Публикация, вступление и примечания Г.Маквея
Надежда Давыдовна Вольпин родилась 5 февраля 1900 г. (25 января по старому стилю) в Могилеве на Днепре. Отец ее был адвокатом. Известна Н.Д. Вольпин преимущественно как переводчик с английского, немецкого и других языков (см. неполный и не совсем точный перечень ее переводов в кн.: Писатели Москвы: Библиографический справочник. Составители Е.П. Ионов и С.П. Колов. М., 1987. С.89).
С Сергеем Есениным Н.Вольпин познакомилась в ноябре 1919 г. в Москве. Весной 1920 они сблизились. По воспоминаниям Вольпин, роман достиг высшей точки в 1920-1921 гг., затем начались размолвки и ссоры. В Есенина она влюбилась "сразу и окончательно", хотя и сознавала, что он, по существу, -- "безлюбый", внутренне холодный человек. 12 мая 1924 года в Ленинграде родился их сын, Александр Сергеевич Есенин-Вольпин.
В Ленинграде Надежда Вольпин прожила с 1924 по 1933 г., 1 января 1933 вернулась в Москву, где и живет постоянно, за исключением военных лет, когда она эвакуировалась в Ашхабад.
В январе 1984 г. Надежда Вольпин закончила свои подробные и откровенные воспоминания о Есенине, озаглавленные "Свидание с другом". Отрывки из них были с большими купюрами опубликованы в журналах "Юность" (Москва, 1986, No 10, с.94-100) и "Звезда Востока" (Ташкент, 1987, No 3, с.146-164; No 4, с.161-176).
Автор этих строк познакомился с Надеждой Вольпин в Москве 21 октября 1982 г. и впоследствии встречался с ней в 1985 и 1989 гг. Ее превосходные воспоминания заслуживают того, чтобы быть опубликованными отдельной книгой. Ниже предлагаются значительные отрывки из третьей, последней части мемуаров Н.Д. Вольпин, начинающиеся осенью 1923 года, вскоре после возвращения Есенина из-за границы в Москву.
Возвращение
-- Уже ль заказана навек
Обратная дорога?
Пусти, подруга, дай ночлег! --
Он молит у порога.
"-- Три дня я плакала навзрыд,
О мертвом вспоминая.
Прости, как бог тебя простит,
С другим сговорена я".
Он к матери стучится в дверь:
-- Вернулся сын твой милый,
Во мне узнаешь ли теперь,
Кого, любя, вскормила?
"-- Три ночи ветер выл в трубе...
Простимся без обиды:
Я заказала по тебе
Четыре панихиды!"
Тогда он вспомнит: три свечи
И праздник новоселья,
И заторопится в ночи
К своей последней келье.
-- Нежнее всех любимых тел,
Покуда жизнь горела,
Тебя я нянчил и жалел,
Мое земное тело.
Я веселил тебя вином,
Купал в любви и славе,
Я буйством оглашал твой дом,
Я ловкой пляской правил...
Когда же эта кровь, сомлев,
Наскучила весельем,
Я возвратил ее земле
Смертельным, трезвым зельем.
Нежнее всех любимых тел,
Заботливей и слаже
Тебя до смерти я жалел --
И после смерти даже!
Это стихотворение -- с некоторыми разночтениями (частично они -- моя уступка редактуре) -- напечатано в сборнике Ленинградского Союза Поэтов ("Костер" -- Ленинград, 1927). И многими было оно воспринято, как отклик на смерть Есенина. Между тем эти стихи -- точнее, их первый, более пространный (и слишком рыхлый) вариант, под названием "Баллада о вернувшемся" -- были мною сложены еще ранней осенью 1923 года и внушены тем впечатлением, какое производил на меня (как и на многих) Сергей Есенин по возвращении из заграницы. Тот полный вариант я не раз читала с эстрады в течение двадцать четвертого и двадцать пятого года.
Знакомлю с историей его возникновения.
Кажется, не было в моей жизни ничего страшнее той ночи. Я вижу все так же отчетливо и подробно, как тогда. Как полвека и более тому назад. Не "помню", а именно вижу.
Большое полутемное помещение. Больничная палата? Не знаю. Я к тому дню еще ни разу в жизни в больнице не лежала, не доводилось и навещать кого-либо в больницах. Не ясен источник света -- откуда он, этот полумрак. Широкая прямоугольная колонна уходит к высокому потолку, я сижу на чем-то каменном (но не холодном), припав к каменному левым плечом, сижу в ногах такого же твердого незастланного ложа. На ложе, без подушки, неприкрытый и обнаженный (в неподобной наготе) лежит Сергей. Тело тускло-серое, по левому боку вижу проступившие сине-лиловые пятна. Я в тоске и смятении. "Это летаргия. Почему не идут врачи? Два дня! Пролежни. И нужно же кормить. Искусственное питание? Ну, да..."
...Ах, надо скорее звать врачей, но как отойти? Еще придут служители, подумают, мертвый -- и уволокут в мертвецкую... "Мы пришли забрать тело!"... Жуть.
Гляжу с тревогой в пустоту темного, без двери, входа в коридор, в дальнем правом углу комнаты. И длится это томительно долго. Но вот застрекотали молодые женские голоса. В проеме входа показалась хтайка девиц. Подруги Гали Бениславской1. Яснее других различаю в их толпе худощавую и высокую Соню Виноградскую2. И красивое, невыразительное лицо белокурой, голубоглазой Лиды, с которой Галя давно раздружилась. Но ведет их не Галя, а вовсе Женя Лившиц3. Сухая, стройная, с очень изящным строгим лицом. Выступает шага на два вперед.
-- Так вот и будете, -- это она ко мне, -- сидеть возле трупа? Так и есть! Сочли умершим. С трудом подавляя гнев, я произношу, стараясь сохранить хотя бы в голосе спокойствие.
-- Нет, это не смерть. Приведите врачей.
И что-то твержу свое -- о летаргии, об искусственном питании. И о пролежнях.
На губах Жени кривится холодная, чуть брезгливая улыбка. -- Не видите? Какие еще пролежни. Трупные пятна... Знаю, но все не верю: да, мертвый, да, трупные пятна...
Я проснулась в холодном поту и долго лежала, не смея шевельнуться, на жесткой железной кровати в убогой комнате, куда меня переселили из общежития Коминтерна. Где всю зиму жильцов донимали крысы.
Безмерный ужас. Одолеть его можно (если можно!) только перегнав в стихи.
В уме, не занося на бумагу, слагаю первые четверостишия "Баллады о вернувшемся" -- сроки, отброшенные в окончательном тексте.
Ему приснился черный труп,
Когда он выпил зелье,
И он в холмистую страну
Пришел на новоселье.
Не встретил ангел земляка
Зарайским хлебом-солью...
А вечером застолье в кафе СОПО4 (Тверская, 18). Я сидела там и ужинала с Аделиной Адалис5, когда к нам подошел критик Федор Жиц6 и предложил познакомиться с его другом, "который хочет угостить поэтов". Сдвигаются столы. Жиц и его друг -- на торце во главе тройного стола, я напротив них у другого конца. Адалис по левую сторону, но не вовсе рядом со мной. Товарищ Жица угощает нашу довольно многочисленную компанию (хоть я и не помню сегодня, кто там был из знакомых, кроме Адалис) в связи с большой своей удачей: получил по конкурсу премию за разработанный им способ выведения крыс на колбасном заводе. Трудность состояла в том, чтобы отравленные крысы не околевали в подвале. Помнится, Крысолов (назовем его так, потому что имени его я, увы, не запомнила) предложил план, по которому крысы собирались куда-то вместе пить воду, и только выпив, тотчас подыхали. Он говорил с большим увлечением, даже энтузиазмом, и мысль об околевающих отравленных крысах едва ли помогала аппетиту. Моему аппетиту, другие все оживленно обсуждали эту тему и вовсю хлестали бесплатное пиво. Адалис переводила разговор на "мужчину и женщину" и не говорила, а изрекала свои суждения о женской натуре: суждения отнюдь не порочные, но меня коробило от их интимности. Я не сразу поняла, почему. Я же совсем не "prude" {выставляющая себя строго-нравственной (фр.).}... Ага, потому вот, что она каждый раз добавляет "например, я".
-- Что же вы не пьете, не едите? Пива не признаете? Закажем вино, коньяк...
Это говорит мне через весь стол Крысолов. А я уже и не слушаю, хотя его рассказ о крысах был мне, пусть и неприятен, но интересен. Я вспомнила, что за весь день так и не удосужилась записать те строки, сочиненные утром в постели. И сейчас, пока не забыты, стараюсь закрепить их в памяти. И снова охватил меня тот же утренний ужас. Самым страшным было не то, что Сергей мне привиделся мертвым, а то, что в моих стихах -- чего не было во сне -- он предстал самоубийцей... Отравившимся нарочно... Как отравлены крысы. Но те ведь не сами... Все поплыло в глазах.
Я потеряла сознание. Дальше я вижу себя уже среди хлопочущих сотрапезников. Надо мной склонились мало знакомые лица. Кто-то держит у моего носа пузырек. Кто-то поддерживает меня за плечи. "Теперь уже хорошо. Пришла в чувство... Нет, пузырек вы все-таки мне верните".
Пузырек передан кому-то за соседним столиком. Посидев еще немного и отклонив настоятельные предложения о проводах, я заторопилась домой.
Через день-другой Есенин разыскал меня и стал горячо уговаривать, чтобы я... бросила пить!
-- Нет-нет, я знаю точно, мне рассказали. Пьешь до бесчувствия. Что хочешь, только не это! Родная, не надо!
В голосе и укор и большая нежность. Глубоко тронутая, я пытаюсь оправдаться. Право же, я выпила всего полстакана пива, он же знает, я нелегко пьянею... Мне ночью снился сон, очень страшный, -- вспомнила и хлопнулась в обморок...
Вижу, он не поверил, но не могу же я рассказать ему свой сон. А еще через день (Сергей словно боится упускать меня из виду, старается встречаться ежедневно) я услышала от него слова, ради которых и сочла нужным рассказать весь этот эпизод. Вот они:
-- Мне кажется, я начинаю понемногу оживать.
Так я узнала, почему мне приснился тот сон: мне передалось это чувство мертвенности, угнетавшее Есенина" тогда, в исходе сентября 1923 года.
Позже мы все прочтем эти его строки:
Полюбил я носить в легком теле
Тихий свет и покой мертвеца.7
...Но почему все-таки он мне привиделся -- то есть, в стихах моих предстал -- неприкаянным самоубийцей? Не от той ли кабацкой строки -- "Я с собой не покончу"?8 Или от тех разговоров, что он-де не хочет долго жить?9 Однако, никогда, даже вскользь не бросал он слов о прямой готовности покончить с собой. Только в стихах Есенина, в давних его стихах, прозвучало это памятное:
И вновь вернусь я в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.10
Стоит отметить: тема возвращения "в отчий дом" связана здесь с темой соблазна самоубийства.