X

Сфинкс

1

На другой день Орленев проснулся поздно. В голове его стоял точно туман какой-то. Он долго соображал, стараясь припомнить, было ли все, что вспоминалось ему, наяву или во сне. Неужели и вправду через эту вделанную в стену доску приходил к нему Гирли? Как-то не верилось в это. Но ведь невероятного тут не было ничего; отчего ж ему было и не прийти, если он жил внизу?

— Что, у нас живет в подвале иностранный музыкант, полоумный, кажется? — спросил Орленев подававшего ему умываться слугу.

— Живет, — ответил тот, — еще при покойном барине поселился и так и живет.

«Значит, все это не сон был!» — подумал Орленев и спросил:

— Ну, что ж он?

— Да ничего-с. Живет себе. Он смирный.

— А как же он с вами разговаривает? По-русски?

— Известно, иностранец. Трудно ему, а разговаривает. Вот лечит тоже. Он простой и обходительный. Даром, что с барами возится. Иногда его такие кареты привозят, что просто страсть.

— Куда привозят? Сюда, домой?

— Да-с, к нам. Только со стороны сада всегда. К нему оттуда ход.

— То-то я его на дворе не видел.

— Так было положено от старого барина. Да и каморка у него махонькая — в подвале-то, а ход оттуда, со стороны сада. И ключ у него.

— Ну, а к нему приходит кто?

— Может, и приходит, да как нам знать? Мы никогда не видали… Должно быть, никто не ходит.

Итак, это был не сон. Гирли жил внизу.

Орленев сдержал данное ему вчера обещание и не пошел никуда.

Просидев целый день дома, он потом рад был, что не выходил. Встреть он старика Зубова, — а встретить его он постарался бы непременно, — он не удержался бы от какой-нибудь выходки, способной усложнить положение; такая злоба кипела у него против этого человека.

Но, оставаясь один, у себя, он, напротив, мало-помалу стал успокаиваться.

Есть в жизни человека такие моменты, когда душа, Бог ведает в силу каких причин, в тиши становится вдруг так далека земных волнений и побуждений, что, ощущая полный покой равновесия, заставляет человека забыть его преходящие радости и мимолетное здешнее горе, забыть волнующие его страхи, надежды, самолюбивые мечты, сожаления и страдания.

Такой момент просветления именно напал на Орленева после дня, проведенного им безвыходно дома. Ему было хорошо, и он ждал обещанного появления Гирли терпеливо, прислушиваясь к внутреннему, охватившему все его существо покою.

Редко с ним это бывало, но он замечал, что это состояние есть именно то, что люди называют предчувствием, и предчувствием чего-то хорошего. Странно! Что могло вдруг случиться для него хорошее, когда, напротив, обстоятельства сложились вовсе не в его пользу?

Сегодня он ждал Гирли и не ложился в постель. Он сидел с книгой в руках, но не читал ее, а держал в опущенной через локотник кресла руке и прислушивался, нет ли шагов или шороха за заветной потайной дверью, секрет которой открылся ему вчера. Он боялся пропустить появление Гирли и как раз пропустил его: старик вошел так, что его почти не было слышно, а в ту минуту Орленев смотрел в другую сторону.

— Наконец-то! — сказал он, оборачиваясь и увидев Гирли. — Ну что? Узнали что-нибудь?

— Все, что я узнал, вполне подтверждает наши вчерашние соображения. Донос сделан Зубовым, и Маргарита выставлена им авантюристкой и агентом тайных французских обществ. Найденные у нее издания служат неоспоримой уликой против нее. Дело будет ведено спешно. В два-три дня все решится.

— Где же она теперь?

— Пока у себя дома. Ее не выпускают, и у дверей стража.

Сергей Александрович пристально поглядел на него и спросил:

— Что же вы намерены предпринять?

— Я уже предпринял все, что нужно было сделать на сегодня. Время терять нельзя. Высылка может последовать быстро.

— Разве нельзя остановить ее?

Гирли пожал плечами.

— Даже при помощи светлейшего? — настаивал Орленев.

— Ему неудобно вмешиваться в это дело. Но это не так еще важно. Там еще есть у нас два или три дня, а может быть, и больше. Сегодня нужно сделать то, что безотлагательно.

— Что же?

— Сохранить за Маргаритой ее собственность.

— Имение?

— Да, имение, купчая на которое уже совершена ей.

— Каким же образом вы думаете сделать это?

— Обратить имение в деньги, которые уже не могут конфисковать у нее, потому что их можно спрятать.

— Конечно, это самое лучшее. Но где найти так скоро покупщика?

— Покупщик есть. Дело только в его согласии.

— Кто же он?

— Вы.

— Я? — удивился Орленев. — Если б были у меня деньги, я не отказался бы от покупки, но ведь у меня нет их… Если вы знали дела дяди, то вам известно, что от него я не получил ничего, кроме этого дома. А своих средств у меня никогда не было…

— Дело не в деньгах. Прежде всего нужно ваше имя…

— Понимаю, — подхватил Орленев, — вы хотите перевести имение на мое имя, с тем чтобы оно оставалось за Маргаритой?

— Нет, она получит свои деньги полностью — всю стоимость земли. Нужно, во-первых, чтобы вы сказали, что, когда вечером вас застали у нее, вы приезжали для окончательных переговоров о покупке. Раньше же вы не знали Маргариты.

Орленев понял, что такая постановка вопроса сразу освобождает его от всякого подозрения и является превосходным ответом на вопрос, зачем он был у француженки. Приехать к ней для переговоров о покупке не было предосудительно и не компрометировало его. Он выходил чист.

— Хорошо, — сказал он, — это вполне благоприятно для меня; но, видите, безденежно взять на себя ее зенлю…

— Не ее землю, — перебил Гирли. — Я вам говорю: что касается ее, то она получит всю стоимость имения. Имение же это вы приобретете для другого лица.

— Я его знаю?

— И да и нет.

— Но имя-то вы скажете по крайней мере?

— Имени — нет. Может быть, это имя станет вашим.

— Вы говорите, Гирли, загадками, точно сфинкс какой-нибудь…

— У сфинкса была одна только загадка: «Кто ходит утром на четырех, днем на двух, а вечером на трех?»

— Разве это была загадка сфинкса? — спросил Орленев, который, как большинство людей, не помнил, какую неразрешимую загадку задавало мифическое чудовище.

— Да, именно эта, и когда Эдип разрешил ее, назвав человека, то сфинкс умер, потому что человек был разгадан.

— Ну а я разгадаю или нет вашу загадку? — спросил Орленев.

— Да. Я вам помогу, если хотите.

— Конечно хочу, — согласился Орленев.

— Тогда пойдемте! — и Гирли, встав, повел Орленева к двери, от которой шла узкая, крутая лестница вниз.

2

Спускаясь за Гирли вниз по лестнице, Орленев думал, что очутится в маленькой каморке подвального этажа, о которой говорил ему нынче утром слуга, подавая умываться. Но они пришли не в каморку. Это была довольно просторная и поместительная комната со сводами и с большим камином в виде очага.

Особенно таинственного в этой комнате не было ничего — не было той обстановки, которой любили себя окружать средневековые шарлатаны, иногда впрочем чистосердечно верившие в свои магические квадраты и заводившие разные приспособления для добывания золота и философского камня. В комнате были только книги, стол, два кресла и небольшой шкапик. Лишь стоявшая на столе лампа имела несколько своеобразную и странную форму. Она представляла резервуар, с одной стороны которого было изображено старческое, с другой — молодое лицо. Этот резервуар поддерживался на подставке, составленной из двух перевившихся змей.

На одной из стен висела занавеска, тяжелая, с вытканным на ней узором.

— Вот вы говорили о сфинксе, — заговорил Гирли. — Вот он, посмотрите сюда.

Он расправил складки занавеса, и Орленев различил всю комбинацию вытканного узора. Колесо счастья было посредине. С правой стороны его фигура египетского гения добра делала как бы усилия добраться до находившейся наверху точки окружности; с левой — в том же положении находится гений зла. Возле него была надпись «Тифон», в противоположной виднелась надпись «Германубис». На колесе, сохраняя равновесие, покоился сфинкс с поднятым мечом в своей львиной лапе.

— Вот вам символ, — продолжал Гирли, — один из величайших символов, какой был известен мудрецам древности. Посмотрите, в сфинксе слиты четыре формы: голова человека, туловище быка, лапы льва и крылья орла. Человеческая голова — вместилище разума — означает, что, прежде чем начать действовать, нужно приобрести мудрость, которая должна осветить конечную точку намеченного пути. Тело быка служит эмблемой того, что пред испытаниями, пред препятствиями и опасностями нужно вооружиться твердой волей, терпеливой и настойчивой, чтобы проложить свою колею жизни. Львиные лапы означают, что для того, чтобы желать производительно, нужны смелость и дерзновение, чтобы расчистить себе путь в определенную сторону и с полной свободой затем подняться на высоту счастья, верное средство к достижению которого заключено в широком полете орлиных крыльев. Если вы умеете желать то, что есть правда, если вы стремитесь только к тому, что справедливо, если вы дерзаете на то, что доступно человеку, если наконец вы умеете молчать и если в силу вашего постоянства «завтра» есть только продолжение сегодняшнего дня, то вы найдете неожиданно под рукой ключ вашего могущества.

Все это, что говорил Гирли, было очень хорошо и умно, но Орленев все-таки видел, что это ничуть не объясняет загадочных слов, которые сказал ему наверху старик и объяснить которые он обещал ему.

— Но где же решение загадки? — спросил он, когда Гирли умолк.

— Вы подымите эту занавеску — и все разъяснится тогда.

— Я должен поднять этот занавес? — переспросил Орленев.

— Да, но только помните, что для того чтобы иметь право владеть вечно, нужно желать долго и терпеливо.

3

Орленев быстрым движением откинул занавес, повисший на шнурке, и отступил, пораженный, с уставившимися широко открытыми глазами на то, что явилось пред ним.

Сон ли это был или видение, но по первому взгляду действительностью это не могло быть. Пред ним за откинувшимся занавесом была она, та, о которой он грезил три года, та, которая мимолетно встретилась с ним, но воспоминание о которой было для него единственной светлой мечтой всей его жизни.

Еще недавно, грезя о ней, он сомневался, существует она или нет и не была ли их встреча только воображаемой, а если и нет, если она действительно существует, то не ошибся ли он, не представил ли себе красоту ее лучше, чем была она на самом деле? Но вот она живая стояла пред ним и не только не приносила разочарования, напротив, казалась еще лучше прежнего, хотя этого и не могло быть, но это было так.

Она стояла, смотрела на Сергея Александровича и улыбалась. Вокруг нее не было того ореола и звезд, которые ослепили его, когда он видел ее во сне в последний раз, но и без этого ореола все кругом, вся жизнь освещалась ею.

Да живая ли она стояла тут?

Гирли подошел к ней, взял ее за руку, подвел к Орленеву и проговорил:

— Кажется, вы встречались уже? Ну вот, познакомьтесь теперь поближе! Впрочем, — обернулся он к Орленеву, — она о вас много слышала и знает вас лучше, чем вы ее.

Гирли, сказав это простыми словами, как будто вернул Орленева из другого мира в реальный, где все имело свое определение и где отношения пояснялись такими простыми словами, как произнес он. Но от этого Сергею Александровичу не стало хуже. В этом новом реальном мире по-прежнему была она, и это было еще лучше.

«Она знает меня… она слышала обо мне… но от кого, как?» — произносилось у него в мыслях, однако говорить он боялся, как бы сомневаясь, сам-то он человек ли по-прежнему или обратился возле нее в какое-нибудь высшее общество, да и слов подходящих он не находил.

— Так вы помните нашу встречу? — сказала она.

— Я-то помню ли? — заговорил Орленев, не узнав своего голоса. — Да только с этой встречи я понял, зачем я живу, зачем существую. Грезой о вас я жил с тех пор. Гирли говорит, что вы знаете меня лучше, чем я вас. Я не знаю этого, но вас я знаю, как человек может знать свое счастье.

— Ну что, я вас не обманул? — обернулся к ней Гирли.

— Нет, дядя Гирли, нет, вы всегда говорите правду! Я вижу, что вы не обманули меня.

— Обманули? В чем? — переспросил Орленев.

— В том, что вы любите ее, — ответил Гирли.

— Я ли люблю ее? Да разве я могу не любить, разве человек может не любить своего счастья?

И, по мере того как Сергей Александрович говорил, радость все больше и больше охватывала его и волнение счастья теснило ему грудь, потому что он видел, что его слова радуют и ее: она слушала их и не только не удивлялась их дерзости, но, напротив, сама и взглядом, и улыбкой поощряла Орленева.

Нужно было много причин, чтобы Сергей Александрович говорил так, как говорил теперь. Его настроение всего сегодняшнего дня, обстановка, в которой они сошлись, эта неожиданность встречи, а главное то, что он был влюблен — как и почему, разве влюбленные разбирают! — все это сошлось, совпало и заставило его говорить.

— И вы не ошибаетесь, — серьезно, вглядываясь в него, сказал Гирли, — вам было довольно одной встречи, чтобы не раскаяться потом?

— Довольно одной встречи! — подхватил Орленев. — В чем же мне раскаиваться, в чем?..

— В этой встрече, в последствиях…

— Когда мы встретились, я только увидел ее, но знал я ее и раньше и буду знать всегда. Что бы ни случилось, она всегда останется для меня единым счастьем. Господи, — вдруг вырвалось у Сергея Александровича, — и зачем мы снова сошлись, чтобы расстаться! Нет, впрочем, это хорошо: по крайней мере я увидел ее еще раз.

— От вас обоих зависит теперь не расставаться, — сказал Гирли.

Орленев вдруг резко приблизился к нему.

— Послушайте, Гирли, ведь от того, что вы говорите мне, люди с ума сходят!

— Я говорю то, что было желанием вашего дяди, которого она знала, и моим. Она от нас слышала рассказы про вас, читала ваши письма к дяде и, кажется, ничего не имеет против нашего желания…

Орленев взглянул на нее. Она молчала. Но ей и не надо было говорить ничего. Он понял и без слов. Понял, что недаром она только что сказала Гирли, что он всегда говорит правду. Да, она ничего не имела против.

Итак, давно желанное, далекое, невозможное стало вдруг близким и возможным.

— Ну, теперь сядем и поговорим о деле, если вы способны говорить еще, — начал Гирли, снова врываясь со своим другим здешним миром в то, что совершалось в душе Орленева.

— О каком деле? — спросил Сергей Александрович.

— О том, о котором мы говорили наверху.

«О чем мы говорили? — силился вспомнить Орленев. — И разве можно теперь говорить о том, что было прежде. Теперь все ново и прекрасно».

— О деле, — пояснил Гирли, — для которого я вас сюда привел и благодаря которому сегодня пришлось ускорить то, что я хотел сделать немножко с большей постепенностью.

Делать было нечего: Орленеву приходилось вспоминать, о чем они говорили.

— Имение! — вспомнил он.

— Да, имение, которое пойдет вам в приданое за вашей женой. Понимаете теперь, что вы можете купить его на свое имя, а деньги будут заплачены тем, кто даст за ней приданое?

Эти слова «жена», «приданое» были слишком уж простыми словами. И хотя они выражали то же счастье, но являлись все-таки чересчур уже низменными.

— Ах, делайте что хотите и распоряжайтесь мной как угодно! Я на все согласен теперь! — решил Орленев, чтобы покончить с этим разговором.