохранить в тайне.
– Я думаю, в особенности от вас, отец, ничего не может укрыться, – заметила леди, опять взглядывая на патера в упор своими прекрасными миндалевидными глазами.
– Да-да, – вздохнул Грубер, – ничего не может быть тайно, что не стало бы явным! Все выйдет в свое время на чистую воду.
– Вашими бы устами да мед пить! – вдруг вступил в разговор Елчанинов.
Грубер, к которому он имел уже несомненное право питать враждебное чувство, зная о его делах, был ненавистен ему. Ему так и хотелось попросту сейчас уничтожить патера, виновника гибели Кирша и чуть было не погубившего Варгина.
«И он может так спокойно сидеть и разговаривать!» – невольно подумал он.
Грубер, как бы не замечая его слов, наклонился довольно фамильярно к леди и сказал ей немного покровительственным тоном:
– А я могу поздравить и вас! Вы очаровали всех на своем балу; он имел успех огромный, и не сегодня-завтра вы получите приглашение ко двору. Поздравляю!
– Вы слишком добры! – ответила леди.
– О, нисколько! Не забудьте лишь тогда о нас, грешных! Кто знает судьбу человеческую! Не гордитесь поэтому, леди; помните, что сегодня человек на высоте, а завтра, глядишь, и нет его!
– Да, бывает так, – опять не утерпел Елчанинов. – Вот у меня товарищ и близкий приятель Кирш; жил, был молод и вдруг пропал, утонул!
Он нарочно упомянул о Кирше, желая посмотреть, какое впечатление произведет на Грубера это имя, но на лице того не выразилось никакого впечатления; он только оглянулся к Вере, как будто спрашивая про Елчанинова, кто это.
Вера назвала Елчанинова и пояснила, что он – один из трех молодых людей, оказавших услугу маркизу де Трамвилю, за что она очень благодарна ему.
– А! – равнодушно произнес Грубер и заговорил о последней придворной новости.
Но Елчанинов, злобное чувство которого против патера так и подмывало сказать ему еще что-нибудь, не дал ему переменить разговор.
– Да, и из этих трех я один пока в целости! – сказал он. – Кирш умер, а с другим, с Варгиным, приключилось сегодня тоже что-то неладное.
Леди Гариссон сидела невозмутимо спокойная, но Вера вдруг дрогнула, и губы у нее шевельнулись.
Елчанинов увидел, что, кажется, он зашел слишком далеко, испугался, что она выдаст себя, и замолк.
– Так вы знаете последнюю придворную новость? – продолжал Грубер, как ни в чем не бывало и как будто ничего не замечая. – Князь Куракин получит на днях полную отставку от всех дел.
– С этим, кажется, можно поздравить вас отец! – произнесла с любезной улыбкой леди. – Если не ошибаюсь, князь Куракин не благоприятствовал вам, и вы его не любили?
– Я всех люблю одинаково! – скромно возразил Грубер. – У меня нет врагов, и если падет князь Куракин, то, вероятно, такова его судьба и он получит то, что заслужил. А вы знаете, что вчера на даче, на рауте, сказал английский посланник? Премилая острота! Вы, леди, как соотечественница, должны порадоваться.
И он стал, смеясь, передавать вчерашнюю остроту посланника.
Несмотря на развязную светскую болтливость Грубера, разговор как-то не клеился.
По выражению лица леди решительно нельзя было догадаться о том, что она думает и как себя чувствует теперь, но Елчанинову было очень тяжело, словно каким-то свинцовым прессом придавили воздух гостиной, и он чувствовал, что то же самое испытывает Вера, хотя и старается всеми силами овладеть собой. Поэтому он ощутил большое облегчение, когда появившийся в дверях маститый дворецкий протянул певучим голосом:
– Кушать подано!
– Пойдемте завтракать! – пригласила Вера. – Я надеюсь, вы останетесь с нами? – обратилась она к Груберу.
Тот встал и, к удовольствию Елчанинова, начал прощаться, отговариваясь тем, что ему некогда и что он должен ехать в Петергоф, где жил тогда государь.
Вера не удерживала его и проводила до двери следующей комнаты.
Здесь, у этой двери, Елчанинов видел, как Грубер сказал ей что-то, от чего она удивленно вскинула на него глаза, но он, не дав ей говорить, как-то отрывисто поклонился и, повернувшись к ней спиной, вышел быстрыми, решительными шагами.
За завтраком Вера казалась озабоченной, часто задумывалась и спохватывалась, и заговаривала лишь тогда, когда прямо обращались к ней.
Леди Гариссон методично ела вкусные кушанья и запивала их венгерским вином; повар в бывшем доме князя Верхотурова был отличный, винный погреб, по-видимому, тоже.
Елчанинов почти ни к чему не прикасался, он очень устал в течение сегодняшнего утра, но есть ему вовсе не хотелось.
Эта усталость была не столько телесная, сколько нравственная. Да и в самом деле, ему приходилось переживать самые противоположные и разнообразные чувства.
После завтрака они все трое спустились к Варгину; тот спал глубоким сном; леди Гариссон сказала, что, если он проснется до вечера, ему лучше всего дать миндального молока, в случае же, если он будет жаловаться на головную боль, поставить к икрам горчичники. Затем она собралась уезжать, предупредив, что заедет сегодня вечером.
Она и Вера ушли, а Елчанинов остался вместе с Максимом Ионычем возле Варгина. Сюда ему, когда наступило время, и обедать принесли.
Сидеть Елчанинову было ни весело, ни скучно; карлик оказался довольно разговорчивым собеседником, и они незаметно проболтали с ним несколько часов.
Наступил уже вечер.
Вдруг послышались быстрые шаги и шуршанье женского платья. Елчанинов думал, что это леди Гариссон, но в комнату вошла Вера. Она была в шляпе и в накидке, очевидно, только что приехала откуда-то и прямо прошла сюда. Она была сильно взволнована и, не переводя духа, как вошла, опустилась на стул и заговорила:
– У меня есть к вам еще одна просьба! Ради Бога, не откажите исполнить ее!
– В чем дело?.. Что такое? – стал спрашивать Елчанинов, не видавший еще ее до сих пор в таком состоянии, в каком она была теперь.
– Представьте себе, – быстро начала Вера, – патер Грубер сегодня, уезжая, сказал мне, что он просит меня не ехать вечером в дом на Пеньках и что мне там быть сегодня нельзя! Как и почему, я не успела у него спросить, потому что он повернулся и ушел. Это меня сильно поразило, но, признаюсь, я думала, что ослышалась или не так поняла. Сейчас я была там, и меня не пустили. Я не знаю, я боюсь теперь, сердце у меня так и сжимается.
– Чего же вы боитесь? – спросил Елчанинов больше для того, чтобы постараться звуком своего голоса успокоить ее.
– Боже мой, – воскликнула Вера, – я не знаю, что они сделали с ним! Я боюсь, что с ним что-нибудь случилось и оттого не хотят пускать меня к нему!
– Что же может случиться?
Вера молча перевела взор на Варгина. Елчанинов понял, что она тревожится и говорит о маркизе, и понял также ее взгляд.
– Но ведь им нет причины иметь что-то против маркиза, – проговорил он опять. – С какой же стати они станут делать ему зло?
– Ах, разве можно знать причины, которыми они руководствуются? От них можно ожидать все – мало ли какие у них соображения! А каковы их поступки – мы, кажется, достаточно знаем теперь.
– Что же вы хотите, чтобы я сделал? – тихо произнес Елчанинов, предугадывая уже то, о чем она хотела просить его.
– Вы один можете узнать хоть что-нибудь сегодня же, сейчас! У вас есть ключ от входа в этот дом. Впрочем, я сама не соображаю того, что говорю... Не сердитесь на меня, но понимаете: ведь это единственная возможность узнать что-нибудь. Я не могу вам указывать, но если вы захотите, то сделаете! – и, понизив голос и глядя Елчанинову прямо в глаза, она добавила: – Для меня!
– Для вас! Для вас! – повторил Елчанинов, а у самого мелькало в мыслях:
«Обо мне она не заботится, а только думает о нем! Господи, за что же это?»
Должно быть, его лицо было очень жалко, потому что Вера вдруг пригляделась к нему и проговорила:
– Ах, если бы вы знали только!
– Как вы мучаетесь? – подхватил Елчанинов. – Знаю и могу понять, и потому прощаю вас!
Она отняла руки, в которые было спрятала свое лицо, и подняла голову.
– Делайте как знаете, – сказала она, – но только прощать вам меня не в чем!
Она встала и вышла, а Елчанинов остался, как был: как будто ничего не видя и не соображая. Бессвязные и неопределенные мысли вихрем крутились у него.
– Голубчик, золотой, что с вами? – услышал он возле себя писклявый голос карлика.
Елчанинов очнулся и огляделся. Карлик стоял перед ним и теребил его своей маленькой ручкой за рукав, заглядывая на него снизу ласковыми, соболезнующими глазами. И сморщенное лицо его было такое славное, доброе!
«А он хороший человек!» – подумал Елчанинов, успевший уже сдружиться с карликом во время их сегодняшней беседы. Да и раньше, с первого же раза, он почувствовал к Максиму Ионычу безотчетное расположение. «Сказать разве ему все, сейчас?» – мелькнуло у негр, и губы его, словно помимо его воли, шевельнулись и сказали все одним словом:
– Ах, Максим Ионыч! Я люблю ее!
– Об этом-то я давно догадался, сударь! – просто и откровенно заявил карлик. – Слава Богу, видал на своем веку людей, знаю, каково у них это чувство.
Про людей, которых он видал на своем веку, Максим Ионыч говорил так, словно сам был не человек, а какое-то постороннее существо, наблюдавшее и жалевшее этих людей.
– Вот что, сударь! – продолжал карлик, закладывая одну руку за спину, а другой рассудительно размахивая в воздухе. – Полюбить-то вы мою Верушку полюбили, а подумали ли о том, что может ли быть крепка такая любовь? Ведь вы и знакомы-то с ней, с Верушкой то есть, всего без году неделя; как же вы можете так уж уверенно сказать, что любите по-настоящему, а не попросту это у вас молодая кровь играет, или, как по-светскому говорят, амурная блажь приключилась?
– Ах, Максим Ионыч, – улыбнулся Елчанинов, – говорят тоже, что для того, чтобы полюбить, одной секунды довольно, а разлюбить – и в целую жизнь не разлюбишь!
Карлик вдруг расставил обе руки, закинул голову и захохотал.
– Ловко сказано, господин офицер! Ловко сказано! Что хорошо, то хорошо! Ничего не могу возразить против. А все-таки вы проверьте себя хорошенько, насчет этой амурной блажи подумайте да Богу, Богу помолитесь, господин офицер!
– Ни проверять мне себя нечего, – уныло опустив голову, возразил Елчанинов, – ни Богу молиться не о чем! Все равно нет мне никакой надежды; вы-то знаете, я думаю, что она любит этого маркиза, бывает у него, значит, ведет себя, как его невеста. У них, видно, все уже решено, да и любит она его сильно!
Карлик, вместо того чтобы ответить, как-то странно поджал губы, покрутил головой и заходил по комнате.
– Не о ней теперь речь, – начал он вдруг, останавливаясь, – не о ней идет речь, а о вас!
– Да как же не о ней? – перебил Елчанинов. – Если я думаю и говорю о себе, то уже не могу отделить ее, потому что вся моя жизнь в ней.
– Слова-то хорошие, – вставил карлик, – да делом-то сможете ли вы доказать их?
– Да кому же я стану доказывать? Себе? Я и без того уверен в том, что знаю, а ей все равно доказывать или нет, если она любит другого. Да и не хочу я такой любви, чтобы она полюбила меня за что-то! Пусть полюбит меня самого, а если нет, так и не надо!
– Ну, хорошо! Вот вы думаете, что Верушка влюблена, что ли, в маркиза...
– Не люблю я этого слова «влюблена», Максим Ионыч, глупое оно! А именно любит она его, коли так ведет себя с ним; и в этом сомневаться нечего!
– Ну, будь по-вашему: любит Верушка маркиза, а вы теперь, скажем, любите ее. Так вот она просит вас для нее пойти и узнать, не случилось ли с ним чего-нибудь и жив ли он и здоров. Ну, как вы теперь поступите?
– Как я поступлю? Вся душа у меня переворачивается, а чувствую, что пойду и узнаю!
– Неужели пойдете?
– Должно быть, Максим Ионыч, уж судьба моя такая!
– Да, если вы пойдете, тогда и я скажу... – произнес карлик и приостановился.
– Что же вы скажете? – переспросил Елчанинов.
– Что вы хороший человек и действительно любите ее.
– А вы сомневались, что я могу это сделать?
– Да Бог вас знает! Вот вы теперь говорите, а я все-таки сомневаюсь!
– Вы меня, Максим Ионыч, словно подзадориваете, – усмехнулся Елчанинов.
– Не подзадориваю я вас, голубчик милый, а только желаю испытать!
– Зачем же вы меня испытываете?
– Да интересно, неужели вы не станете по вашему дворянскому обычаю действовать?
– По какому обычаю, Максим Ионыч?
– Да как это у вас обыкновенно бывает, сейчас развестись поединком и смертоносный бой учинить из-за красавицы. Уж известно, из ревности своего врага убивают!
При этих словах Елчанинов на некоторое время задумался.
– Нет, ревновать я не ревную! – произнес он уверенным тоном, как человек, хорошо дающий себе отчет в том, что говорит. – Я мог бы ревновать, если бы раньше пришел, первым, а тут первым был он, а я пришел потом, значит, мне ревновать нечего, потому что с ее стороны никакой измены нет: как она любила его, так и любит, а я ни при чем!
– Так что же? Неужели завидуете?
– Маркизу-то? Может быть! Только, знаете, по чести вам скажу, Максим Ионыч, что эта зависть покрывается другим чувством: желанием ей всякого счастья, чтобы ей так хорошо жилось на свете, как сама она этого хочет.
– Так, так! Хорошо вы говорите! – одобрил карлик. Затем его лицо вдруг сморщилось, и он снова расхохотался. – Как это вы сказали? «В минуту полюбишь, а в жизнь не разлюбишь?» Ловко сказано, сударь мой, ловко! Ну, так что же, пойдете узнавать о маркизе?
– Да, пойду! – решил Елчанинов. – Пойдите и успокойте Веру Николаевну! Я отправлюсь, как только приедет леди Гариссон, чтобы сменить меня здесь.
– Да уж об этом не извольте беспокоиться! Я уж тут все усмотрю и обдумаю; будьте благонадежны, все будет сделано, что надо! Миндальное молоко, ежели проснется, и горчичники, ежели голова будет болеть!
– Ну, хорошо! – согласился Елчанинов. – Так я сейчас пойду! Так и скажите Вере Николаевне, – и он с необыкновенной поспешностью собрался и ушел.
Он поспешил потому, что ему еще нужно было зайти домой за ключом, который он оставил у себя.
Дома, входя, Елчанинов спросил у денщика, тут ли Станислав? Спросил больше для порядка, так как был уверен, что поляку некуда было уйти.
– Они отлучились! – доложил денщик к крайнему изумлению Елчанинова.
– Как отлучились? Куда? – удивился он.
Денщик пожал плечами и ответил:
– Не могу знать!
– Как же ты его отпустил?
– Вы мне не приказывали задерживать его.
Денщик был прав: задержать Станислава Елчанинов забыл ему приказать.
«А ну его, в самом деле! – подумал он. – Попадется опять – сам виноват, ему же хуже!»
– И давно он ушел? – полюбопытствовал он все-таки.
– Нет, только что, – ответил денщик.
– Ну, и Бог с ним! – проговорил Елчанинов, махнув рукой.