Октябрь двадцать третьего. Сижу за столиком в "Стойле Пегаса"11, прихлебываю свой вечерний кофе и на клочке бумаги записываю, припоминая, строки новых стихов -- из моей "Фетиды"12.
Камень в руку друг мне сунет,
Ночь в лицо швырнет звездой!
Ко мне подходит сзади, возникнув из ниоткуда, Иван Грузинов13, старый, верный друг. За его широкой спиной маячит, пошатываясь и горбясь, фигура Есенина.
-- Пойдемте, поговорим, -- неуверенно начинает Грузинов и ведет меня куда-то вниз, в боковые тайники. Никогда я не умела разобраться в географии "Стойла"! Небольшая квадратная комната без окна.
-- Надя, очень прошу вас: уведите его к себе. Вот сейчас.
-- Ко мне? На совсем? Или на эту, что ли, ночь? Как вы можете о таком просить?
-- Поймите: тяжело ему с Галей!14 Она же...
-- Знаю: любит насмерть женской любовью, а играет в чистую дружбу! Почему же ко мне? Со мною легче ему, что ли?
-- Эх, сами себе не хотите счастья!
Да, он так и сказал: "счастья"! Но в счастье с любимым не верю -- ни для себя, ни для него.
-- Уведите его к себе, -- продолжает Грузинов, -- и держите крепко. Не себя, так его пожалейте!
Есенин пришатался сюда же. Я едва успела сказать Грузинову скороговоркой: "Ко мне невозможно -- в ледяной чулан!"
Дело не только в том, что в моих "меблирашках" на Волхонке идет ремонт антресолей, где я жила, и меня временно поселили в каменном чуланчике с крошечным оконцем и кирпичной "буржуйкой"; что днем у меня вода в кувшине замерзает: я уже твердо знаю, что будет ребенок. И мне надо очень беречься, если я хочу благополучно его доносить. Но в этом я никому пока не открываюсь.
На прямую просьбу Есенина о том же, отвечаю невнятным отказом... Ко мне невозможно... Сама сейчас хоть дома не ночуй!
Грузинов вздохнул. Мнется. Помолчав, предлагает Сергею отвести его, как вчера, к Сергею Клычкову15.
-- К Клычкову? Н-не пойду! Н-ну его! Он р-ру-софил!
Это брезгливое, брошенное в порицание "русофил" твердо мне запомнилось -- и недаром. Скоро пойдут споры о том, вправду ли Есенин антисемит. Но может ли для антисемита слово "русофил" обернуться ругательной кличкой?
Больно было думать, что Сергей скитается бездомный, и некуда ему приткнуться, если не к Гале Бениславской, с которой, видно, ему и впрямь тяжело.
А Сергей стоит, припав спиною к стене. И вдруг разражается длинной хлесткой руганью.
Странное дело, я не из чистоплюев, иной раз и сама загну крепкое словцо. В те годы женщины нередко из особого кокетства прибегали к непечатному слову. Но меня оглушило, что Сергей, пусть нетрезвый, позволил себе так распустить язык при мне: давно ли он не позволял подобных вольностей своим приятелям при юном Сереже Златых, работавшем в их книжной лавке на Никитской! Мальчишку оберегал, а при мне... не стыдится!
И я убегаю, простившись только с Грузиновым. Тот смотрит мне вслед с осуждением. И конечно прав. Не должна я была бросать Сергея вот такого: растерянного, бесприютного. Это было для него как предательство. Которому есть оправдание -- ему, однако, неизвестное.
Но здесь опять в бег моих воспоминаний должна вступить Адалис. Айя Адалис, как зовут ее в тесном поэтическом кругу.