Да, мне стыдно было и больно, что накануне я отказала Есенину в ночлеге. Но совестно было и ему.
-- Я, кажется, нес несусветное! Очень был пьян. Не сердитесь.
Мы сидим с ним в "Стойле" -- не в "ложе имажинистов", а среди зала, поодаль от оркестра. От вина я твердо отказалась, прошу и его воздержаться. Честно пьем кофе. Кто-то подходит из малознакомых "друзей".
-- Идем же, Сергей! Нам пора...
-- Не пойду! Вечно куда-то тащат... Дайте мне посидеть с моей женой!
Приглашавший удаляется с группой ждавших приятелей. Близ нас остановилась Адалис. Сергей, извинившись, отлучается уладить счет. Адалис, осмелев, подошла:
-- Надя, я не в первый раз наблюдаю: удивительное лицо у Есенина, когда он рядом с тобой! Успокоенное и счастливое. Нет, правда! -- Она завращала своими прекрасными, продолговатыми, голубыми в прозелень, глазами, как будто выписанными на очень белой эмали. И добавляет (ох, и любит она высокопарные слова!):
-- Лицо блудного сына, вернувшегося к отцу!
Передо мной возникает рембрандтовский образ16. Сын на коленях. Широкая спина и на ней кисти отцовских рук. Голые посинелые ступни. А лица мы почти не видим. Только эти стертые ступни, и они выразительнее всяких глаз.
Спасибо, Айя, мне дороги твои слова. Прощаю им высокопарность. Ты все-таки истинный поэт.