Часть третья

1

Весна пришла ночью: с полей потянул влажный ветер, он принес в деревню запах талого снега, и до рассвета тяжелые капли торопливо падали с крыш, пробивая в сугробах глубокие лунки. Весенний ветер, словно соскучившись по лесам, припадал к уснувшим деревьям, и они, просыпаясь, сбрасывали с окоченевших ветвей снег. Утром прошел теплый дождь, и сразу обнажились в черных проталинах пригорки, и где-то глубоко под снегом побежали ручьи. В оврагах и на берегах реки красная верба покрылась толстыми пушистыми почками. Но к вечеру подморозило. Дороги обледенели. И когда взошла прозрачная луна, ее отражение было всюду: и в длинных сосульках, и в стеклянных лужах, и в глянцевитых крышах домов. А потом подул холодный воющий ветер и посыпал, посыпал снег. Ветер кружил его, заметал, вбивал в узкие щели сеней, и на утро снова стояла суровая, заледенелая зима, как будто и не было теплого ветра, как будто не звенела голубая капель. Но в полдень небо прояснилось, стало сильнее пригревать солнце, и опять побежали ручьи. С дощатой крыши нового скотного сарая упала подтаявшая сосулька, ее схватил Витька Лапушкин, сунул в рот и стал подскакивать на месте.

И вскоре, как говорится, «весна вступила в свои права».

2

В колхозе «Новая жизнь» начался весенний сев. Много было смешного и горького в эти дни. Прежде всего оказалось, что лошадь, та самая, на которой зимой работал Костя Клинов, совершенно не годится на пахоте; как только ее ноги завязали в земле, она садилась на хвост, как пес, и, если ее начинали стегать кнутом, скалила длинные желтые зубы. Объяснений такому поведению было немало. Кто говорил, что вся она пошла в Павла Клинова и никак не может работать без того, чтобы каждые полчаса не посидеть; кто говорил, что она цирковая; даже у Кузьмы на этот счет были свои догадки: он почему-то был уверен, что лошадь была артиллерийской. Но как бы то ни было, лошадь то и дело садилась, колхозники смеялись, а пахарь Алексей Егоров бросал на землю вожжи, отирал со лба пот и начинал круто ругаться.

Земля оттаивала медленно, сверху она уже подернулась пепельно-серым налетом, от нее поднимался в небо прозрачный колыхающийся пар, а внизу она еще была мерзлой. Пахать было трудно, лемех скользил, на него налипала грязь. Кузьма до последнего дня надеялся, что из райцентра подбросят на весенний сев лошадей, но так и не дождался. Трактористы должны были приехать только после того, как вспашут поля в соседних колхозах. Приходилось изворачиваться своими силами. Пахали на коровах. Отобрали самых сильных. Кузьма вывел на поля свою холмогорку. Глядя на него, вывели своих коров Никандр, Николай Субботкин, Хромовы, Алексей Егоров. План обязывал поднять все пахотные земли, какие были в колхозе, а Кузьма, к тому же, хотел еще вспахать пятьдесят гектаров земель разминированного участка. На работу уходили чуть светало, в низинах еще лежал густой туман, а возвращались — усталые, — когда на небе загорались звезды. Но это бы ничего. Общественная земля хоть и медленно, но все же обрабатывалась, а свои огороды лежали нетронутой целиной.

— Да куда ж это годится! — кричала Елизавета. — Вторая неделя на исходе, а у нас еще и кобель по огороду не валялся. Чего ты смотришь, Степан? Так мы и без огородов останемся. Жди, когда на колхозном вырастет!

Степан Парамонович молчал. С каждым днем все больше накапливалось у него недовольство Кузьмой. Если он так еще поруководит колхозом, так весь народ придет в уныние. Никакого опыта нет у человека. Как-то на-днях зашел к нему Степан Парамонович. Кузьма составлял сводку. Лучше бы и не заглядывать в эту сводку, одно только огорчение вышло, — все, что было вспахано за неделю, все это и указал Кузьма. А разве умелый председатель так сделает? Разве оттого, что раскроешь кошелек и покажешь, сколь в нем денег, станешь богаче? Степан Парамонович не вытерпел. Подсказал:

— Надо и про запас иметь. Мало ли что, дождь там или какая другая неполадка. Про запас всегда надо. Понятно, нет?

— Нет, — улыбнулся Кузьма.

— Чего ж не понять-то? — глуховато, с дрожью в голосе сказал Степан Парамонович, зная, что председатель нарочно прикидывается простачком, а на самом деле превосходно все понимает. — Дело ясное. Вот хоть и огороды. Копать надо, а времени нету. Тут-то, скажем, и выручит прозапас. Скажем, вспахали мы в первую пятидневку два гектара, укажи полтора. Значит, полгектара про запас останется. Во вторую пятидневку так же, вот тебе и гектар… Тут, значит, и дай народу два дня на огороды. А чтоб колхоз не корили за это, в сводке-то и укажи этот самый прозапас… Так все опытные председатели поступают. Смотришь, и…

— Смотришь, да не видишь, — перебил его Кузьма. — Незачем нам самих себя и государство обманывать.

— Какой же тут обман? Тут хозяйский расчет. Это понимать надо. А если про запас не иметь, так может и так случиться, что будет день, когда и по шеям накладут из райцентра. В последние дни частенько прижимает с севом. А к концу сева райзо завсегда строже спрашивает.

Кузьма внимательно всмотрелся в Щекотова, в его злые сощуренные глаза.

— Что это у вас какая нехорошая манера, Степан Парамонович, все пророчествовать в плохую сторону? Прозапас какой-то надо иметь, по шеям накладут. С какой-то хитринкой вы все работаете. Я считаю так — на то и сводки, чтоб в них правильно отражать проделанную работу.

— Ну-ну… что ж, вам видней. Только, чтоб потом не спохватиться. А то бывает… понятно, нет?

Он ушел от Кузьмы злой. С тех пор, как было принято встречное обязательство, председатель колхоза все меньше и реже обращался за советами к Щекотову. Степану Парамоновичу было обидно это, и, что бы ни делал Кузьма, ему всегда казалось, что делает он не так, как надо, и, чем больше проходило времени, тем сильнее чувствовалось между ними отчуждение. «Ну, что ж, поруководствуй. Только как бы не слететь за такое руководство. Народ-то, он тоже имеет свои понятия. Знаем, что к чему».

На другой день после разговора с Кузьмой Степан Парамонович решил вспахать свой огород. Ему нужен был плуг. Он вывел свою корову, надел на нее ярмо и погнал в кузницу, — запасные плуги хранились там. Но Иван Сидоров так заартачился, такого напустил на себя форсу, что к нему было просто не подступиться. После того, как Кузьма поставил его механиком к мотору, кузнец почувствовал себя чуть ли не главным человеком в колхозе. У него только и разговора было, что про движок, и когда он с важным видом начинал рассказывать, как он включает мотор, как готовит смесь, он даже сам удивлялся, что все у него получается так ловко. Что бы ни делал Кузьма, Сидоров все признавал правильным. И, чем больше уважал его, тем больше и сам поднимался в своих глазах.

Узнав, что Щекотов приехал за плугом, Иван Сидоров вытаращил глаза и затряс головой:

— Нет такого приказа от председателя, чтоб выдавать колхозные плуги. Я такого не могу сделать.

— Да ведь плуги-то наши! — загорячился Щекотов. — Что я тебе — единоличный сектор, что ли? Еще только не хватало, чтобы ты начал командовать!

— Знать не знаю, ведать не ведаю. Обращайся к председателю.

Не хотелось Степану Парамоновичу идти к Кузьме: он знал, — уж коли председатель вбил себе что-нибудь в голову, так навряд ли пойдет на уступки. А все-таки идти надо было; если еще упустить неделю, так можно за огороды и не приниматься.

— Значит, не дашь? — угрюмо усмехнулся Степан Парамонович. — Эх, ты, голова с затылком, — и, махнув рукой, погнал корову к дому Кузьмы.

Иван Сидоров постоял несколько секунд в раздумье и, решив, что ему непременно надо самому присутствовать при разговоре Щекотова с Кузьмой, пошел за Степаном Парамоновичем.

Был уже поздний час, солнце зашло, но облака еще были светлые, подрумяненные, пахло черемухой. Мимо Сидорова, подпрыгивая в воздухе, пролетела белая бабочка.

— Ты на меня не серчай, Степан Парамонович, — сказал кузнец, догоняя Щекотова. — Должность у меня нынче такая, все механизмы мне поручены. Вот, положим, если б тебе потребовался мотор, и ты стал бы просить вроде того, что, ну, дай, мол, его мне. Ни в жизнь бы не доверил. Механизм — он любит одни руки. Я вот изучил его досконально. Я теперь могу одних шестиметровок до полсотни в день выгонять. Видал?

— Ну, и что проку, что ты до полсотни даешь, все равно не нам идут, а Помозихе, — недовольным голосом заметил Щекотов.

— А это меня не касается, Кузьма Иваныч разочтется.

— Так же, как с плугами.

— Плуги — особая статья. Они и нам достались недорого. А с досками у них, слышь, туго. А без доски не построишь.

Кузьму они застали за чтением книги. В избе было тепло и тихо. Степан Парамонович, не снимая шапки, сел напротив Кузьмы и, тяжело вздохнув, почесал пальцами бороду.

— С завтрашнего дня думаю часть людей перебросить на рытье и очистку канав, — сказал Кузьма, разглаживая ладонью страницы книги. — Чтоб получить большой урожай, надо дренаж проводить.

— Это, конечно, вам видней, а у меня до вас другой разговор. Мне плуг нужен, — отведя взгляд в сторону, нетерпеливо сказал Щекотов.

— Во-во, насчет плуга он и ко мне пристал. Дай да дай, говорит, — словно обрадовавшись, засмеялся Сидоров.

Кузьма мягко, не желая обижать Щекотова, сказал:

— Я распорядился не давать плуги.

— Чего ж им сделается?

— Им-то ничего, а вот на севе отразиться может.

— Это как же так? — Тупое раздражение начинало овладевать Степаном Парамоновичем.

— Для меня основное — весенний сев, а отсюда надо, чтоб все силы были отданы сначала колхозу.

— А я смотрю так, — слегка пристукнул по столу Щекотов, — нам без огородов не жить! Народ недоволен, что до сих пор огороды не тронуты.

— А ведь это верно, — заегозил Сидоров, — без огородов…

— Я вам прямо скажу, — перебил его Щекотов, — огород — это большое место в сердце колхозника!

— А для меня, Степан Парамонович, — ответил Кузьма, — главное — это колхоз, а личные огороды подождут малость; вот управимся скорее с общим, колхозным севом, и огороды успеем обработать. К тому же не следует забывать, что мы встречный взяли. Я думаю, с завтрашнего дня надо бы нам увеличить рабочий день, иначе поплетемся в хвосте района. Да дело даже и не в хвосте, важно стать на ноги. Помнишь, как мы с тобой говорили еще осенью…

— Что ж, можно и увеличить, только одно скажу — от того, что человек будет работать круглые сутки, еще не значит, что он будет выполнять норму. Может еще и хуже дело пойти, как бы наоборот не пошло… Я вот прямо скажу — от того, что не дали плуг, это все равно, как оглоблей мне по рукам. Понятно, нет? — Он замолчал и потом горестно воскликнул: — Плуг! Плуг не дать колхознику, который хочет за счет своего сна огород вспахать! Да где это видано? — Степан Парамонович побагровел. Нелегко переносить всякие издевки в солидные годы. Ишь, как хочет, так и вертит.

— Вот насчет сна-то я и забочусь, — указывая пальцем в грудь Щекотову, как будто там находился этот сон, сказал Кузьма. — Нам сейчас важно, чтоб каждый человек выходил на работу со свежими силами. Я даже Никандру запретил играть на гармони, чтоб молодежь больше отдыхала.

— А что, ведь это, пожалуй, верно, — неожиданно всполошился Сидоров. — Ежели ночь не поспишь, так уж какой из тебя работник днем. Хоть я и про себя скажу…

— А я вот так скажу, — начиная потеть, тяжело вздохнул Степан Парамонович, — огородный участок нам положен по уставу, а коли положен, так нечего нарушать этот пункт, отсебятину городить. Я не иду против закона, но что положено, то отдай мне!

Иван Сидоров растерянно оглянулся. С одной стороны, вроде прав Кузьма, но с другой…

— Это верно, — поддержал он, — конечно, огородный участок, если обозначен, то…

— Что обозначен? — раздражаясь, спросил Кузьма.

— Да вот хоть про то, что Степан Парамонович говорит, что значит по закону. А так-то недовольство получается. Время идет, а огороды стоят.

— Не будут стоять. Отсеемся, всё тягло пустим на пахоту огородов.

— Это другой разговор, — улыбнулся Сидоров, — это подходяще.

— Что подходяще? — наливаясь гневом, спросил кузнеца Щекотов. — Чего ты попусту балабонишь? Ровно маятник, болтаешься. Да ты подумай, в какое время мы за огороды примемся по этому подходящему решению? В июне, да? А я так прямо скажу: не надо мне такой помощи, я уж как-нибудь и сам, слава богу, хоть лопатой да сковыряю. А вообще-то я вижу, какую заботу проявляете вы о нашем брате.

Щекотов откинулся к стене и затряс ногой.

— И я вижу, — спокойно ответил Кузьма. — Скажи мне, Степан Парамонович, почему ты так хладнокровно смотришь на колхозное дело? Почему у тебя душа не болит так же, как хоть у звеньевой Насти Хромовой? Почему это ей больше надо, а тебе меньше?

— А ты влезал в мою душу? — совсем глухо, чуть ли не шопотом спросил Степан Парамонович и так навалился грудью на стол, что даже сдвинул его в сторону. — Да я, может, ночами не сплю, о колхозе думаю. У меня сердце кровью обливается, как погляжу на твое руководство. Ты вот задался целью; передовой да передовой, а в голове того нет, чтоб о народе подумать. Дай ему поработать на своем огороде. Ведь места-то новые, как еще урожай будет. У меня, может, и надежа-то вся, что на свой клочок. А ты ее лишаешь. Да что, у меня одного, что ли? У каждого так-то. Вот хоть и его спроси. — Он ткнул скрюченным огрубелым пальцем в сторону Ивана Сидорова. — Душа не болит, душа не болит… — обидчиво передразнил он Кузьму. — Не меряли мы, у кого боль-то больнее.

Иван Сидоров сочувственно взглянул на Щекотова и в раздумье протянул:

— Все же свой огород… конечно, нужен колхознику.

Кузьма осуждающе усмехнулся:

— Чего ты городишь, Иван Владимирович? А колхозная земля чья, чужая, что ли? Вот я и вижу, крепка еще жила-то в вас крестьянская, тянет назад, — и, внезапно загораясь, подался к Щекотову: — А что, если бы приусадебные участки с гектара урезать, скажем, до трех соток, так, чтоб осталось только ну, пучок зеленого луку вырастить, да еще огурец снять, чтоб никакой выгоды экономической не имел этот огородик… вот как тогда быть?

Степан Парамонович медленно повернул голову, всматриваясь в Кузьму. Ишь, куда гнет! Огородов совсем лишить захотел. И поглядывает, будто что дельное сказал.

— Эх, Кузьма Иваныч, дать бы тебе власть, наворочал бы ты, — криво усмехнулся Степан Парамонович. — Да одна беда — руки коротки. Бодливой-то корове бог рог не дает. Вот ведь дело какое… Ну, а если б уж так случилось, так прямо скажу: к раззору бы все пошло. Бывает ведь, что на колхозных полях слабо уродится, а на своем-то огородишке всё мешков пятьдесят снимешь картошки.

— А ведь это верно, Кузьма Иваныч, — желая примирить председателя со Щекотовым, улыбнулся кузнец, — так порой и бывает. Вот помню…

— Правильно, — перебил его Кузьма и в упор посмотрел на Щекотова, — правильно ты сказал, Степан Парамонович, что другой раз на колхозных полях не уродится, а на огородишке все пятьдесят мешков снимешь, тем и живешь.

— Так и я про то говорю! — сказал Сидоров.

— Вот и ты говоришь, — невесело усмехнулся Кузьма. — А если б не было совсем огорода, тогда на что бы осталось надеяться? — Он не сводил глаз со Щекотова.

— Ну-ну, я слушаю, — выдерживая его взгляд, ответил Степан Парамонович и почувствовал, как у него поползла от напряженной улыбки борода в сторону.

— Так я вот спрашиваю, на что бы оставалось надеяться? Пожалуй, только на колхозное поле, так ведь?

— Это уж прямой расчет, — согласился Сидоров, — если огородишка не будет, тогда прямая надежа только на колхоз. Тогда уж все силы туда отдашь.

— А почему бы теперь эти силы не отдавать? — громко спросил Кузьма и почти с ненавистью посмотрел на Степана Парамоновича. — Я спрашиваю, почему бы теперь эти силы не отдавать колхозу? Почему это до сих пор такие случаи подмечаешь, что план весенней посевной не выполняется в ином колхозе, а огороды там разделаны, или в уборочную — рожь еще в суслонах стоит, под дождем мокнет, а в огороде уже ботва на плетне развешана. О чем это говорит, как не о том, что тот труд и время, которые должны быть отданы колхозным полям, израсходованы на свои огороды. Вот я говорю с тобой, Степан Парамонович, и мне душно становится: до чего же ты еще отсталый человек. Бывает у нас иногда вот так: кому первое дело — колхоз, а кому — свое брюхо.

— Тоже верно! — вмешался Иван Сидоров, но Степан Парамонович отвел его рукой и, поднимаясь с табуретки, сказал:

— Это что же, на меня намек, что ли? Я, конечно, человек беспартейный, но скажу одно: для меня колхоз — это все! — Его голос задрожал. — Я хорошо помню, как мой отец мытарствовал, как бегал к лавочнику Дроздову каждую весну за лошадью, так что мне нечего говорить такие слова. У лентяя и свой огород запущен, и в колхозе от него немного проку. А я люблю, чтоб и у меня была картошина или капустина и чтоб в колхозе была чаша полная. И еще я понимаю вот что: тебе фигурять, Кузьма Иваныч, нечего. Коли люди вверили тебе свою судьбу, так сделай, чтоб человек радовался, жил. О колхозе-то заботу проявлять надо, но и человека нельзя забывать, — он замолчал и тяжело, осуждающе посмотрел на Кузьму.

— У каждого свой путь. Чем лучше колхоз, тем лучше жизнь. Если мы завалим сев, огородишки не спасут. Но-моему, так!

— Может, оно и так, а может, и без огородов останемся и график не выполним. А вообще-то собранье проводить надо.

Щекотов натянул до ушей суконную шапку с засаленным низом и, не простившись, вышел.

Иван Сидоров недоуменно пошевелил губами: он никак не мог решить, кто же был все-таки прав.

— Так что, дать ему плуг иль не давать? — спросил он председателя.

— Не давать! — жестко ответил Кузьма.

3

Дуняша тихо притворила за собой дверь.

Утро еще только намечалось. Слабо алела на востоке кромка неба, пахло землей, перегноем и еще чем-то сладковатым, очень знакомым и никак неугадываемым. Все спало: и люди, и птицы, и небо. Дуняша торопливо пошла по лесной дороге.

Она шла, оглядываясь по сторонам, ей было жутко в этом темном лесу, где каждый куст в сумраке похож на медведя, где глухо, шумят темные вершины сосен, где мрачно мерцает черная вода в низинах и ямах. Широко открыв глаза, Дуняша вглядывалась в гущу леса. Она искала в лесу березку.

Не легко найти березу на новой земле: все больше тут сосна, реже ольха, еще реже ель, и кое где, как просветы, белые стволы берез. Уже осталась в стороне дорога, уже промокли ботинки, и зябко стало ногам, а березы все не было. Появился горелый лес, голый и тихий, потом круглая, заводненная поляна, потом овражек, и вот на другом краю его, наконец-то, забелела березка.

Она стояла у большого камня, чуть слышно шелестя едва распустившейся листвой, и вокруг нее не было никаких деревьев. Дуняша протянула к ней руки, словно эта березка могла утешить ее измученную безответной любовью душу.

Давно, когда Дуняша была еще девчонкой, она слышала от матери, как девушки в старину ходили вить на молодых березках косы. Если распустится коса, то выйдет та девушка замуж за того, которого загадала, если останется заплетенной — знать, не суждено тому быть.

— Милая березынька… милая березынька… — прошептала Дуняша, отбирая три ветки. — Если распустишь косу, выйду я замуж за Кузьму Иваныча… Распусти, березынька, распусти, милая.

Чего не делает любовь! Не погибни тракторист под Сталинградом, до конца дней своих не только не пришла бы к березке Дуняша, не подумала бы о ней. А вот теперь стоит, заплетает косу и шепчет ласковые слова и просит березу, как будто от дерева зависит, быть Дуняшиному счастью или не быть.

— Распусти, березынька… распусти, милая… — И, сама себя обманывая, она невольно плела косу слабыми витками, чуть прижимая ветки одну к другой, чтобы легче было косе распуститься.

Гибкие, наполненные весенними соками, ветви покорно ложились под ласковый говор Дуняши.

Высоко, невидимые в небе, курлыча, пролетали журавли. И казалось Дуняше, что не березка стоит перед ней, а девушка, высокая, стройная, которой она заплетает косу. С замирающим сердцем, переполненная радостной верой в свое счастье, пошла Дуняша обратно. Не скоро вышла на дорогу, не скоро добралась до дому, возвращалась неторопливо, словно боялась потревожить светлый покой. И только на крыльце своего дома удивленно заметила, что люди уже пробудились, что изо всех труб поднимается к небу дым, что у конюшни слышатся голоса.

4

Полинка вывела из конюшни рыжего коня и, изловчась, пружинисто взлетела ему на спину. Конь, круто изогнув лоснящуюся шею, боком пошел по дороге.

Было рано, по бледному небу тоненькой линией тянулись на жировку дикие утки, в прохладном воздухе резко пахло сосняком и крапивой, скворцы, раздув горло, пробовали свои голоса у скворечен. Солнце было где-то еще за лесами.

Полинка торопилась. Шутка сказать, ее работой недовольны. Вчера ночью было комсомольское собрание, подводили итоги работы звена. Кузьма прямо сказал: «Что из того, что Полина выполняет норму, надо выполнять две-три нормы. Пора понять, что положение с севом угрожающее. График еле выполняется». Полинку заставили рассказать, как она работает. Оказалось, что она плохо организовала свой труд. Во-первых, незачем ездить ей на обед домой и губить на это дело три часа, — должна обедать в поле. Да и лошадь надо поберечь, не гонять понапрасну в колхоз и обратно. Кроме того, Полинка, оказывается, работает без часов. В довершение всего Кузьма сообщил, что в колхозе Помозовой комсомольско-молодежное звено уже закончило на своем участке пахоту и теперь вовсю работает на общих полях. А участки у звеньев одинаковые.

— И пускай пешая ходит, — сказал Костя Клинов, — а то, как барыня, рассядется на коне, а от нее лошадь тоже устает.

Но на его слова не обратили внимания, только Николай Субботкин заявил, чтобы Полинка не гнала лошадь вскачь. В общем, собрание решило: если Полинка не закончит пахоту в два дня, то ее с треском снимают с пахарей. Было от чего торопиться.

Полинка села поудобнее, чмокнула губами. Жеребец, сверкая блестящими подковами, затрусил по дороге.

Из конюшни торопливо выскочил Николай Субботкин. Одна щека была у него примятая, с присохшими былинками сена.

— Полина!

Она круто осадила коня, посмотрела через плечо.

— Категорически предупреждаю: соблюдай распорядок и режим лошадиного дня. Овес выдать ровно в тринадцать ноль-ноль. Через каждый час — перерыв на пятнадцать минут. И не гони лошадь.

— Еще что прикажешь? — спросила Полинка, раскачивая ногой.

— Все!

Полинка поправила обвязанный веревками тюк сена.

— Такие слова можешь говорить Груньке! — крикнула она и вытянула прутом коня так, что на запыленном крупе осталась темная полоса.

Жеребец взял вскачь. Замелькали кусты с глянцевитыми, еще свернутыми в трубочку клейкими листьями.

Вдали показалась сосна с розовой, освещенной восходом, верхушкой. Наполненная водой речка, весело бурля, убегала под мост. Налево, в тихой заводи, медленно кружились черные прошлогодние листья, белый чурбан со свежим срезом, осклизлая красная сосновая кора. Копыта дробно простучали по деревянному настилу. По воде, разбиваясь на длинные и короткие полосы, пронеслось поперек реки отражение красного Полинкиного платья.

Дорога вынесла лошадь на бугор. И сразу показалось солнце. Оно бежало по земле, сгоняя тени в овраг, и на его пути травы начинали сверкать, словно омытые дождем.

«До чего ж хорошо! — радостно вздохнула Полинка. — Красота неописуемая!»

Она тихо ехала, осматриваясь по сторонам. На душе у нее было отрадно.

«И чего это маменька скучает по своей Ярославской, — удивлялась Полинка, — там и лес-то был за три километра, и гор таких не было, и озер не было, и чего это она все вспоминает…»

А Пелагея Семеновна действительно скучала. Это у нее началось с первых оттепелей. Как-то вышла она на крыльцо, посмотрела на потемневшие сугробы, на желтую дорогу с пухлыми воробьями, на ясное голубое небо и, покачав головой, тихо сказала: «А у нас тоже, поди, весна…» Поликарп Евстигнеевич, сгонявший метлой со двора желтую воду, весело заметил: «Наверно, к севу готовятся, Тимоха хорохорится, Палашка туда же… занятно б на них посмотреть». Вечером Пелагея Семеновна задумчиво сидела у стола, сложив на животе руки. Поликарп Евстигнеевич несколько раз приподнимал с носу очки в тонкой железной оправе, быстро взглядывал на нее и, недоуменно поджав губы, продолжал читать газету. Он прочел от первого до последнего слова передовую, которая призывала «Во всеоружии встретить весну», прочел очерк о том, как знатный каменщик Куликов восстанавливает в Ленинграде дома, а Пелагея Семеновна по-прежнему сидела безучастная ко всему. Поликарп Евстигнеевич встревожился: «Да уж не заболела ли ты, мать? Чего так пригорюнилась-то?» — Пелагея Семеновна вздохнула. Тут и Полинка заметила, что мать, и верно, чего-то не в себе; она отложила тетрадку с нерешенной задачей на уравнения и подошла к матери: «Ты что, мама?» — «Да так, ничего… так», — ответила Пелагея Семеновна и опустила голову.

А утром, разливая по чашкам чай, со вздохом сказала:

— В Ярославскую бы съездить… посмотреть хоть… — И носик чайника запрыгал.

Дорога пошла лесом, в просветах между деревьями виднелись громадные валуны, вся земля была засыпана ими, как будто кто нарочно натаскал их сюда.

«И чего это маменька скучает, чего ей скучать?» — удивлялась Полинка, задумчиво смотря между ушей лошади на дорогу.

В лесу было тихо, свежо. Копыта мягко вступали в прошлогоднюю прелую листву. Потом лес кончился, началось болото. Плача носились над кочками чибисы. Полинка заторопила лошадь. Надо скорее приниматься за работу.

Объехав молодой сосняк, Полинка увидела на изгибе дороги грузовую машину с открытым капотом. Вокруг нее ходил шофер, молодой парень в кепочке, сдвинутой на затылок, в синем комбинезоне. Поравнявшись с ним, Полинка придержала коня. Шофер улыбнулся, блеснув золотым зубом:

— Здравствуйте, девушка в красном!

— Здравствуйте, — сдержанно ответила Полинка.

Шофер прищурил глаза, посмотрел на нее и так и этак.

— Пронзили вы мое сердце, девушка в красном, — прижав руку к верхнему карману комбинезона, сокрушенно сказал он.

— Что скажете еще? — совсем сухо промолвила Полинка, чувствуя, что шофер начинает ей нравиться.

— Много могу сказать, и прежде всего — вам очень к лицу красное платье.

Полинка тронула лошадь.

— Одну минуту! — Шофер взял коня под уздцы. — Прежде ответьте на мой вопрос: далеко до колхоза «Новая жизнь»?

— А зачем это вам?

— Значит, нужно, если едем.

— Да вы не едете, а стоите! — фыркнула Полинка, кивая на открытый мотор.

— Верно, и как это вы заметили. Золотой глазок…

— Ну-ко, пустите лошадь!

— Золотой да и строгий, — не унимался шофер.

— А это уж какой есть. Уйдите с дороги!

— Смотри! — с удивлением сказал шофер. — А вот не пущу.

— А я вот как вытяну прутом, тогда сразу пустите.

— Ну, что ж, насильно мил не будешь, — притворно вздыхая, сказал шофер, но узду все же выпустил. — Так не скажете, где колхоз «Новая жизнь»?

— Да вы зачем туда?

— Посмотрите в кузов, увидите.

Полинка подъехала к машине, заглянула. На тюках и ящиках спал какой-то человек в брезентовом плаще.

— Что он, пьяный, что ли? — рассмеялась Полинка. — Солнце давно, а он спит.

— Как можно такие вещи говорить? — развел руками шофер. — Это лежит шеф.

— Какой шеф?

— Ленинградский шеф. Короче говоря, далеко до колхоза «Новая жизнь»?

Шеф завозился и, не поднимая головы, хрипло спросил:

— Василий, почему остановка? Опять, наверно, с девчатами любезничаешь? — Из брезентового капюшона показалось заспанное измятое лицо. Шеф увидел Полинку и безнадежно махнул рукой: — Так и есть. Это чорт знает, что за человек! В каждом колхозе знакомится, а теперь среди поля закрутил. Плюньте на него, девушка!

— Павел Петрович, — закричал шофер, — в последний раз прошу!

Полинка растерянно посмотрела на шофера. «Ох, уж эти мужчины, — подумала она, — какие все обманщики. Ни одному нельзя довериться».

— Так что до колхоза будет километров тридцать, а то и все сорок пять, если не пятьдесят, — сердито сказала она и стегнула жеребца. Но, отъехав от машины, не утерпела, оглянулась.

Шофер, словно знал, что она оглянется, и, сдернув с головы кепочку, помахивал ею в воздухе.

— До скорых встреч! — крикнул он, сверкнув золотым зубом.

— А это нам без интереса! — ответила Полинка и пустила коня в галоп.

5

Кузьма улыбался, поглядывая по сторонам. Все его радовало: и солнце, упрямо поднимавшееся вверх, и далекий лес на каменистой гряде, похожий на пилу, поставленную зубцами кверху, и теплый полуденный ветер, густо пахнущий рекой, и гомон грачей на гнездовьях.

Ах ты, чорт возьми, до чего же хорошо все получается! Шефы приехали! И приехали-то как нельзя более кстати. Полтонны суперфосфата привезли, книги привезли, стекла два ящика, сеялку… И еще радио обещали поставить. Как-то даже и неловко, в подарок! А тут, как на грех, прибежала Екатерина Егорова, стала жаловаться на быка — не идет в упряжке, да и все! Прямо голову сняла. На прощанье Павел Петрович спросил: «Так что же сказать нашим рабочим?» Оказывается, они уже знают про встречное обязательство. «А то и скажите им, что хоть и трудно, а непременно сдержим свое слово», — ответил Кузьма. На том и расстались. «Передавайте фронтовой привет девушке в красном платье», — сказал шофер. Занятный парень! А что ж это за девушка в красном платье? «Вот закрутился, — подумал Кузьма. — Ничего не замечаю…» Но как хорошо, что приехали шефы! Надо будет провести собрание.

Все, что можно было сделать, чтобы сохранить время, лишь бы ни одна минута не пропала даром, все сделал Кузьма. Он только теперь как следует понял, какую громадную ответственность принял на себя, выдвинув встречное обязательство. Ну, да ладно, уж коли замахнулся, так замахнулся, тем более, что правильно замахнулся.

Кузьма перебежал ложок. И как только поднялся на взгорье, тут же и заметил «Виллис» Емельянова, стоявший на обочине дороги. Сам Емельянов ходил по пашне, в военном костюме и в кепке. На его сапогах ярко отсвечивало солнце. С ним был еще кто-то, незнакомый, раза в два тоньше Емельянова, узколицый, в длинном демисезонном пальто с бархатным воротником, с полевой сумкой через плечо. Невдалеке от них пахал Щекотов. Он шел, низко склонясь над плугом, коровы тянули вразнобой, дергались в постромках. Елизавета хрипло кричала на них. Вдоль поля, неровно извиваясь, ложилась черная борозда, она слегка дымилась на солнце.

Кузьма на всякий случай замерил глубину пласта, окинул взглядом вспаханное поле, — ничего, без огрехов, — и направился к Емельянову. Он ждал, что секретарь райкома начнет его спрашивать, как выполняется обязательство, но Емельянов только поздоровался и, кивнув головой на Кузьму, сказал человеку в демисезонном пальто:

— Председатель колхоза, знакомьтесь…

— Да мы уж знакомы, — весело сказал человек с полевой сумкой. Помните?

Кузьма вспомнил. Ну, конечно, это тот самый корреспондент, с которым он повстречался в райцентре.

— Ну, что ж, товарищ Петров, продолжим разговор о комсомольском звене, — улыбнулся корреспондент.

— Рано еще писать о нем.

— Для вас, председателей, всегда рано. Обязалась Настя Хромова вырастить триста пятьдесят центнеров на гектаре?

Кузьма хотел было поправить корреспондента, — «не триста пятьдесят, а триста», — но вспомнил, что Настя решила снять дополнительно еще пятьдесят центнеров.

Началось это вот с чего: когда в колхозе организовали агрономический кружок, Настя совсем лишилась покоя, у нее только и разговора было, как выращивать картофель, как проводить яровизацию, подкормку, на каком расстоянии друг от друга сажать клубни. Ей ничего не стоило пробежать зимой семь километров до участкового агронома Александры Васильевны и просидеть у нее весь день за книгами. Александра Васильевна даже поручила ей сделать доклад о звеньях высокого урожая по картофелю. И Настя сделала. Сначала колхозницы, что постарше, посмеивались над ней, что вот, дескать, учить вздумала, но Настя и не учила, она просто рассказала, как в некоторых областях выращивают картофель, как передовые звенья снимают по восемьдесят тонн с гектара, а иные даже по сто. «Болтают только», — сказала Марфа Клинова. «Ну, так я докажу вам, — сказала Настя, задетая за живое. — Мы со своим звеном взялись вырастить на новом месте триста центнеров, а теперь беремся снять триста пятьдесят, и все за счет высокой агрономии. Сами тогда увидите!»

Вот как получилось, что звено Насти Хромовой взяло дополнительное обязательство.

— Ну, что ж, пишите, — сказал Кузьма корреспонденту и подошел к Емельянову, разговаривавшему со Степаном Парамоновичем. Емельянов выбил трубку о ноготь большого пальца и негромко сказал:

— Побеседуй с корреспондентом, Петров, расскажи ему все, что нужно там…

Кузьма понял, что Емельянов хочет наедине потолковать о чем-то со Степаном Парамоновичем, и отошел.

Корреспондент сразу приступил к делу. Он спросил, сколько в колхозе земли, какой план, как обстоят дела с удобрениями, помогают ли комсомольцы правлению колхоза. Кузьма отвечал, изредка поглядывая на секретаря райкома. Он видел, как размахивает руками Щекотов, как он ударяет себя кулаком по колену и как, вдумчиво склонив голову, записывает что-то Емельянов.

— Вы на фронте лишились руки? — спросил корреспондент.

— На фронте, — безучастно ответил Кузьма, вспоминая свой последний разговор со Щекотовым.

— Вы кем были на фронте?

— Что?

— Я говорю, вы кем были на фронте?

— А… на фронте? Капитаном… Да, собственно, зачем вам, ведь колхоз еле укладывается в посевной график. Чего ж тут расписывать.

Разговор между Емельяновым и Щекотовым окончился. Кузьма встал.

— Скажите, какую инициативу проявили комсомольцы? Что-нибудь такое, рационализаторское…

Емельянов, глубоко вдавливая сапоги в рыхлую землю, прошел мимо Кузьмы и, кивнув корреспонденту, сказал:

— Поедем, Ветлугин, земли посмотришь, да заодно и с людьми познакомишься. А ты не уходи, — повернулся он к Кузьме. — У меня с тобой разговор будет.

Они уехали, оставив Кузьму на обочине дороги.

6

Емельянов молча курил трубку, прижимая огонь большим пальцем, коричневым от никотина. Дни и ночи проводил он в колхозах своего района. Самое главное — первый весенний сев. От того, как он пройдет, зависит вся будущая жизнь переселенцев. Все работники райкомов партии и комсомола, райисполкома были направлены в колхозы на посевную. Шла самая ответственная пора. Побывав в нескольких сельхозартелях, Емельянов убедился, что в целом сев проходит неплохо. За полгода люди сдружились, узнали силы каждого, вовремя получили от государства семенные ссуды, подготовили инвентарь: плуги, бороны, сеялки. Вышла на поля МТС. И хотя, казалось бы, условия у всех колхозов одинаковые, но в первые дни некоторые из них вырвались вперед, другие отстали. Пришлось подробно изучать причины отставания, собирать людей, беседовать с ними, помогать.

Колхоз «Новая жизнь», по сводкам, шел на четвертом месте. Емельянов и не думал долго задерживаться в нем, но к нему подошел Щекотов и стал жаловаться на Кузьму:

— Когда сюда нас звали, так обещали по полгектара на огород, и в уставе и в постановлении правительства указано; какое ж имеет тогда право Петров лишать нас огородов? А он к этому гнет.

Конечно, никакого права председатель не имел. Так об этом и сказал ему Емельянов. Жаловался на Кузьму и Клинов, и тоже из-за огородов. Согласны были со Щекотовым и некоторые женщины.

— Так построил работу, что и не до огородов нам теперь, — говорили они.

Машина мчалась по шоссе. Ветлугин смотрел в сторону. Тугой ветер набивал на глаза слезы. Было слышно, как сухо потрескивает под колесами песок. Когда машина подходила близко к деревьям, ветви начинали шуметь и тянулись к Ветлугину, словно хотели поздороваться. Мелькали перелески, вырубки. На молодых елках, как зеленые свечки, торчали молодые побеги.

— Вы, товарищ Ветлугин, поменьше пишите о председателе, — сказал Емельянов.

— У меня очерк о звене, — ответил Ветлугин. — А в чем дело, что-нибудь неладно?

— Да. Тут надо кое-что выяснить.

Машина вышла на поля. В стороне, у реденького перелеска, пахал землю Егоров. Он шел за плугом легко, как игрушку встряхивал его от опутывавших лемех корневищ.

— Остановись, — тронул Емельянов шофера.

Быстрыми шагами секретарь райкома прошел к Егорову. Поговорив о пахоте, расспросил, как живется на новом месте, все ли нравится, не мешает ли что. Егоров отвечал медленно.

— Лошадей бы побольше, вот основное, — сказал он, — трудно управляться нам. По шестнадцать часов на севе решили работать…

— Это кто же решил?

— Правленье. Иначе не успеть…

— А с огородами как?

— Так ведь, что ж огороды, — пожал могучими плечами Егоров, — не в них суть. А вообще-то, конечно, непривычно без своего огорода…

— Это что, тоже правленье решило? — спросил Емельянов.

— Такого решенья не было.

От Егорова поехали на сидоровский клин. Этот участок потому назвали сидоровским, что кузнец дал слово: в часы, свободные от работы в кузнице, вспахать его и засеять.

Машина спускалась с холма. Неподалеку на склоне стояла девушка в красном платье.

— Вот комсомольский участок, — кивнул головой на Полинку Емельянов.

Полинка, узнав секретаря райкома, подбежала к лошади, сняла с нее торбу с овсом, потом посмотрела на часы, опять надела торбу на голову лошади и, не зная, куда себя девать, завертелась на месте.

Из машины вышел какой-то незнакомый узколицый человек с полевой сумкой через плечо и зашагал по вспаханному полю.

Емельянов что-то крикнул ему с дороги, потом повернулся к шоферу, и машина тронулась.

Комсомольский участок находился на пологом склоне холма. Внизу, у его подошвы, светилось голубое озеро. Из камышей то и дело вылетали утки, они кружились над зеркальной гладью, с разлета опускались в воду и плыли, гоня впереди себя две маленькие волны. К ним стремительно бросались в малахитовом оперении красавцы-селезни. Утки начинали нырять, бегать по воде, хлопать крыльями, а селезни самодовольно крякали. И вдруг, словно по команде, все, стаей, взмывали вверх и летели в сторону колхоза.

Корреспондент, увязая по щиколотку в рыхлой земле, шагал к Полинке.

«Чего это он идет ко мне?» — удивленно подумала Полинка и вынула из выреза платья тяжелые серебряные часы на черном шнурке. До конца перерыва оставалось еще семь минут.

Ветлугин поздоровался и вынул записную книжку.

— Давайте побеседуем.

— Мне работать надо, — смущенно улыбнулась Полинка.

— Хорошо, тогда поговорим в перерыв. У вас будет перерыв?

— Через каждый час, на пятнадцать минут.

— Вот и прекрасно, — Ветлугин убрал книжку и прошел к озеру. Там уселся на старый плот и стал глядеть на Полину.

Не так-то легко было пахать на склоне. Под гору лошадь шла быстро, но как тяжело было ей тащить плуг в гору! Лошадь то и дело останавливалась, задние ноги у нее дрожали, на шее натягивались толстые жилы. Для того, чтобы ей легче было взять плуг с места, Полинка, напрягаясь, с трудом оттягивала плуг назад, и тогда лошадь брала с разгона. Уж больно тяжелый был склон. Да еще эти межи! Земля на них жесткая, как камень. А перепахивать надо. «Все поля надо перекроить по-своему», — сказал Кузьма Иваныч. «И перекроим, и перекроим», — упрямо сдвинув брови, думала Полинка, изо всех сил оттягивая на себя плуг и краснея от натуги.

Медленно плыли на запад облака. Зеленоватая вода шевелилась у берега. Ветлугин думал о том, как тяжело поднимать разрушенное войной хозяйство, сколько надо положить сил и отдать времени, чтобы снова, как и до войны, люди зажили хорошо и счастливо. Он любил свою работу, ему ничего не стоило пройти сорок километров до далекого колхоза, познакомиться с людьми, помочь им выпустить «боевые листки» или стенную газету, узнать новое, что есть у них в труде и в быту, и написать статью, а потом следить, как его статья принимается людьми, как хороший опыт работы распространяется по другим колхозам.

Как и всякий журналист, Ветлугин мечтал написать книгу. Это должна быть повесть о колхозниках. Много интересного он увидел в их жизни, немало было исписано им записных книжек, и можно бы уже сесть за письменный стол, но Ветлугин все оттягивал. «Самое важное для хорошей, нужной народу книги — это отразить то лучшее, что есть в наших людях, — думал он, — найти в повседневном ростки нового, которые завтра станут общими для всех людей». И он искал это новое в коммунистах, в комсомольцах, в передовиках сельского хозяйства.

В перерыв Ветлугин подробно расспрашивал Полинку. Сначала она смущалась, потом разошлась, рассказала, как организовалось звено, как они собирались по вечерам и засиживались до поздней ночи, беседуя с агрономом («Вы непременно напишите про Александру Васильевну, она очень хорошая…»), как собирали золу, яровизировали картофель. Ветлугин только успевал записывать.

— А теперь расскажите о себе, как вы пашете, — сказал Ветлугин.

Полинка вздохнула:

— Плохо работаю. Вчера на комсомольском собрании ругали.

— За что?

Полинка рассказала. Ветлугин задумался, потом улыбнулся:

— Вы хорошо работаете; я немножко разбираюсь в пахоте, и уверен, что на следующем собрании вас будут хвалить.

— Ой, тоже скажете… хвалить. Меня хвалить не за что. Вот Вася Егоров, тот хорошо работает, или Костя Клинов, а меня только ругают…

Ветлугин весело рассмеялся и, ласково посмотрев на Полинку, крепко пожал ее сильную руку. От нее он направился к Насте, на сидоровский клин.

7

Кузьма сразу почувствовал что-то неладное и в том, как на него посмотрел Емельянов, и в том, как отрывисто бросил «садись», и даже в том, как потеснился, усадив его рядом с собой.

Был уже вечер, утки, низко летя над лесом, возвращались с озер на болота. Лес потемнел, насупился. Ветер похолодал. Кузьма рассеянно посмотрел на первое поле, — там еще работал Степан Парамонович. Склонясь над плугом, он шел походкой древнего пахаря. Слабо, сквозь шум мотора, долетал злой голос Елизаветы. Длинные тени деревьев, кустов, камней ложились в ту сторону, куда шла машина.

Емельянов пошевелился, и немного спустя раздался его голос:

— Колхозники требовали собрания?

— Щекотов требовал, — подчеркнуто ответил Кузьма, — от остальных не слыхал.

— Почему не провел собрание?

— Незачем было проводить.

— Вот как? Ладно. Давай к дому председателя, — сказал Емельянов шоферу.

Въезжая в деревню, повстречали Поликарпа Евстигнеевича. Он снял шапку и что-то крикнул, посторонившись от машины. Кузьма нагнулся к нему, но машина уже промчалась. Так он и не услыхал, что кричал Хромов, но, оглянувшись, увидел, как Хромов идет за машиной, все еще не надевая шапку. «Остановить бы надо», — подумал Кузьма, но почему-то не остановил и только сильнее вдавился в кожаную обивку сиденья.

— Дома никого нет? — спросил Емельянов, входя в избу.

Кузьма отрицательно покачал головой.

Секретарь райкома набил трубку, вмял пальцем коричневый табак, прикурил от зажигалки, поправил широкий ремень с двумя рядами черных дырочек, туго охватывавший живот, и посмотрел на Кузьму.

— Что ж ты делаешь? — негромко спросил он, даже как бы с сочувствием.

Кузьма пристально взглянул на него, тоже поправил ремень, широкий, с двумя рядами дырочек, но не такой новый, как у Емельянова, и раздельно сказал:

— А что я делаю?

Емельянов пристально посмотрел Кузьме в глаза.

— Вот что, Петров, я горжусь тобой, в пример многим ставлю. Мне нравится твоя хватка, настоящая, гвардейская. Мне нравится, что ты в первый же год решил сделать колхоз передовым. И поэтому судьба твоего колхоза особенно волнует меня. А сегодня я встревожился… Как это у тебя получилось так нескладно с огородами? Ты что же это, один все вопросы решаешь?

— А что нескладного? — настороженно спросил Кузьма?

— Почему ты не даешь людям работать на огородах?

— А потому, что для меня главное — провести весенний сев на колхозных полях, а не на приусадебных участках, — твердо ответил Кузьма. — Если я сейчас займусь огородами, я не справлюсь с посевным графиком…

Емельянов глубоко вздохнул.

— Плохо то, что ты себя так ведешь. «Я сейчас… я не справлюсь», Я… я… А народ-то, что же, по-другому думает? Ведь, наверно, так же, как ты? Так почему ж ты все на себя берешь? Вот, если бы ты советовался с людьми, так не пришлось бы мне сегодня выслушивать от людей жалобы…

— Щекотов жаловался?

— А что ж, хотя бы и Щекотов…

— Ну, ему свой огород дороже колхозного дела, — запальчиво ответил Кузьма.

— А что ты сделал, чтобы ему свой огород не был дороже колхозного дела? Или ты считаешь, что Щекотов не прав, когда на тебя жаловался? По уставу он имеет право на огород…

— Не один он имеет такое право, всем оно дано одинаково, да только не все так смотрят на дела нашего колхоза, как Щекотов. Почему-то другие не жалуются…

— Надо, чтобы никто не жаловался. Ты руководитель, ты должен не забывать, что с общественными интересами колхозников надо еще сочетать и личные. Ты должен понимать — человек уехал с родного места. Это не так-то просто — расстаться с деревней, в которой родился, вырос, женился, детей нарожал. Не так просто, но человек решился! Не помню у кого, кажется, у Чехова, сказано, что переселенцы — герои. Правильно — герои. И их надо любить и уважать. Государство создало им все условия, чтобы они скорее полюбили новую землю: освободило их от налогов, дало большие огородные наделы, скот, дома. А что делаешь ты? Выходит, наперекор постановлению правительства идешь?

— Мне ясно одно, — Кузьма встал: — надо в первый же год сделать колхоз передовым, богатым. Если такой колхоз будет, — переселенец полюбит новую землю.

— Правильно. Но прежде чем появится такой колхоз, ты с твоими методами многих настроишь против себя. Надо не командовать, а вместе с народом создавать такой колхоз. Я знаю, что таких щекотовых в твоем колхозе немного, но они есть. Это не значит идти на поводу у них. Нет… Но это не значит и насильно, против их воли, заставлять отказываться от своих огородов. Если бы ты провел собрание, поговорил по душам с людьми, рассказал бы, чего ты хочешь, объяснил бы им, какие от них потребуются усилия, чтобы в первый же год колхоз стал передовым, так я уверен, что сегодня бы мне Щекотов не жаловался и Егоров не говорил, что ему непривычно без огородов. Вот в чем дело!

— Не понимаю, чего еще надо людям. Мы пятьдесят гектаров разминированной земли поднимаем. Это в десять раз больше огородных наделов. Весь урожай пойдет нам же! Так чего ж тут возиться с огородами?

— Правильно… Вот, если бы ты об этом сказал людям, доказал свою правду, так все было бы хорошо. Но ты же этого не сделал! Ты про себя держишь все эти доводы. А теперь изволь завтра же провести собрание и сказать, что те, кто пожелает, могут приступить к обработке своих огородов.

— Этого я не могу сделать! — вскричал Кузьма. — Это значит поставить под удар встречное обязательство!

— Вот, если бы ты знал лучше своих людей, не говорил бы так. Мне сдается, что таких, как Щекотов, немного в колхозе, а если это так, значит под удар встречное не будет поставлено. Разве я не понимаю, какое у тебя напряженное положение сейчас в колхозе. Знаю — и поэтому особенно настаиваю, чтобы ты провел собрание. Растолкуй подробно, как важно для людей, чтобы они в первый же год сделали свой колхоз богатым, признайся в своей ошибке, не бойся самокритики. Оттого, что ты будешь правдив, народ тебя еще больше станет уважать. Скажи людям, что райисполком обещает поскорее прислать тракторную бригаду в колхоз. И если все же кто-нибудь захочет обрабатывать свои наделы, пусть обрабатывает, — Емельянов поднялся, сунул в карман трубку. — И не смей никогда больше перегибать. Только вместе с народом всегда можно делать большие дела и быть уверенным в успехе, — этому нас партия учит, товарищ Сталин учит. И еще запомни: сознание у народа сильно выросло, а ты, как мне кажется, судишь о людях по старинке. — Емельянов крепко пожал Кузьме руку и быстро направился к выходу.

Кузьма проводил его, постоял у порога. В избе было тихо. Чуть слышно шелестела о стекло бабочка. Тени постепенно сливались с вещами. Комната словно сделалась меньше. Кузьма прошелся из угла в угол. Наткнулся на стул и отставил его в сторону, потом зачем-то поправил на столе скатерть, хотя поправлять ее было ненужно, потом подошел к окну и, раскрыв створки, выпустил бабочку. Он не замечал того, что делает. Так было с ним однажды на войне, когда неподалеку от него разорвался снаряд и его отбросило взрывной волной. Он лежал, оглушенный, и не знал — ранен он или цел. И теперь тоже он никак не мог понять, как же все случилось.

— Кузьма Иваныч!

В дверях стоял Емельянов. Он улыбался. Кузьма изумленно посмотрел на него. Ему почему-то казалось, что прошло много времени с тех пор, как они разговаривали, и что секретарь райкома давно уже уехал.

— Слушай, Кузьма Иваныч, — сказал Емельянов, — помоги найти шофера. Исчез куда-то…

8

Шофер был на реке. Это ему кричал Поликарп Евстигнеевич, когда повстречался с «Виллисом». Он так и дошел с непокрытой головой до самого дома Кузьмы, и когда увидал шофера, лицо у него расплылось от удовольствия.

— Пошли, пошли на реку, — потянул он за рукав шофера, — мережки покажу, перемёты… Места разлюбезные, отдай всё, да и мало. Меньше килограмма не клюет.

Шофер, его звали Василием Назаровичем, а фамилия его была Кубарик, пошел было, но потом остановился;

— Не могу я, у товарища Емельянова надо спроситься.

— Да ведь на минутку, на одну минуточку. Пока они беседуют с Кузьмой Иванычем, мы всё обследуем. К тому же рыбки захватите домой. Свеженькой! Ведь это ж разлюбезное дело, свеженькая-то рыбка.

Последний довод как-то поколебал Кубарика. Он улыбнулся и, ни о чем уже больше не раздумывая, пошел с Поликарпом Евстигнеевичем.

У нового скотного двора они встретили Груньку. Она несла, прижимая к животу, большой алюминиевый бидон.

— Тятенька, помогли бы! — крикнула она отцу.

Но Поликарп Евстигнеевич так резко отвернулся, что у него даже хрустнули шейные позвонки. А Кубарик — тот даже не услышал Грунькиного голоса, настолько был увлечен предстоящей рыбалкой.

— И на валерьянку ловите. Поликарп Евстигнеевич?

— Э, дорогой товарищ, что такое валерьянка? Тут такие заветные места, что просто сумасшествие. Ямы глубинные, и в них полным-полно. Только успевай ставить. Но одно плохо: приходится тайком ходить. У нас в колхозе есть мальчонка, подпасок мой. Прямо не знаю, что с ним и делать. Хоть в нарсуд подавай. Выслеживает окаянный. Все мои места заповедные знает. И добро бы рыбу по-человечьи ловил, так нет, куда там! Набултыхает воду, — и разом все место испоганит. Другой раз говорю ему: «Что ты делаешь, подлец?» А он (наглые его глаза): «А пошто рыба не клюет?». — «Так, разве, — говорю, — оттого, что ты воду взбаламутишь, будет она клевать?» — «А я, — говорит, — назло так делаю». Вот ведь какой вредный тип. Мне, прямо скажу, никакого сладу с ним нет.

Они миновали дом Егорова, стоявший на отшибе, в километре от школы, и теперь шли среди полей. Воздух синел, становилось тише. На западе словно угасал большой костер, и небо, быстро остывая, меняло краски, становясь из багрового красным, потом розовым, потом янтарно-желтым.

— Далеко еще? — спросил Кубарик.

— Рукой подать… Да вы не беспокойтесь, дорогой товарищ, вот еще пройдем малость, потом этак свернем под уголком, чтобы покороче нам было, а после уж прямо к реке. А по реке рукой подать.

Они свернули с дороги и пошли по еле заметной тропке. Видно было, что, кроме Поликарпа Евстигнеевича да, может, Вити Лапушкина, никто и не ходил по ней. Потом шли по реке высоким берегом. С громким кряканьем чуть ли не из-под ног вылетела серая свиязь. На середине гулко плеснуло. Поликарп Евстигнеевич остановился, поднял палец.

— Сила! — восхищенно прошептал он.

Когда стали приближаться к заповедным местам, Хромов пошел на цыпочках и, все время оглядываясь на Кубарика, прикладывал палец к губам.

Они спустились с обрыва. Из лохматого куста, пискнув, вылетела маленькая птичка, и сразу же по другую сторону куста что-то зашумело и плюхнулось в воду. Поликарп Евстигнеевич неожиданно пригнулся и, чего уж никак не ожидал от него Кубарик, прыжками, прижав локти к бокам, ринулся стремительно вперед. Кубарик бросился было за ним, но не успел он сделать и двух шагов, как раздался испуганный крик:

— Дяденька, не буду… дяденька!

В руках Поликарпа Евстигнеевича бился мальчишка.

— Попался, окаянный, попался? — радостно кричал Хромов. — Нет, теперь ты не уйдешь! Теперь ты будешь отвечать по всей строгости статьи. У меня есть живой свидетель!

Витька Лапушкин, увидев незнакомого человека, заревел:

— Да я что… я ничего не делал… не твоя река… отпустите, дядя…

— А пошто фулиганишь? Пошто фулиганишь? Вот за это самое и наказанье понесешь.

Но Витька не стал ждать, когда его будут наказывать, он рванулся и, карабкаясь, как собачонка, по крутому склону берега, убежал от Поликарпа Евстигнеевича. Наверху, чувствуя себя в безопасности, озорно закричал:

— Не боюсь я тебя, не боюсь… Вот тебе, на! — и показал язык, приплясывая на одной ноге.

— В комсомол надо парня. Непременно в комсомол, — задыхаясь, сказал Поликарп Евстигнеевич. — Отца нет, матка все дни на работе. Сами себе хозяева, вот и выкомаривают разное. Пойдемте, дорогой товарищ, в этом заветном месте нам уж не ловить. Сейчас посмотрим мережки…

— Как бы не хватился Емельянов, — с опаской сказал Кубарик.

— Так это ж тут, рукой подать. Пошли!

Они добрались до излучины, где стояли мережи, когда уже потемнела вода. Поликарп Евстигнеевич прямо, как был в сапогах, вошел в реку. Кубарик остался на берегу: он был в ботинках.

— Ах, ты, таракан тебя заешь, — послышалось через минуту. — Эка напасть! Порвала!

Хромов вернулся возбужденный и расстроенный. С бороды у него стекала струйкой вода. Штаны прилипли к коленям, и видно было, какие у него тощие ноги.

— Ушла, так начисто и располыскала мережку… Ну, ничего. Пошли к жерлицам…

Кубарик вздохнул.

Подвинулись еще по берегу, качаясь прошли по трясине. Отраженная в воде, зеленела луна. С берега, наклонно к реке, торчал воткнутый шест, на его конце, покручиваясь, висела рогатка. От нее уходила в воду тонкая нить. Поликарп Евстигнеевич вытянул шею, оперся руками о колени.

— Вроде взяла, — прошептал он. — Ну-ка… — Он вытащил из земли шест, добрался рукой до шнура. — Так и есть… — заволновался он. — Ну, теперь, дорогой товарищ, только бы нам ее не упустить…

Где-то в тени у противоположного берега плеснуло, секунду спустя послышался еще всплеск, но уже на середине. Шнур натянулся.

— Отпускай! Отпускай! — затрясся Кубарик и в волнении сошел с берега, не замечая, как ботинки в один миг наполнились водой.

Поликарп Евстигнеевич дал шнура. Все успокоилось.

— Килограммов на пять будет, не меньше, — задыхающимся голосом сказал Хромов.

— Дайте-ка мне, дайте я потяну, — забирая шнур в свои руки, торопливо проговорил Кубарик.

— Только, чтоб умеючи. Она хитрющая… Хорошо, если взаглот взяла, а если за губу, так тут завязывай свои надежды в узелок.

Кубарик потянул. Поликарп Евстигнеевич от нетерпения то приседал, то хватал Кубарика за рукав, то всплескивал руками. Шнур подавался легко. И вдруг опять что-то метнулось и запрыгало посередине реки, разбивая зеленую луну в осколки.

— Отпускай! — закричал Поликарп Евстигнеевич.

Шнур ушел в воду.

— Дай-кось я… дай-кось я… — забирая от Кубарика шнур, говорил Хромов. Но Кубарик не дал. Он потянул опять. Тянул долго. Видимо, щука, метнувшись, подошла совсем близко к рыбакам. И вот что-то темное и большое, как полено, приблизилось к берегу. Поликарп Евстигнеевич упал на колени, раздвинул пальцы и запустил руку в воду. Но тут произошло такое, что ему стало не до щуки.

9

Кузьма вышел с Емельяновым на улицу. Надо было кого-то послать на поиски шофера.

— Чорт его знает, никогда не уходил без разрешения, — сердился секретарь райкома.

Они стояли посреди дороги, высматривая, не покажется ли где Кубарик. Небо становилось алым. У розовых скворечен пели скворцы, у них было глянцевито-алое оперение. Из колхозного склада вышла Груня. Она несла в одной руке порожний бидон. Бидон раскачивался, то вспыхивая розовым огнем, то угасая.

— Груня! — зычно крикнул Кузьма, приложив ко рту руку, и, не дождавшись, пока она к нему подойдет, спросил:

— Шофера не видала?

— Видала. Он с тятей пошел на реку.

— Позови его…

Груня по пути занесла бидон на скотный двор, подперла ворота колом и, потряхивая тяжелыми косами, торопливо пошла к реке.

— Груня!

По дороге быстро шагал Николай Субботкин. Она не сразу узнала его. Николай был в новом пиджаке и в брюках навыпуск. Кроме того, у него чего-то не хватало на лице. Груня присмотрелась и ахнула. Николай шел без усов. «Ой, неспроста он это сделал», — подумала Грунька, и сердце у нее затосковало.

Николай робко подошел к ней: он не знал, как его примет в новом виде Груня. Но, как бы ни приняла, все равно он больше не мог страдать, надо было выяснить отношения. С той самой репетиции, когда он так неудачно играл свою роль, Николай не находил покоя. Надежда Александровна все-таки заставила его обнять Груню, он обнял, заглянул в Грунькины сияющие глаза и забыл все на свете. Наверное, он простоял бы так целый час, если бы учительница не закричала: «Хватит, хватит!» С этого дня Николай стал ходить задумчивый. Может, он долго пробыл бы в таком состоянии, если бы не сегодняшнее утро. Он забежал на скотный двор. Груня отдаивала последнюю корову, сидя на низкой скамеечке в белом халате. Из окна бил косой солнечный луч, он падал на Грунину шею, завитки волос у нее дымились, а кожа нежно розовела. И тут Николая пронзила мысль: а что, если бы Груня его женой была? У него даже потемнело в глазах. Если бы он задержался хоть на минуту, то наверняка поцеловал бы Груню в шею… В этот день он ничего не мог есть. Работая, думал только о Груне и, окончив пахоту, стремительно побежал домой. Направив сверкающее лезвие на ладони, единым махом сбрил усы, потом вымылся, натерся одеколоном, надел новую пару, купленную недавно на базаре в райцентре, и, испытывая глубокое волнение, направился объясняться в любви. И вот он шел рядом с ней.

Николай откашлялся, провел рукой по горлу и, мучаясь, посмотрел Груне в глаза.

— Я… хочу поговорить с тобой…

— Не могу сейчас, — растерянно оглянулась Груня, — мне надо шофера искать, — и, чтобы скрыть волнение, она повернулась к реке, делая вид, что ищет шофера.

— Груня, при чем здесь шофер? — понизив голос, спросил Николай. У него перехватило горло.

— А при том, что его Емельянов ждет. Он ушел с тятей, — чуть слышно ответила Груня.

И они пошли к реке. Закат выкрасил в розовое громадные валуны с черными жилами, песчаную дорогу, километровый столб со стрелками, показывающими дорогу в колхозы. Груня шла, мелко перебирая ногами, обутыми в запыленные ботинки. Она удивлялась, почему робеет, куда подевалась ее смелость. Они проходили мимо розовой черемухи. Николай подпрыгнул и, обломив густую ветку, протянул ее Груне.

— Не надо… — Она затрясла головой, ей захотелось вдруг убежать, но она сдержалась, подумала: Николай может обидеться. И как только подумала, — бросилась бежать. Николай растерянно посмотрел ей вслед и, вдруг решив, что так и должно быть, пустился за ней вдогонку. Он догнал Груню на берегу реки, запыхавшуюся и такую красивую, какой еще никогда не видал. От реки тянуло теплым вечерним ветром.

— Груня… — Он засмеялся. — Грунюшка…

— Ну, что? — тихо спросила она и широко открыла глаза.

— Груня, — он протянул ей ветку черемухи.

— Ой, какой ты смешной, Колька, — чуть запрокинув лицо, засмеялась она. — Ну зачем ты сбрил усы?

Из кустов выскочил на тропу Витька Лапушкин. В одной руке он нес удилище, в другой снистку с рыбой. После того как Поликарп Евстигнеевич, проверив мережу, ушел, Витька вернулся и забрал свое имущество. Витька удивленно посмотрел на Николая и Груню. Он не понимал, зачем они сюда забрались, тем более, что они были без удочек. И вдруг ему стало так смешно, что он даже закашлялся. Он силился что-то сказать, но не мог выговорить ни слова. Николай нахмурился, ему не понравилось как смеется Витька.

— В чем дело? — спросил он.

— А без усов, вот в чем дело! — крикнул Витька и еще пуще залился.

— Пошел вон! — крикнул Николай и запустил в него черемуховой веткой.

— Чего ты его гонишь? Идем с нами, Витя, — ласково сказала Груня. — Мы тятю с шофером ищем. Ты не видал их?

— Видал, только не пойду с вами. Больно-то мне надо идти с вами, — он положил удилища на плечо и побежал стороной к дороге.

— А где они? — крикнула Груня.

— А иди вверх, найдешь!

Николай облегченно вздохнул: он боялся, как бы Витька не привязался к ним. А Груня опять присмирела, как только осталась наедине с Николаем. На прибрежных камнях белыми пятнами отсвечивала отраженная луна. Листья на кустах зашевелились, зашептались. Густая вода журчала у ног, как будто посмеивалась. Опрокинутые острием вниз высокие сосны извивались на зеленых волнах. Груня и Николай шли по мокрому песку, изредка задевая друг друга.

— Груня…

Но она не остановилась, пошла быстрей. Поднялась на берег. Широкий куст обдал ее росой. Груня вздрогнула и тихо засмеялась.

— Подожди… — Николай взял ее за руку.

Тогда она медленно повернулась к нему. Глаза у нее блеснули. Он обнял ее.

И вдруг раздался пронзительный голос Поликарпа Евстигнеевича. В тот самый момент, когда он хотел уже потянуть щуку, до его слуха донесся звук шагов. «Уж Витька ли Лапушкин явился, чтобы устроить какую-нибудь каверзу?» — подумал Поликарп Евстигнеевич, обернулся и увидел не Витьку Лапушкина, а свою дочь с каким-то франтом в брюках навыпуск. Поликарп Евстигнеевич вскарабкался на крутой берег — и вовремя. Франт уже склонялся над Грунькиным лицом.

— Эт-та что происходит? — закричал Хромов.

Груня вскрикнула и вырвалась из рук Николая.

— Эт-та кто такой будет, что за человек? — распалялся Поликарп Евстигнеевич и вдруг, приглядевшись, узнал Субботкина. Он зажмурился, потряс головой и снова открыл глаза. Перед ним стоял Субботкин.

— Так… значит, без усов решил действовать? — подходя к нему ближе, сказал Хромов.

Груня боялась взглянуть на отца.

— Поликарп Евстигнеевич, люблю Груню и мечтаю на ней жениться, — четко, по-военному сказал Николай.

Груня медленно подняла голову. Она увидала смущенное безусое лицо Николая, подбоченившегося отца и шофера, с удивлением смотревшего на них. Обеими руками шофер держал за голову громадную щуку. Щука, как кошка, шевелила хвостом.

10

Кузьма опустил усталую голову на ладонь. Давно уехал Емельянов, давно легла спать Степанида Максимовна, а Кузьма все сидел и думал. Как же так все это получилось? Ведь он же хотел вывести колхоз в передовые. Да, он решил пренебречь огородными наделами, не в них сила и счастье. Важно в первый год поставить колхоз на крепкие ноги. Но Емельянов прав. Есть устав сельхозартели, и никто не имеет права его нарушать. А он, Кузьма Петров, нарушил и за это должен расплачиваться. Но разве он хотел плохого своим людям) Нет. Другое плохо — не советовался он с народом, надо было бы объяснить им, убедить их, и тогда люди поддержали бы его. А теперь он один… придется провести собрание… Но как больно отказаться от своих замыслов! Все, что с таким трудом налаживалось, все эти месяцы, проведенные с мечтами о будущем своего колхоза, — все придется бросить на полпути. Мало этого — Щекотов решит, что он прав, а это ведь не так. Степан Парамонович должен бы думать больше не об огороде, а о колхозе. Но он только о себе думает, о своих интересах, и еще будет обвинять Кузьму, в том, что председатель затянул время. Да, вся беда в том, что есть еще люди, которым вынь да положь, они не видят перспективы, и этих людей надо было все время иметь в виду, увлечь за собой. А он этого не сделал… И в этом его вина перед партией.

За окном послышались мужские голоса. Был поздний час, обычно в такое время никто по улице не проходил. Кузьма распахнул створки окна, его обдало ночной свежестью.

— Мы к тебе! — крикнул с дороги Сидоров и помахал шапкой. Рядом с ним шагал громадный Алексей Егоров, с другой стороны к нему прижимался Поликарп Евстигнеевич, и Алексей Егоров был похож на отца, идущего с двумя сыновьями подростками.

Они вошли в дом, стараясь ступать полегче, чтобы не разбудить Степаниду Максимовну. Поликарп Евстигнеевич сел напротив Кузьмы, Сидоров, сняв шапку, пристроился на подоконник. Алексей Егоров осторожно опустился на стул.

Закурили. Поликарп Евстигнеевич пытливо посмотрел на председателя.

— Видно, не особо веселый разговор был, Кузьма Иваныч, с товарищем Емельяновым, а?

— Почему вы так думаете?

— Так ведь, если б все спокойно, так спал бы ты, наверно, а то вот сидишь чего-то…

— Ну, это еще не довод. Вы тоже не спите, — слабо улыбнулся Кузьма.

— А как же спать-то, Кузьма Иваныч? — вскочил Хромов. — Тут такие дела, что прямо хоть узелок завязывай. Огороды-то эти самые. Вот ведь как вопрос встал!

— Завтра будет собрание, — остановил его Кузьма, — там все выясним. Только могу сказать одно: я неправильно поступал.

— А ты не забегай вперед, Кузьма Иваныч, дозволь докончить, — перебил его Поликарп Евстигнеевич. — Значит, вот какое дело. Прослышали мы от Щекотова и, это самое, от Ивана Владимирыча про то, как ты спорил про огороды и не дал плуг. Опять же сегодня товарищ Емельянов интересовался этим вопросом, и Степан Парамоныч прямо говорит, что тебе за такое дело всыплют. Но, однако, я хочу сказать по порядку, — Хромов вздернул вверх острую бородку, — значит, дело такое. Сижу я дома… Сидел, сидел и надумал пройти к Алексею Севастьянычу. Пошел, а на пути и встреться мне Иван Владимирыч. Да… Вот он мне и говорит, что был он у Щекотова и тот рассказал ему, как, значит, он пожаловался товарищу Емельянову про огороды. Ну, чтобы нам не стоять на дороге, мы и решили пройти уж вместе к Алексею Севастьянычу. Пришли, разговариваем. Тут вот он, — Поликарп Евстигнеевич кивнул головой на Сидорова, — и расскажи нам, как ты со Щекотовым про плуг говорил. Интересно так это рассказал, с чувством. Стали мы обсуждать. Туда, сюда, всяко прикидываем. Слов нет, дело необыкновенное, чтоб мы без огородов оставались…

— Будут огороды, — вразумляюще сказал Кузьма, — будут, с завтрашнего дня приступите.

— Обожди, Кузьма Иваныч, экий ты, — нетерпеливо дернул головой Поликарп Евстигнеевич, — то, значит, без нас повел такую линию, что огородами пренебрег, то теперь опять же решает без нас, чтоб заниматься огородами Мы тебе, прямо сказать, во многом обязаны и благодарны, но и то надо понимать, что ты не один голова здесь, а и мы роль играем. — И строго посмотрел на Кузьму, и словно убедившись, что Кузьма достаточно внимательно слушает его, продолжал. — Так вот, слушай, к чему речь. Сидим мы, и так и сяк прикидываем, и чем больше толкуем, тем интересней разговор… Да…

— А ты не тяни. Поликарп Евстигнеич, — сказал Егоров и встал, чувствуя, как расползаются ножки у стула от непомерной тяжести.

— Тут дело такое, Кузьма Иваныч, — неожиданно вмешался Иван Сидоров, — с одной стороны — огороды, с другой — колхозные поля. Как хошь, так и решай, рвись получается, верно?

Кузьма кивнул головой, не совсем понимая, к чему идет речь.

— Вот поэтому мы и пришли к тебе потолковать. Продолжай, Поликарп Евстигнеич, — и, сказав это, Иван Сидоров откинулся к стене, сложив на груди руки.

Хромов посмотрел на него укоризненно; он не переваривал, когда ему мешали говорить.

— Ну, ну, давай, мы слушаем, — как бы ободряя, улыбнулся кузнец. Поликарп Евстигнеевич вздохнул и продолжал:

— В общем говорили мы и так и этак, и пришли к тому, что сказал сейчас Сидоров. Верно, хоть разорвись получается, если мы начнем еще и огороды разделывать. Но ведь и без них не обойтись, земля зазря пропадать не может. Вот и пришли к тебе посоветоваться, а ты уж сразу собранье, да еще с завтрева огороды разделывать. Может, и погодить надо с ними, чтоб главное не упустить. Весь народ пятилетку выполняет, и нам надо с народом в ногу идти. Главное-то общее дело, колхозное. О нем забота первая у нас должна быть. Вот как мы думаем.

Кузьма радостно посмотрел на всех троих, и ему показалось, что в избе стало светлее. Как же он был не прав по отношению к этим людям. Давно надо бы ему поговорить с ними по душам, а он отгораживался, думал, что только он один понимает все и видит, куда идет. А вот они, его отцы, пришли к нему, встревоженные за судьбу своего колхоза, и сами заводят речи, как бы не пострадало главное.

— Что ж вам сказать, — взволнованно сказал Кузьма, — я очень рад, что вы пришли ко мне, и виноват перед вами, что не пришел к вам сам… — Он посмотрел на Ивана Сидорова; видимо, кузнецу было приятно слышать такие слова от председателя, он удовлетворенно кивал головой. — Да, положение у нас трудное. Вы это сами знаете, а если мы начнем работать на огородах, наверняка завалим весенний сев и не выполним встречное. А для нас самое главное — вырастить богатый урожай именно в первый год нашей жизни здесь. Потом нам легче будет…

— Вот про то мы и говорим, — сказал Алексей Егоров, осторожно опускаясь на стул, — а если у нас огороды займут сейчас время, так это непременно отразится на общем деле. Два дня пахота займет у каждого на участке, да сев дней пять. Вот тебе и вылетела неделя. Это выходит неделю с колхозного графика вырвать надо, со всех-то дворов, если сложить время на огороды. Конечно, увлеклись мы этим встречным, не рассчитали малость своих силенок. Ну, да ведь соловья ценят не за рост, а за песню. А песню мы неплохую повели, и в случае чего и пожертвовать кое-чем можно…

— Так что ты предлагаешь, Алексей Севастьяныч? — спросил Кузьма.

— А то, что надо погодить с огородами. Управимся с севом в колхозе, останется время, — обработаем свои участки; а мне сдается, что время все же останется, хоть и приступим мы с некоторым запозданием.

— Вот так мы думаем! — хлопнул себя по коленке Иван Сидоров и громко засмеялся, но тут же замолк, вспомнив, что Степанида Максимовна спит.

— Твое слово, Кузьма Иваныч? — сказал Хромов.

— Мое слово такое же, как и ваше, — ответил Кузьма, чувствуя, как тяжелый груз сваливается с сердца. — Будем выполнять весенний график колхоза. Но завтра надо все же провести собрание. Может, и не все так думают, как мы с вами.

— Ну и что из того, что не все так думают? — вскочил Сидоров.

— А то, что мы не можем запретить им работать на своих огородах. К слову сказать, секретарь райкома обещал поскорее направить к нам тракторную бригаду. Тогда мы успеем все сделать.

Небо светлело.

Где-то далеко, чуть ли не в доме Егоровых, закричал петух, и немного спустя послышались редкие удары подков. Кто-то уж, видно, проснулся. Кузьма выглянул в окно. По дороге шла Полинка, ведя за повод коня. «Неужели она только еще с поля возвращается?» — подумал он, видя, как девушка еле перебирает от усталости ногами. Он позвал ее.

— Ой, Кузьма Иваныч, не спите вы?.. — слабо улыбнулась Полинка и, оставив лошадь на дороге, подошла к окну.

— Ты никак только с поля?

Полинка засмеялась, кивнула головой.

— Про что вчера на собранье говорили, выполнила я… все запахала.

— Все? — удивился Кузьма. — Да ведь там больше гектара…

— Ну, вот… — Она посмотрела на него, радуясь его удивлению.

Небо стало молодым, розовым. Словно прислушиваясь к восходу солнца, притихли деревья.

— Кузьма Иваныч, к нам шефы приехали? — смущенно спросила Полинка.

«Так вот кто девушка в красном платье!» — Кузьма улыбнулся.

— Тебе привет, — сказал он.

— От кого?

— От шофера.

— Верно? — Полинка приложила к груди руки и, внезапно увидав за спиной Кузьмы отца, вспыхнула и кинулась бежать.

— Хорошая у тебя дочка. Поликарп Евстигнеич, — весело сказал Кузьма.

— Полинка-то? — улыбнулся Хромов, — ничего… — и тут же строго спросил: — А что это за шофер такой?

— Да шефы наши…

Поликарп Евстигнеевич поджал губы, а это был признак того, что ему что-нибудь не нравилось.

11

Утром до работы прошло короткое собрание. Кузьма рассказал колхозникам, как получилось, что до сих пор никто не приступил к огородам, признался, что в этом он был виноват сам, но что он делал это единственно для того, чтобы с первых дней колхоз «Новая жизнь» шел в первом ряду лучших сельхозартелей района. Сказал он и о том, что положение в колхозе напряженное, что каждый час дорог и лучше было бы все же приступить к обработке огородов после весеннего сева, но, если воля собрания решит заниматься ими с сегодняшнего дня, в неурочное время, то он подчинится решению.

Поглаживая бороду, самодовольно поглядывая на Кузьму, попросил слово Щекотов.

— Если припомнить собранье, на котором мы брали встречное обязательство, так ведь и тогда еще я говорил: «Лучше взять меньше, чем ославиться на весь район». Но тогда к моим словам не прислушались. А оно и получилось так, как я думал. Теперь что же выходит? Из-за непродуманности председателя мы должны лишиться огородов. Я этому согласия никак не могу дать! Меня до сих пор в желчь вдаряет, как вспомню тот день, когда Кузьма Иваныч отказал мне в плуге! Теперь я твердо заявляю: по закону мне положен огород, и я подниму его. А ты, товарищ председатель, дай команду, чтоб после работы я мог получить плуг. Так вот!

И не успел он кончить, как выскочил Николай Субботкин.

— Товарищи, что же получается? Неужели мы, сознательные люди, поставим под удар свой колхоз? Ну на что нам огороды, если мы и так все, что вырастим на полях, возьмем себе? А ведь разговор идет не о том, чтобы совсем у нас огородов не было. Пройдет неделя, полторы, и мы поднимем их. А если займемся сегодня, — отстанем! Ведь ясно же, что даром для колхоза не обойдется наша работа на огородах. Нелегко полгектара каждому, вразнобой, обработать. Я предлагаю подождать…

— Ну и жди, — крикнула Елизавета, — а мы займемся!

— Если собранье решит, так не займешься! — крикнула Настя.

— Это каким же таким манером ты запретишь?

— Тише, товарищи! — поднял руку Кузьма. — Есть одно положение: когда идет весенний сев на колхозных полях, в рабочее время никто не имеет права заниматься своим огородом. Но после работы никто не имеет права препятствовать ему.

— От имени комсомольцев я заявляю, — крикнул Никандр, перекрывая шум голосов: — ни один из нас не приступит к обработке своих огородов до тех пор, пока мы не закончим сев на полях!

Вперед выступил Егоров, откашлялся.

— Я только одно скажу: если работать шестнадцать часов в поле, да еще после этого дома, так на другой день ломаного гроша не стоит такой работник. Об этом надо помнить… — и отошел на прежнее место, к воротам сарая.

— Это ты к чему сказал? — спросил Клинов.

— А к тому, что надо силы отдавать в первую очередь общему делу. Либо так сделать: установить норму на день, и коли не выполнишь ее, так не имеешь права и домой ходить…

— Ишь чего захотел! — замахал руками Клинов, — тебе, гиганту, норма, что слону дробина, а каково, если, скажем, мне, человеку с ишиасом?

— В общем, товарищи, все ясно. Кто хочет заниматься огородами, может получить плуги, бороны у Сидорова.

— Кто желает получить? — спросил Иван Сидоров и вынул из кармана карандаш и замасленный клочок бумаги.

— Я желаю! — выставил грудь Павел Клинов и оглядел всех колхозников.

Степан Парамонович прищурил глаза. Подождал, не назовется ли еще кто. Люди молчали.

— Нас записывай! — крикнула Елизавета.

— Еще кого? — спросил Сидоров. И, немного помедлив, как бы с сожалением сказал: — Если б знал, что будет такое малое число, то не стал бы портить и бумагу…

Колхозники засмеялись. Не удержался и Кузьма. Как же все-таки он здорово опростоволосился и перед людьми и перед Емельяновым. Ну, что бы ему стоило раньше поговорить с колхозниками, и как бы он себя все это время уверенно чувствовал. Прекрасные люди в его колхозе, чистые душой, верящие в будущее, а он почему-то недооценивал их, Зато теперь все будет хорошо…

— Товарищи, еще короткое обращение! — сказал Кузьма, когда люди успокоились. — Вчера Полина Хромова выполнила на пахоте больше двух норм. Я считаю, что каждый, кто захочет, чтобы колхоз не отставал с посевным графиком, может работать так же.

— На коровах много не напашешь! — ответила Елизавета. Ей было страшно обидно за то, что ее и ее мужа поднял на смех кузнец.

— А вот мы попробуем с Павлом Софронычем, — сказал Кузьма.

Прошло больше трех месяцев с того дня, как обсуждали на собрании проступок Павла Клинова. Тогда ему припомнили и его лень, и симуляцию, и воровство. Особенно свирепствовал Поликарп Евстигнеевич: «За такие дела под суд отдавать надо. Нет ему места среди нас. Пускай убирается из нашего колхоза». И другие говорили не лучше. А Кузьма так его распекал, что Клинов даже вспотел.

— До чего ты дошел, — говорил Кузьма, подступая к Клинову вплотную. — Ты, солдат! Или забыл, как лилась кровь на войне, забыл, как горели дома, как бродили по дорогам матери, отыскивая детей? До чего ж ты докатился? Где твоя совесть? Слыхал, как тебя тут обзывали: вор, лентяй! Это когда каждый сегодня радуется, что нет войны, что можно строить счастливую жизнь. Да ты не опускай голову, смотри людям в глаза. Умел пакостить, умей и ответ держать. Что теперь с тобой делать? Слыхал, что народ говорил? Гнать тебя надо! Слыхал?

— Слыхал, — выдохнул Клинов, и вдруг ему стало так страшно, когда он представил себе, как его выгонят, как он потащится по морозу, увязая в снегу, неведомо куда… И никто не ждет его, никому он не нужен…

— Не будет больше этого… не будет! — чуть ли не закричал Клинов.

Долго тогда продолжалось собрание, не раз висела на волоске судьба Павла Клинова. Только одно спасло его — жалость людей, — и не к нему, Павлу Клинову, а к его сыну, к Косте. Разрушать семью не захотел народ.

— Но запомни, — сказал Кузьма, — если еще хоть раз в чем провинишься, выгоним!

Теперь на собрании Кузьма неспроста назвал его имя: надо помочь человеку выправиться. Уж если оставили его в колхозе, так пусть оправдает доверие народа, пусть покажет себя на работе.

— Так вот мы решили с Павлом Софронычем, — сказал Кузьма, — осилить две нормы и вызываем всех на соревнование. Так, что ли, Павел Софроныч?

— А чего ж, я завсегда готов, — неохотно ответил Клинов, вспомнив тот день, когда с Кузьмой пилил лес. Он уже чувствовал — достанется ему и на этот раз! Но виду не показал: припомнил собрание.

И верно, с той минуты, как начал Кузьма погонять коров, не разгибая спины работал Клинов. Обычно коров водила Марфа. Она их отчаянно лупила, кричала, коровы упирались, не шли, а Павел тем временем доставал кисет и покуривал, глядя на облака. Теперь было не то — Кузьма не бил коров и не кричал на них. Намотав на руку поводок, он шел впереди, и коровы послушно шагали за ним. Шагали безостановочно.

Павел Клинов мрачнел.

Когда солнце встало над головой, полдничали. Собрались на отлогом берегу реки вокруг разостланной на земле парусины. Посредине стояло деревянное резное блюдо с толстыми ломтями ржаного хлеба. Пелагея Семеновна, раскрасневшаяся от костра, разливала черпаком густой картофельный суп. Настя и Груня разносили его в мисках. С первого же дня пахоты Кузьма ввел общий стол. Полчаса — на обед, полтора часа — на отдых. Отдыхать было решено в обязательном порядке, тут же, не уходя с поля. «По-военному!» — горько усмехался Степан Парамонович. Елизавета ко всему придиралась. Поболтав ложкой в миске, она отодвигала ее в сторону и начинала есть пустой хлеб.

— Чего ж ты суп-то не ешь? — спрашивала ее Лапушкина.

— Разве это суп? — фыркала Елизавета. — Брандахлыст какой-то!

Старая Хромова смотрела на нее с укором.

— И как, товарищ председатель, слушаются вас коровы? — кольнув глазами Кузьму, спросила Елизавета. — Будто и не ваше это дело, коров-то гонять.

Кузьма сидел в просторной сатиновой рубахе, осунувшийся, почерневший от солнца и ветра.

— А почему не мое? Плохой работы нет, если она идет на пользу колхозу.

— Что говорить, самое подходящее дело председателю погонялой быть, — сказала Елизавета и засмеялась. Но, заметив, что никто, кроме нее, не смеется, замолчала.

После обеда Кузьма лег вместе с Никандром под плащ-палаткой.

— Ох, и ядовитая баба эта Елизавета, — сказал Никандр, покусывая сухую ветку. — Как с ней Щекотов живет…

— Оба хороши. Только одна на виду, а другой внутри. Я хочу с тобой вот о чем поговорить… — Кузьма лег поудобнее. — Почему ты перестал выпускать «молнии»?

— А мы готовим газету, Кузьма Иваныч…

— Газета сама по себе, а «молнии» надо выпускать каждый день. Пока стенная газета выйдет, а тут уже сразу видно самых лучших колхозников и плохо работающих. — Кузьма раскрыл сумку, достал лист бумаги. — Пиши: «Марфа Клинова, ты вчера не выполнила норму. Стыдись! Ты позоришь колхоз!»

— Так надо бы красками…

— Дело не в красках. Пиши карандашом… Ну, вот… Теперь надо этот лист прикрепить к щитку и поставить его рядом с Марфой. Пускай читает… И еще вот что: смотри за комсомольцами, чтобы все работали хорошо, чтобы никто не мог тыкать пальцем, что вот, дескать, сами пишут, а работают плохо. Понял?

— Ясно, Кузьма Иваныч.

В палатке нагревался воздух, тонко припахивало резиной, было слышно, как за стенкой шелестят листья кустарника. Никандру хотелось спросить, о чем вчера говорил с Кузьмой Емельянов. Он понимал, что разговор, видимо, шел об огородах, иначе бы незачем Кузьме было проводить собрание утром, но спрашивать было неудобно. Он посмотрел сбоку на председателя. Кузьма задумчиво смотрел в открытый треугольник выхода. В него виднелись на бугре дома, за ними далеко-далеко холм с тоненькой щетинкой леса.

— Слушай, Никандр, — тихо сказал Кузьма, — слушай и запомни на всю жизнь: никогда не считай себя умнее народа…

— Я не считаю, Кузьма Иваныч…

— Я про себя говорю. Почему-то я вдруг решил, что только я один знаю, как надо руководить, как строить передовой колхоз, и вот сегодня ночью, а особенно утром, понял, как я ошибся. Всегда надо советоваться с народом, один ничего не сделаешь…

Никандр сочувственно вздохнул.

— Товарищ Емельянов об этом вчера говорил?

— Об этом… Да ведь это и до него мне было известно. А вот бывает так, увлечешься и шпаришь вперед без оглядки… А ведь армия всегда была крепка тылом. Ну, иди вешай «молнию»…

Они вылезли из палатки. Никандр направился к полю, на котором работала Марфа Клинова. Кузьма пошел к парникам. Там работала Мария с Варей Лапушкиной. У Варвары была маленькая, крючком, косичка с белой тряпицей на конце, большие круглые глаза и крошечный, словно шипок, нос.

Каждое утро в парниках надо было поднять рамы, полить рассаду, прополоть от сорняков, а на ночь опять закрывать котлованы и укутать теплыми соломенными матами. От Вари помощи большой не было, но все-таки вдвоем работать было веселей. В редкие минуты отдыха Варя рассказывала прерывающимся голоском, как они жили с тятей, какой он был добрый, как он ушел на войну и оттуда часто писал письма. Дойдя в своем рассказе до того, как они получили похоронную. Варя начинала тереть глаза кулаками, голосок ее обрывался. Но проходила минута — она уже смеялась. Завидя бабочку, бросалась ловить ее, отыскивала в низинке, между сырыми запазухами, ландыши и, нарвав их, бежала к Марии с веселым криком: «Эва, сколь нашла!».

Кузьма застал их за прополкой. Склонившись, они двигались вдоль котлована. В последнее время Кузьма редко бывал наедине с Марией. После той поездки в день выборов, когда он сказал: «Вы сегодня очень красивы, Мария Поликарповна», — она замкнулась, сухо смотрела на него при встрече, а на правлении колхоза стала называть Кузьму по фамилии. Он понимал, все дело было в ее муже… Она ждет… Верит в его возвращение, не считает погибшим. И Кузьма заставлял себя быть сдержанным… Но не так-то легко сладить с сердцем весной…

— Как парники, Мария Поликарповна? — спросил Кузьма.

Мария выпрямилась.

— Сегодня на ночь решила котлованы не прикрывать.

— А не озябнет рассада?

Она ответила: «Нет», — и наступило молчание.

«Ах ты, чорт возьми, какое состояние идиотское, — подумал Кузьма. — Ведь она же знает, зачем я пришел, ведь про парники можно было узнать и вечером, и нечего было бежать с поля в обеденный перерыв».

Но если бы он знал, что происходит в сердце Марии, то, может, и не стал бы досадовать. Только месяц пожила она с Петром, а потом осталась одна и вот уже пятый год одна. И все ждет… ждет… ждет… В начале войны она получала от Петра письма, потом ей сообщили его товарищи, что он был тяжело ранен и отправлен в санбат. И больше ничего она о муже не знала.

— Мария Поликарповна, зачем вы избегаете меня, называете по фамилии? — Слова эти вырвались у Кузьмы невольно. Он и так знал, почему она избегает его, и спросил только затем, чтобы не было между ними отчуждения.

Мария чуть сдвинула красивые, словно нарисованные брови.

На солнце нашло прозрачное облако. Стало тише. Облако проползло по земле, словно темной кисеей накрыло котлованы с ярко-зеленой рассадой и медленно сползло по холму.

— Кузьма Иваныч… — Мария не смотрела на него, глядела в землю. — Я все понимаю, Кузьма Иваныч… Вам тяжело… Но не надо. Вы знаете, я жду мужа… Конечно, нам сторониться незачем друг друга, — Мария открыто взглянула на Кузьму. До этого часа она боялась его, он помимо ее воли властно входил в ее сердце, но сейчас, сказав ему все, она как бы отгородилась от него. Так во всяком случае ей казалось.

Тень прошла, будто кто ее смахнул рукавом. Еще ярче засверкала молодая зелень в парниках. С визгом налетели на куст боярышника воробьи и, прыгая с ветки на ветку, начали о чем-то оживленно трещать.

12

Пелагея Семеновна била камнем в звонкий рельс. Рельс был подвешен к горбатой темно-красной сосне. Пахари не спеша вылезали из-под кустов, послышались звонкие, словно колокольчики, голоса девчат, замычали коровы.

И вот опять Павел Клинов идет за плугом, а впереди безостановочно шагает Кузьма. Борозда ложится к борозде, коровы идут, как заведенные. В стороне пашет Степан Парамонович. С каждым заездом они все ближе друг к другу. К концу дня они должны встретиться, и тогда все поле будет вспахано, оно самое большое — около двадцати гектаров.

Павел Клинов взглянул на небо, солнце еще высоко. «Что это как он много работает? — подумал Клинов про Кузьму. — А только зря, пожалуй, старается. Пожалуй, верно говорит Щекотов: «Не солнце красное, всех не обогреешь». И он решил сам завести разговор с Кузьмой во время перерыва.

Кузьма сидел на лобастом камне, курил, смотря вдаль на синие далекие холмы. Ему было грустно. Тоска охватила сердце Кузьмы: «Эх, Мария Поликарповна… Машенька…»

— А ведь что я скажу, — начал Клинов, подходя к Кузьме, — если так работать, пожалуй, две нормы осилим.

— На то и взялись, чтоб осилить, — по-прежнему глядя вдаль, ответил Кузьма.

— Это, конечно… Но вот что я хочу сказать тебе, Кузьма Иваныч. Я ведь не какой-нибудь, чтоб свои мысли про себя держать, тем паче, если они могут сослужить пользу всем, хоть и тебя коснись, как руководства. — Кузьма внимательно посмотрел на Клинова. — Да, так вот что я думаю. Есть, к примеру, в нашем районе какие-нибудь отстающие колхозы. И эти отстающие колхозы могут ведь не выполнить госпоставки. Значит, за них, по моему понятию, должны будут платить сильные колхозы, потому как план-то по району ведь надо» выполнять. Вот! А середняцкий колхоз в стороне от такого дела. Так? Поэтому, значит, — Клинов раздул ноздри, видя, что Кузьма слушает его еще внимательнее, — нам весь след быть середнячковым колхозом. Спрашивать будут меньше. Правильно я придумал?

— Нет, неправильно! И не ты это придумал, а Щекотов тебе вдолбил, так, что ли?

— Щекотов, конечно, со мной тоже толковал, — не сразу согласился Клинов. — Но надо сказать, и у меня душа скорбит за колхоз.

Кузьма поглядел на него с сожалением и, заметно бледнея, крикнул:

— Щекотов!

Услыхав голос Кузьмы, Степан Парамонович медленно, вразвалку, подошел, и, чем ближе он подходил, тем замкнутее становилось у него лицо. Он искоса взглянул на Клинова, потом на председателя и, не дойдя нескольких шагов, остановился, заложив руки за спину.

Кузьма, сдерживая себя, негромко спросил:

— Помнится, как-то вы рассказывали мне, что у вас сын сгорел в танке под Орлом…

Щекотов утвердительно кивнул и подошел ближе.

— Так чего ж ты позоришь его? — крикнул вдруг Кузьма. — Что ж ты говоришь людям? Куда их тянешь? Про какой середнячковый колхоз говорил Клинову? Как тебе не стыдно, Степан Парамонович! Отец героя-танкиста…

— Ты моего сына не трогай, — подняв руку и растопырив все пальцы, придушенно сказал Степан Парамонович. — Об чем тут у вас разговор, я не ведаю и не желаю знать. А что этот брехун наболтал, это меня не касается.

— Не виляй, Щекотов! Я знаю Клинова — плох он, ленив, но еще ни разу не заводил таких разговоров. Твоя это работа.

Кузьма вскочил с камня.

— Да чего тебе от меня надо! — замахал руками Степан Парамонович. — Не знает, к чему прицепиться, чем допечь меня! Дисциплину держим, норму даем, так нет — все ему мало. Житья не стало, только и знает, что допекать! Да тьфу на тебя совсем, и с жизней такой! Огорода лишить захотел, не вышло, так теперь к другому прицепился! Нет больше моей мочи, извел ты меня вконец. Понятно, нет? И не желаю я работать при таком руководстве! — Он плюнул, махнул рукой и зло взглянул на Кузьму.

Через минуту он вместе с Елизаветой уходил с поля. За ними понуро брели на поводу коровы.

— Щекотов! — крикнул Кузьма.

Степан Парамонович не обернулся.

— Осерчал, — растерянно сказал Павел.

— Щекотов! — крикнул еще громче Кузьма. — Оставь коров! — И добавил тише, поворачиваясь к Павлу: — Теперь нам придется вдвое нажать.

— Ого! — невольно воскликнул Павел и зычно заорал: — Эй, Степан! Чего ж уходишь… за тебя, что ль, пахать будем?

13

По рыхлой земле, заложив за спину глянцевитые крылья, важно ходили грачи. Высоко в небе виднелась тонкая луна, пятна на ней были совсем синие, и казалось, это просвечивает само небо. Против луны светило солнце. Жаворонки журчали в вышине, как ручьи.

…Какую борозду наезжал Кузьма — сотую, тысячную? Шаг за шагом по солнцу и против солнца, круг за кругом, не останавливаясь, не оглядываясь… Только вперед! Вот так же — только вперед! — с боями, наперекор всему, по вязким осенним дорогам, в слепую пургу, коченея на морозе, вот так же шел Кузьма на войне.

— Эй, Кузьма Иваныч!

Это Клинов напоминал об отдыхе. Он тут же и сел, где остановились, отдыхать. А Кузьма задал коровам корм и пошел на соседние участки.

Второе поле, за перелеском, было уже все вспахано. По дороге он встретил Настю с Груней, — они шли на комсомольский участок. К их приходу Полинка вместе с Костей Клиновым должны были забороновать землю. По агротехническому плану наступила пора посадки картофеля.

— Семена завезли?

— Там уже… и зола там. Ой, Кузьма Иваныч, и смеху же было с этой золой, — засмеялась Настя. — Костька все собирал ее в бочку, ну, а матка думала, что это он собирает им на огород. Вот она и вцепилась в бочку. Не отдает, и все. Моя, говорит, зола. А там не только ее зола, а со многих дворов. Еле-еле взяли.

— Что не успеете засадить, обратно везите. Семена на поле не оставляйте.

— Да уж знаем, Кузьма Иваныч. — Груня поправила толстые косы и игриво взглянула на Кузьму. — Что это вы такой нынче серьезный? Даже ни разу не улыбнулись.

— А тебе бы все только улыбаться?

— А чего мне улыбаться?

— Николай сколько раз забегал?

— Ой, тоже и скажете уж… Пойдем, Настя.

— Когда свадьба-то будет? — не унимался Кузьма.

— А ну вас! С вами нельзя и пошутить, какие вопросы задаете… — И, вспыхнув, толкнула Настю в бок: — Пошли!

На третьем поле работала Дуняша в паре с Лапушкиной. Увидав Кузьму, она торопливо оправила платок, убрала выбившиеся волосы, отерла рукой пересохшие губы. Дуняша работала много, не жалея себя. Ей хотелось, чтобы Кузьма заметил это, а если заметит, так и похвалит, а там — кто знает… Ведь коса на березе все-таки распустилась! И стоило Дуняше увидеть Кузьму, — сердце у нее замирало, она бросала все, что делала, не отрываясь смотрела на него. Кузьма замечал это и уже не раз ругал себя за тот вечер, когда ему вздумалось танцевать с нею.

— Подвигается дело? — бодро спросил он.

— Сам двигаешься, так и дело двигается, — ответила Лапушкина, не глядя на Кузьму.

— Завтра закончите?

— А там видно будет, как работа пойдет.

«Чего это она, какая злая, — подумал Кузьма. — Устала, наверно…»

— Закончим, закончим, Кузьма Иваныч, — преданно глядя ему в глаза, ответила Дуняша. — Мы ведь тоже решили две нормы дать… — Все ее лицо светилось радостью.

Кузьма торопливо отошел.

На комсомольском участке было шумно. Кузьма никогда бы не подумал, что пять человек могут так шуметь. Он прошел низом вдоль озера, скрытый кустами, и остановился вблизи от Насти.

— Я кому говорю? Если не будешь мерять лучинкой, лучше уходи с поля! — горячо говорила Настя.

— Подумаешь, какая начальница нашлась, — закричала на нее Груня, — дома не услышишь, а тут волю взяла!

— Не волю взяла, а не дам портить! — замахала на нее руками Настя.

— С твоей лучинкой мы до зимы не управимся, — подскочила к сестрам Полинка.

— И то верно, — вмешался Вася Егоров, — не дело ты, Настя, выдумала.

— Не дело? А какими глазами будем смотреть, когда появятся всходы? Где пусто, где густо, где нет ничего? Александра Васильевна что нам говорила: «на тридцать пять», — значит так и делать надо. И нечего стоять, давайте работать! Иди, Полинка, наезжай борозды, а ты. Костя, не стой, неси золу. Что вы на самом деле не слушаетесь, — если так будете, я Кузьме Иванычу скажу!

— А скажи! Вот тебе Кузьма Иваныч-то и ответит: не дело мерять лучинкой, подумаешь, какая точность, скажет! — закричала Груня.

— А зачем же ты это за меня говоришь? — выходя из кустов, сказал Кузьма.

Все ахнули и рассыпались по полю. Осталась одна Настя.

— Что тут у тебя происходит? — спросил он, всматриваясь в ее сердитые глаза.

— Да так… ничего, Кузьма Иваныч, — смущенно ответила Настя.

— Воюешь?

— Нет, — затрясла головой звеньевая, — просто мы посовещались.

— Я слышал ваше совещание. Передай всем членам своего звена, что я поддерживаю твое предложение, — и окинул взглядом участок.

Полинка шла за плугом, следом за ней двигался Костя Клинов. Он подсыпал в борозды золу, а за ним быстро перебегала Груня, опуская клубни картофеля в землю; в ее руках мелькала лучинка. Вася Егоров подносил картофель.

«Дружно работают», — про себя отметил Кузьма и зашагал на свое поле. «А Щекотов-то ушел!» — внезапно сверкнула мысль, и на сердце стало тягостно.

Луна становилась все ярче, повеяло прохладой, над головой появились, как дымок, серые стайки комаров.

Клинов спал, подложив под голову шапку, лицо у него было сердитое. «Тпру! тпру!» — раздавалось при каждом вздохе, словно он сдерживал лошадь. Кузьма разбудил его. Павел с трудом открыл свои маленькие черные глаза и, охая, поднялся.

И опять борозда ложилась к борозде, круг шел за кругом. Уже легли синие тени, солнце давно погасло, проехали с полей пахари, угомонились жаворонки. А они все пахали, пахали, пахали… Только поздно ночью соединился их участок с участком Щекотова. Кузьма окинул взглядом пашню. Голубая земля, как море, лежала вокруг него.

— Посмотри, Павел Софронович, какая красота, — сказал Кузьма.

Клинов посмотрел и удивленно покачал головой:

— Действительно, наворочали…

14

Все ушли, остался один Кузьма; он ходил по краю поля, замеряя вспаханные участки. Ночь так и не пришла, не успело солнце зайти, как стал уже алеть восток, воздух наполнился бледным светом. Дышалось легко, но изломанные за день ноги ныли, лицо, нажаренное солнцем, горело, хотелось сесть и не двигаться, а еще лучше — растянуться на прохладной земле и лежать, ни о чем не думая. За день он и Павел Клинов вспахали полтора гектара. «Что ж, можно, ведь, если захочешь, значит, можно…» — устало думал Кузьма, переходя на участок Дуняши, — здесь было порядочно вспахано. Потом прошел на третье поле, где пахал Егоров, тут тоже дело подходило к концу. В километре от егоровского участка находился сидоровский клин. Когда Кузьма пришел туда, в низинах уже начал оседать туман, а луна забралась так высоко на небо, как никогда еще не забиралась. На комсомольский участок можно было бы и не ходить, но он был всего через дорогу, и хотелось посмотреть, как прошел первый сев, много ли посадили картофеля.

Кузьма продирался сквозь густые ельники. Мокрые ветки мазали его по лицу. Из-под ног Кузьмы с шумом вылетела птица и, хлопая крыльями, ударилась в чащу. Кузьма вздрогнул и рассмеялся.

Весь склон комсомольского участка был залит призрачным светом луны, смешанным с предрассветом. Озеро было серебряным. Подул ветер, и вода покрылась мелкой рябью, как рыбьей чешуей. Кузьма посмотрел вдаль и, прикусив губу, вдруг бросился вперед. Там, на гребне, где выполаживался склон, бежал человек.

— Стой! — закричал Кузьма.

Стеклянное эхо подхватило его голос и, словно мячик, стало перебрасывать из стороны в сторону. Кузьма побежал было прямо через пашню, но понял, что так не догнать, и поднялся выше, к лесу. Отсюда он увидел, что человек бежит к озеру, в густые тальники.

— Стой!

Теперь Кузьма разглядел: это была женщина, она бежала, высоко подняв юбку, — видно, что-то несла в подоле, — и все оглядывалась. Кузьма ринулся вниз. Выбегая на равнину, он увидел, как женщина юркнула в кусты. «Все равно не уйдешь, найду тебя, найду!» Он остановился у кустов, насторожился: в стороне послышался сухой треск. Кузьма затаил дыхание. Все ближе и ближе раздается треск. И вот, совсем уже рядом, Кузьма услышал тяжелый вздох — не то всхлипывание, не то шопот.

— Стой, говорю! — крикнул Кузьма и бросился в тальники.

Женщина вскрикнула.

Лапушкина! Лапушкина была перед ним. Он ничего не понимал. Она смотрела на него со слезами:

— Впервой, Кузьма Иваныч… Никогда такого… Как жить-то, Кузьма Иваныч?..

Кузьма выпрямился. У него дергалась левая щека, тугой комок подкатил к горлу. Нет, никогда не простит он себе этого! Как он мог не заметить эту вдовую солдатку, у которой на руках пятеро ребят. Как он, фронтовик, мог забыть о вдове фронтовика, не помочь ей. Он ведь знал, видел, что Лапушкина нуждается, а сам ни разу не спросил, как она живет, и когда она попросила, чтобы ей выписали картошки, отказал, боясь, что колхозу не хватит для посева.

— Лапушкина…

Она тихо плакала. Теперь ей было все равно. И чего он еще дергает ее, вести, что ли, куда хочет?..

— Ну, веди. — Она поднялась и вдруг закричала зазвеневшим от отчаяния голосом: — Веди! Веди в колхоз, на суд! В район! Веди!..

Кузьма порывался что-то сказать и не находил слов. Жалеть ее? Но как жалеть словами, которые ничего не стоят. Ругать? Да за что же ругать, если сам кругом виноват…

— Послушай, Лапушкина, — отрывая ее руки от лица, сказал Кузьма, мучаясь еще больше, чем она, — пойдем… Надо все сделать так, чтобы никто не узнал. Пойдем скорее, — он заторопился, боясь и впрямь, чтобы никто не увидел изуродованную борозду.

Лапушкина показала, где она взяла картофель. И долго еще, больше часу, они зарывали выкопанные клубни, приваливали их землей, рыхлили комья, чтобы никто ничего не заметил.

Взошло солнце, и они пошли домой. Песок на дороге пожелтел от росы. Сосны, свободно раскинув ветки, плыли в розовом воздухе. Было тихо. И вдруг издалека донесся рокот мотора. Кузьма взглянул на небо, но самолета нигде не было видно. А рокот нарастал все тверже, все грозней. Кузьма оглянулся.

Из-за холма медленно выползал трактор. Вот он перевалил через вершину и, таща за собой плуг, пошел вниз. За ним показался второй, за вторым третий…

15

В неприятное положение попал Степан Парамонович. Как говорится, «механизация сыграла свою решающую роль». Пока не было тракторов, Степан Парамонович не особенно волновался.

«За самовольничанье начальство по головке не гладит! Емельянов-то вон как его отчитал!» — думал Щекотов. После того собрания, на котором Кузьма признался в своей вине насчет огородов, Щекотов почувствовал себя уверенней, и даже то, что самовольно ушел с поля, не особенно его беспокоило. Он и в этом видел вину Кузьмы.

«Ежели дойти до райкома, то уж тут однорукому в председателях не сидеть, — размышлял Степан Парамонович. — Так и так, скажу, дескать, невмоготу стало жить с таким председателем. Ну, а если все-таки усидит, так опять же невелика потеря, поедем в Ярославскую, в родной колхоз…» С этими мыслями он и уснул. И сон приснился ему хороший, он увидел себя в поле, среди пшеницы, неподалеку от ветряка. Колосья тянутся к нему, что-то шепчут, он трогает их руками и спрашивает: «Чья же это пшеница?» А колосья ему в ответ: «Смотрите-ка, не узнал… да твоя, твоя…» И так хорошо ему было видеть этот сон, что когда его разбудила Елизавета, крикнув: «Степан, тракторы пришли!» — он все еще улыбался.

Тракторы с грохотом шли мимо дома. Степан Парамонович подбежал к окну в нижнем белье, нечесаный, с раскрытой грудью. Тракторист на головной машине, в кожаном шлеме, помахал ему рукой. И словно что-то оборвалось в груди у Степана Парамоновича. Пока не было тракторов, все его раздражало на новом месте. Но вот пришли тракторы, и все его ночные думы развеялись в прах. Теперь нечего было и думать о возвращении в Ярославскую. Он торопливо оделся и, как ни в чем не бывало, отправился к бригадиру за нарядом.

Стояло солнечное утро. С осины доносился гомон. Грачи, кувыркаясь, дрались в воздухе, с высоты падали на ветви и качались на них, взмахивая крыльями.

Елизавета еле поспевала за мужем. Степан Парамонович думал, как бы это так получить наряд, чтобы Кузьма не подумал, что он, Степан Парамонович, испугался чего-то и пошел на попятный. Но Кузьма ничего и не подумал. Он приветливо ответил на кивок Степана Парамоновича и направил его бороновать, а Елизавету занарядил на посадку рассады. Но тут Степан Парамонович увидел на дверях нового сарая какой-то листок бумаги, который слабо шевелился на ветру. Степан Парамонович придвинулся к нему и побагровел, на лбу у него вздулась темная жила. Он сорвал листок и, скомкав его, бросил в председателя.

— Все! — крикнул Щекотов, выкатив глаза. И, ссутулясь, быстро пошел домой.

Елизавета побежала за ним.

— Чего там? Чего в ней?

Степан Парамонович тяжело дышал. Он расстегнул ворот рубахи, и все-таки воздуха ему было мало.

— Ну, чего ж ты молчишь, Степан? Что в ней? Да не беги так…

Он поглядел на нее и трясущимися бледными губами отрывисто сказал:

— Штраф наложили! Дожил… домой надо ехать!

16

Тракторы пришли вовремя, еще оставалась незапаханной половина земель. Трактористы, чумазые ребята, пропахшие бензином, в лоснящихся телогрейках, отдыхали только один день, а на следующее утро выехали на поля. Впереди ехал бригадир, тот самый танкист, про которого как-то говорил Кузьме директор МТС Сокол. Это был бравый парень. Он сразу включил третью скорость и так потянул за собой плуг с предплужником, что на дороге поднялась, словно дымовая завеса, густая пыль. За ним двинулся старенький, подпрыгивающий ЧТЗ с культиватором и позади «Уточка» с рядовой сеялкой.

Кузьма направил их на дальние поля. Теперь уж он твердо был уверен, что сев закончится в срок. Но ведь дело было не только в этом. Надо было так подготовить землю, чтобы урожай выдался обильный, чтобы в первый же год колхоз зажил богато.

И опять от зари до зари трудились на полях люди: рыхлили землю, под руководством участкового агронома удобряли ее суперфосфатами, засевали сортовым, не раз проверенным на всхожесть, крупным зерном. А тут еще подоспело время сажать рассаду, и Кузьма еле успевал следить за работой, проверять качество.

17

Прошло несколько дней, и однажды под вечер нарочный из сельсовета принес Кузьме телефонограмму — его вызывали в райком партии.

К этому времени, по сводкам, которые печатались в районной газете, колхоз «Новая жизнь» шел на втором месте.

— Надолго ли? — спросила Степанида Максимовна, укладывая в походный прорезиненный мешок еду.

— Дня на три…

Он оставил за себя Марию и поздно вечером вышел в путь.

— По тому делу? — спросил, прощаясь, Никандр, намекая на разговор со Щекотовым.

— Видно, по тому.

— Ну, ничего, Кузьма Иваныч, вы не расстраивайтесь. Я тут кое-что придумал. Все хорошо будет. — Он проводил его до крайнего дома. Кузьма поправил мешок и быстро зашагал на холм.

Вечер был пасмурный, по небу, толкаюсь, шли облака, собирался дождь, его ждали давно — теплого майского дождя. Под бугром ветер затих, тепло запахло рекой. У моста орали лягушки. Кузьма швырнул ногой булыжник, он плюхнулся в воду, и сразу стало тихо.

— Как вы испугали меня…

Кузьма вздрогнул.

Мария!.. Она стояла на мосту.

— Вы куда? — Она взглянула на него большими, почти черными в сумерках глазами.

— В район…

Мост качался в воде, было похоже, что они стоят на палубе и куда-то плывут. Ветер ласково шевелил волосы на виске у Марии. Опять заквакали лягушки.

— Это вы в них бросили? — с того дня, как она поговорила с Кузьмой, все стало как будто проще. У нее есть Петр. Она ждет его. И Кузьма теперь знает об этом.

— Хотите, я вас провожу?

Кузьма молча кивнул головой, они пошли, и все тише становился крик лягушек. А когда их овеяла сумеречная прохлада сосен, стало так тихо, что было слышно, как трутся ветви друг о друга. Пожалуй, надо бы Марии остановиться, но нельзя ведь оборвать Кузьму на полуслове. А он говорил о том, что теперь встречное обязательство будет выполнено, что те опасения, которые высказывал Щекотов об огородах, прошли, огороды обработаны и что, наконец, настало время спокойнее вздохнуть.

Нечаянно он коснулся ее руки, и на тыльной стороне ладони у нее осталось ощущение тепла, но он, видно, не заметил прикосновения и продолжал все так же горячо говорить:

— В счастливое время живем мы, Мария Поликарповна. Думается, какую войну пережили, сколько она нам нанесла ущерба, а вот прошел год, и легче стало жить, освоили новую землю, пройдет еще год — будут у нас большие стада, обильные урожаи, появятся машины, электрифицируем труд… На большие дела идем…

Он замолчал. Так они миновали лес. Вышли на луга. Впереди открылся огромный закат с белым облаком над горизонтом. А с севера двигались тучи. Они шли высоко, быстро. Кузьма все еще продолжал думать о делах, как вдруг поймал себя на мысли: «Как же так, почему Мария с ним пошла? Ведь ночь, а она идет?» Он взглянул на нее, и она, словно поняв его мысли, смутилась. И до этого они молчали, но сейчас наступило совсем другое молчание. Они вышли к бугру, спустились в низинку, и, чем дальше шли, тем тягостнее было молчание. Наконец, Мария остановилась.

— Мне пора… — сказала она, не глядя на Кузьму, и протянула руку.

Кузьма сжал ее прохладные пальцы.

— Как вернетесь, сразу зайдите к нам, — сказала она.

— Хорошо, — ответил он. А в голове было совсем другое: «Так зачем же она пошла? Если бы не нравился, так и не пошла бы…» Он крепче сжал ее пальцы и, потянув руку к себе, взволнованно глядел в ее темные, широко открытые глаза.

— Что это вы… — прошептала она и слабо, жалко улыбнулась, чувствуя, что у нее нет сил оттолкнуть Кузьму, вырвать руку.

Сладко запахло теплотой полей. Где-то далеко глухо прокатился гром. И вдруг его лицо стало совсем близко.

— Люблю, Машенька, — прошептал Кузьма и, не владея собой, поцеловал ее в губы.

Мария закрыла глаза, сладкая тоска охватила ее сердце, но она тут же очнулась, вырвалась.

— Что это вы, Кузьма Иваныч, — прошептала она, — зачем вы это сделали? — Но голос у нее был нерешительный, растерянный, и в нем совсем не было гнева.

— Машенька… — Кузьма взял ее опять за руку, но Мария резко отошла и, ничего не сказав, прижимая к груди руки, побежала в лес, к дому.

Появились блеклые расплывчатые тени. Тучи прошли, не принеся дождя.

Кузьма долго стоял, улыбаясь какой-то совсем необычной для него улыбкой, потом поправил заплечный мешок и, вспомнив, какие были горячие губы у Марии, удивленно подумал: «Поцеловал!»

18

Полинка уже лежала в постели, когда пришла Мария. Она видела, как сестра разделась и, словно спасаясь, прижалась к ней. Так еще никогда с ней не было, она дышала тяжело, взволнованно. И вдруг заплакала. Она плакала и думала о том, что произошло на дороге, и никак не могла понять, почему это получилось. Как могло случиться, что Кузьма поцеловал ее? Ведь она хотела только проводить его. Она осуждала себя, осуждала Кузьму, но сердце не соглашалось с ней, оно шло каким-то своим путем и все время напоминало ей о Кузьме. «Нет, больше этого не будет, — думала Мария, — я ему все скажу… я скажу, что…» Но тут опять начинало говорить сердце. Мысли мешались, и Мария плакала. «Вот это любовь! — подумала Полинка. — Сколько лет прошло, как Петр уехал, а Мария все еще любит его». И ей самой захотелось заплакать. Всего лишь несколько минут она видела шофера, и вот не выходит он из головы у нее. То она видит, как он стоит, сверкая своим золотым зубом, то махает кепкой… Полинка вздохнула, обняла сестру за шею, прижалась губами к ее прохладной щеке.

— Не плачь, Манечка… — зашептала она и почувствовала, как у нее от жалости к сестре навертываются на глаза слезы. — Я вот тоже очень несчастливая, полюбила одного человека, а теперь когда увижу его — и сама не знаю…

Мария не противилась ее ласкам, не вслушивалась в ее лепет. Она думала только о своем и не знала, как ей поступить правильно. А ночь, белая ночь, проходила над землей. В окно заглядывали в брачном наряде яблони. Соловьи ошалели от весенней истомы, их посвисты тревожили, томили кровь, и Мария все глубже зарывалась в подушку, словно прячась от того неизбежного, что надвигалось на нее.

19

Отдохнув в гостинице для приезжих, Кузьма сходил в чайную, потом прошел в книжный магазин и накупил там книг. Побывал в райисполкоме, но Говоркова не застал. Его принял заместитель председателя райисполкома Анурьев, молодой парень с искусственным глазом. Кузьма попросил помощи для Лапушкиной. Анурьев записал в настольный календарь имена и возраст ребят, спросил, в каком году погиб муж, и обещал помочь. После этого Кузьма побывал в райзо, уточнил сводки. Тут он повстречался с редактором районной газеты Сафроновым. И до тех пор не отстал от него Сафронов, пока Кузьма не написал ему заметку: «Как мы выполняем встречное обязательство». В райзо было шумно, все время хлопала на пружине дверь, девушка выкрикивала в телефонную трубку какие-то цифры, из кабинета главного агронома доносился бас: «Вы поняли, в чем секрет? Культурно работать надо!» Звонко шагая, в комнату вошел директор МТС Сокол. Увидав Кузьму, он радостно закричал: «Каков танкист! Землю роет! Лучший бригадир! На-днях переходящее вручать будем!» Из кабинета главного агронома открылась дверь, и показалось толстое сердитое лицо пожилой женщины. «Товарищ Сокол, зайдите ко мне», — басом сказала она. Сокол подмигнул Кузьме и вошел в кабинет. И через минуту оттуда послышалось: «Вы поняли, в чем секрет? Ни одной борозды без предплужника. Будем работать культурно».

Кузьма засмеялся и вышел. По пути зашел в райком комсомола. Там его нагрузили брошюрами. Секретарь райкома, высокий парень, усадил Кузьму рядом с собой.

— Мне нужен толковый инструктор, придется вам расстаться с Никандром…

Кузьма взъерепенился: отдать Никандра? Ни за что!

— Придется тогда действовать через Емельянова.

И это напоминание о секретаре райкома как-то сразу создало тревожное состояние у Кузьмы. Он встал, медленно вышел на улицу, пересек площадь и торопливо, словно боясь опоздать, зашагал к саду. Там стояли редкие сосны, по песчаным дорожкам бегали ребятишки, на садовых скамейках сидели женщины. Но Кузьма словно забыл уже, что ему хотелось на солнце, и зашагал дальше, к полуразрушенной кирке. Там, у кирки, в зелени деревьев, стояли пирамидки с пятиконечными звездочками наверху. Под одной из них лежит его друг, капитан Леонид Светлов.

Вот она, пирамидка Леонида Светлова с потускневшей алюминиевой дощечкой. Кузьма снял фуражку.

Они вместе вошли в этот город. Еще горели дома, черные хлопья летали по улицам, плавали синие волокна едкого дыма. Леонид перебрался в машину Кузьмы. Они ехали впереди, а за ними, мягко подпрыгивая на резиновых шинах, тянулись орудия. Проехали мимо кирки. Они простояли в городе сутки, а через день их орудия гремели в пятнадцати километрах западнее городка. Вражеские снайперы укрепились в скалах, Кузьма был на НП, когда ему сообщили, что командир соседней батареи, капитан Светлов, убит, а еще накануне, вот в этом городке, Леонид говорил, расхаживая по комнате: «Мы — ступени, по которым наши дети войдут в храм будущего». Он любил мечтать и говорить несколько приподнято, и это к нему шло: он был высок, строен, и глаза у него мерцали, то вспыхивая, то темнея.

Кузьма стоял, обнажив голову, прохладный ветер шевелил волосы, качал сосны, длинные тени подбегали к ограде и уходили неслышно назад. Кузьма сел на лавочку и не спуская глаз с алюминиевой дощечки, стал думать. Вспоминал фронт. Война многому научила — дружбе, честности, глубокой любви к родине. Дважды солдаты вытаскивали его из-под огня на шинели, и дважды он сам тащил на себе раненых, истекавших кровью. Был у него замковый, — совсем еще молоденький солдат, — он все хотел отличиться. Но как-то не было случая представить его к награде. И вот его ранило. Осколок попал в грудь, он умирал. Кузьма снял со своей груди орден Ленина и, встав на колени, подал его замковому: «Миша, наградили тебя! — крикнул он. — Вся батарея награждена! От генерала прислали…» Миша взял орден, прижал его к сердцу и так, с орденом в руках, умер.

Потом Кузьма вспомнил своего отца, активного селькора. Его убили кулаки, убили ударом топора в затылок, когда он возвращался из волости. Кузьме было тогда девять лет. Тело отца привезли на санях и положили в бане. Через неделю Кузьма увидел людей, которых называли убийцами, врагами народа. Он думал, что это какие-то страшные люди с черными бородами, с руками в крови, но это оказались соседи — дядя Ваня, дядя Петя, дядя Коля. Дядя Петя даже баловал его: однажды он вырезал свисток из ивы, положил в него горошину, и свисток получился с трелью.

Кузьма сидел, низко склонив голову, потом решительно встал и пошел в райком.

Поднимаясь по каменной холодной лестнице на второй этаж, он встретил Щекотова. Степан Парамонович спускался вниз. Холодно взглянув на Кузьму, он прошел мимо.

В приемной комнате было тихо, в открытое окно виднелось громадное, залитое солнечным светом сверкающее озеро, на нем белыми чайками блестели паруса рыбачьих баркасов, на берегах росли высокие сосны с бронзовыми стволами. За столом технического секретаря никого не было. Кузьма подождал немного и постучал в дверь Емельянова.

20

Костя вышел в полдень, а теперь солнце уже клонилось к западу. Он нес большой самодельный пакет с протоколом комсомольского собрания. Костя никак не мог понять, зачем этот протокол так срочно понадобился Кузьме Иванычу, но он и не рассуждал по этому поводу. Если Никандр велел лететь пулей, значит, надо лететь. И вот он летит. Конечно, это не полет пули, даже на полет птицы мало похоже… И как назло, ни одной попутной машины.

А Никандр строго наказал поспеть к шести часам, он даже не пригрозил ничем — значит, не может быть разговора о том, что Костя опоздает.

На развилке дорог он повстречал человека в старой замызганной шинели.

— Дядя, который час? — спросил Костя.

— А чорт его знает, — сердито ответил тот и, взглянув на небо, добавил: — часов шесть, наверно, будет.

Костя рванулся вперед. Человек что-то крикнул ему вслед, но Костя был уже далеко.

«Опоздаю, как есть опоздаю!» — с ужасом думал он.

Дорога вышла в поле, у обочины ее качались метелки. Они попеременно становились то серебристыми, то темными. Разноголосо пели жаворонки. Где-то за холмом рычал трактор. Солнце шло книзу. Косте очень хотелось пить. Озеро было всего в каких-нибудь ста метрах, но сто туда, сто обратно… Нет, надо терпеть.

Когда Костя вбежал в городок, у него подгибались ноги. На высокой остроконечной башне он увидел часы, — стрелки показывали восемь.

21

Уполномоченного обкома партии ждали на завтра, но он приехал в район днем раньше. Это был человек высокого роста, с крупным лицом. Говорил он негромко и немного. Емельянов знал его давно, с ним вместе он и на фронте был.

— Ну, что у тебя нового? — спросил уполномоченный обкома и приготовился слушать, а Емельянов начал подробно и обстоятельно рассказывать обо всем, что происходит в районе. Уполномоченный обкома слушал, чуть склонив голову, а Емельянов рассказывал, ставя на бумаге цифры и отделяя каждую жирной скобкой. Потом он подошел к карте района и стал указывать на отдельные точки, называя колхозы, в которых сев уже закончился.

— На четыреста гектаров подняли земли сверх плана. Неплохо обстоит и с животноводством. Скот прибыл в район истощенным, больным. Нам же удалось почти полностью его сохранить. Теперь стада вышли на пастбища. С каждым днем все больше увеличивается удойность. Многие колхозы за зиму построили новые скотные дворы.

Затем Емельянов рассказывал о промышленности района, о кирпичных заводах, бумажной фабрике, о строительстве одной мощной и двух местного значения электростанций.

— Заводы вот помогают, почти над всеми колхозами взято шефство. Не плохо было бы, если б такое же шефство взяли институты. Докладчиков у нас в районе мало, а людям хочется послушать специалиста. Если б приехали преподаватели, студенты, как бы это подняло политическое и культурное воспитание…

В дверь постучали.

— Да-да! — разрешил Емельянов, предполагая, что стучит Елена Васильевна, технический секретарь.

Вошел Кузьма.

— Можно к вам, товарищ Емельянов?

— Подожди немного, — ответил Емельянов.

Кузьма закрыл дверь.

— Кто это? — спросил уполномоченный обкома.

— Председатель колхоза «Новая жизнь», Петров…

— Это тот колхоз, который взял встречное обязательство?

— Да…

— Как у них дела?

— Дела хороши. На второе место вышли. На первом — колхоз, где председателем Герой Советского Союза Чистяков… — Емельянов постучал пластмассовой, прозрачной вставочкой и внимательно взглянул на представителя обкома. — Хороший парень этот Петров, но горяч. Война многому научила его, привык он крупными масштабами действовать, а на мелочах иной раз подсекается, недавно он решил огородами пренебречь, лишь бы выполнить встречное, вывести свой колхоз в передовые. Сам, без людей, все решил. Плуг не дал одному колхознику, Щекотову. Тот хотел ночью вспахать свой огород, так он не разрешил. Пришлось вмешаться. Ну, ничего, выравнялось это, так теперь у него нелады со Щекотовым, никак не могут сдружиться. Оштрафовал его Петров, а Щекотов председателем колхоза был у себя на родине. Вчера ко мне явился и категорически заявил, что работать в колхозе не будет. Жалуется на Петрова…

— Позови-ка его сюда.

Емельянов нажал кнопку звонка.

22

Кузьма снял шинель, фуражку, одернул китель.

Емельянов сидел в глубоком кожаном кресле, позади него во всю стену висела карта Ленинградской области с очерченным красным карандашом Карельским перешейком. Спиной к дверям стоял высокий, плотный человек в черном костюме. Когда Кузьма вошел, он медленно повернулся.

— Здравствуй, Петров, — сказал Емельянов, привставая в кресле, — знакомься.

Кузьма взглянул в серые узкие глаза уполномоченного обкома; рука сама собой потянулась вдоль брючного шва, но тут Кузьма вспомнил, что он теперь «на гражданке», и несколько неуклюже протянул руку вперед.

— Кем вы были в армии? — спросил уполномоченный обкома, приглашая Кузьму сесть.

— Капитаном, товарищ. — Он прямо смотрел ему в глаза.

— Это боевой товарищ, у него вся грудь в орденах, — улыбнулся Емельянов, — а сегодня почему-то даже без колодок явился.

— Когда в райком вызывают, ордена ни при чем, — усмехнулся Кузьма.

— Да, старые заслуги не выручат, если сегодня провинился. Вы что же, считаете себя виноватым?

— Нет, — быстро ответил Кузьма, — но ордена, по-моему, ни при чем, когда чувствуешь себя и правым.

Емельянов рассмеялся:

— Не язык, а бритва. Недаром Щекотов хочет бежать от тебя.

— Не от меня он бежит. И пускай уходит!

— Это почему же вы так разбрасываетесь людьми? — тихо спросил уполномоченный обкома. — Я слыхал, Щекотов хороший землероб.

Кузьма перевел взгляд на Емельянова, взглянул в глубину его серьезных, умных глаз:

— А что же мне делать, если человек мешает работать?

— Расскажите подробнее, что у вас там вышло.

И Кузьма рассказал все: и про тот вечер, когда он познакомился со Щекотовым, и про борьбу за встречный («нам дорога честь своего колхоза, и лучше взять меньше, да выполнить, чем ославиться на весь район»), и про «хитрый прозапас», и про «середнячковый колхоз».

— А что он был председателем колхоза, — продолжал Кузьма, — так я вам и на это скажу. Знаю я таких председателей. Иные из них даже считаются передовиками, но дальше своего колхоза их ничто не интересует. Надо бы помочь соседнему колхозу, так он ни за что не поможет. Все для себя, все себе, все в свой колхоз…

— И что же делать с такими щекотовыми? — спросил уполномоченный обкома. — Гнать их? А правильно ли это будет, товарищ Петров? — и сощурил глаза так, что остались только две светящиеся щелочки.

Кузьма сдвинул брови. Промолчал.

— Воспитывать надо, товарищ Петров. Всего легче отказаться от человека. А партия, товарищ Сталин нас учат вести народ, вперед, — как же мы поведем, если не будем работать над повышением сознательности людей. Я тоже знаю таких щекотовых, в них еще много старого, но если с ними поработать, из них превосходные выйдут люди…

Зазвенел телефон, Емельянов отошел к столу, а представитель обкома, закурив, стал опрашивать Кузьму о людях, о работе. Кузьма отвечал:

— Разные приехали переселенцы, я не сразу узнаешь каждого, поэтому вначале я опирался только на комсомол. Со старшим поколением мне казалось сговориться труднее, но вот последние недели открыли мне многое…

— Да… то, что люди решили немного отложить обработку личных огородов, во имя общего большого дела, должно послужить вам хорошим уроком. Старшее поколение прекрасно понимает, куда зовет его партия. Если бы оно не понимало, вам бы никогда не удалось добиться таких успехов, каких вы достигли с вашим колхозом за короткое время… Прошла война… — уполномоченный обкома начал ходить по комнате. Емельянов кончил говорить по телефону и теперь, стоя у окна, слушал. — Она еще больше укрепила веру народа в нашу партию. И нам, партийным работникам, — он остановился перед Кузьмой, — надо быть особенно внимательными, прозорливыми, чтобы не прибеднить психологию нашего человека. А что касается Щекотова, то человек он пожилой, самолюбивый, иногда надо ему и уступить в чем-то. Подумали ли вы о том, как ему тяжело было получить штраф? Кроме таких административных мер, есть ведь еще и меры воспитательные. В них — главное! Мне кажется: Щекотов не столь уж вреден, каким представляется вам. Все его «прозапасы» не направлены на то, чтобы злостно обманывать советскую власть, все это от несознательности… Не пренебрегайте Щекотовым, он пригодится вам.

— Трудно с ним, — сказал Кузьма, — он уже несколько дней не выходит на работу…

— Тем более надо тебе разобраться с ним, — твердо сказал Емельянов, — а то что же получается: дошло до того, что Щекотов грозится уехать из твоего колхоза. Это никуда не годится… В передовом колхозе должны все люди быть с передовым сознанием. Значит, надо воспитывать людей. Провалом в твоей работе буду считать отъезд Щекотова. Партия, правительство, товарищ Сталин поставили перед нами большую задачу — освоение Карельского перешейка, — и чтобы ее успешно решить, надо много заниматься воспитанием людей.

23

Кузьма стремительно спускался по каменной лестнице. Он был возбужден. Еще бы! Беседа в райкоме окрылила, придала столько силы, что хотелось работать, работать и работать. И до сегодняшнего дня многое было ясно, но теперь он еще больше поверит в людей и полюбит их и, конечно, со Щекотовым наладит отношения.

Выйдя на улицу, Кузьма оглянулся. Землю щедро обогревало солнце, и ему показалось, что с тех пор, как он вошел в здание райкома и вот стоит теперь, что-то произошло в мире. Как будто стало просторнее небо, ярче светит солнце, быстрее снуют люди и даже сам воздух наполнен чем-то необычайно легким и радующим кровь. Из-за угла послышалась барабанная дробь, и немного спустя на площадь вышел пионерский отряд. Впереди важно вышагивал маленький, краснолицый барабанщик, и Кузьма почувствовал по его напряженному лицу, что самое главное для него, это чтобы не сбиться с ритма. А из сада восхищенно и завистливо смотрели малыши; некоторые из них пытались выбежать на площадь и шагать в ногу с пионерами, но их цепко держали матери, и они плакали толстыми обиженными голосами. Кузьма рассмеялся и, легко шагая, направился в райисполком. Анурьев дал ему записку в райпотребсоюз. На базе райпотребсоюза Кузьма выписал для Лапушкиной муку, крупу, сахар, детское белье, две пары ботинок, мануфактуру. Нагрузившись свертками, он торопливо пошел в Дом приезжих. Ему теперь хотелось только одного — поскорее вернуться в колхоз. Казалось, что он не был дома, по крайней мере, неделю.

Он шел по улицам городка и удивлялся. Как все же быстро налаживается жизнь: дома обросли лесами, по улицам снуют грузовики, открылись магазины, чайные, парикмахерские, говорит радио, со станции доносятся зычные гудки паровозов.

Первый, кого он увидел в Доме приезжих, был Костя Кликов. Он сидел в прихожей и пил из жестяной кружки чай. Увидев председателя колхоза. Костя виновато улыбнулся:

— Опоздал я, Кузьма Иваныч… прибежал в райком партии, а мне сказали, что вы только ушли. А куда, и сами не знают. Прибежал сюда. Вот и жду. Мне сказали, что мешок-то ваш еще здесь…

— Зачем ты пришел?

— Никандр послал… Я теперь не знаю, что и будет…

— Случилось что-нибудь? — тревожно спросил Кузьма.

— Да нет, такого ничего не случилось. Вот с письмом.

— Ничего не понимаю, какое письмо?

Костя вынул из-за пазухи пакет. Кузьма быстро вскрыл его. Комсомольцы писали: «В дни напряженного весеннего сева, когда весь коллектив нашего колхоза стремится завоевать первое место по району, Щекотов С. П. со своей женой ушел с поля, не выходит в течение пяти дней на работу. Мы, комсомольцы, не можем с этим мириться и осуждаем их, как людей, ставящих свои личные интересы выше общественных…»

Кузьма мягко взглянул на Костю Клинова. Ему было ясно, почему Никандр послал этот протокол. Комсомольцы знали, что Щекотов пошел в райком партии жаловаться на Кузьму, и, чтобы поддержать своего председателя, заявляли о своем отношении к Щекотову.

— Ох, и молодцы же вы, ребята! — хлопнул Кузьма Костю по плечу так, что тот даже пошатнулся.

— Значит, не опоздал я?

— С такими делами никогда не опаздывают.

Кузьма положил свертки в мешок и вскинул мешок на спину.

— Ты, Костя, переночуешь здесь, завтра отдашь этот протокол в райком комсомола и зайдешь на базу райпотребсоюза, получишь еще вот продукты, — он отдал накладную, — и вернешься домой на попутной машине.

Всю ночь шел Кузьма. Уж солнце оторвалось от земли, окрасив бледно-зеленое небо в пурпурный цвет, и в низинах беспокойно зашевелился туман, когда Кузьма подошел к тому месту, где расстался с Марией. И, вновь чувствуя ее губы, — вот как будто только сейчас ее поцеловал, — он, забыв об усталости, еще быстрей зашагал лесом. Он миновал мостик, на котором повстречал Марию, поднялся на бугор. Вершины сосен пламенели, как свечи, мягкий ветер шевелил их, и они раскачивались из стороны в сторону, словно удивляясь, какое красивое солнце поднимается над землей. На сердце у Кузьмы было легко. Он перепрыгнул через канаву и, улыбаясь, весело поглядывая вокруг себя, подошел к дому Хромовых. Ему хотелось, чтобы Мария уже встала, вышла к нему.

Не успел он взойти на крыльцо, как из дверей выскочил Поликарп Евстигнеевич. В одной руке он держал сапог, в другой — щетку.

— Доброе утро. Поликарп Евстигнеевич! — нарочно громко сказал Кузьма, чтобы Мария услышала его голос.

— Ох, и доброе, Кузьма Иваныч! — Поликарп Евстигнеевич вздернул бороденку вверх и взмахнул сапогом. — Радость-то какая у нас — Петр вернулся!

24

И сразу сказалось все: и две бессонных ночи, и путь пешком до райцентра и обратно, и пережитые волнения в райкоме. Словно тяжелая удушливая волна качнула его. Поликарп Евстигнеевич вдруг подскочил к нему совсем вплотную и пронзительно, как милицейский свисток, затрещал в уши, потом так же внезапно отшатнулся, словно исчез в тумане, и Кузьма только слышал какой-то тонкий звон, а перед глазами заплясали два круга — зеленый и красный. Вверх и вниз… вверх и вниз… вверх и вниз… Никому не говорил Кузьма о том, как его еще в первые дни войны ранило минным осколком в голову, да и сам он стал забывать об этом, думал, что все сошло благополучно, а вот теперь и проявилось…

И все-таки Кузьма не упал. Выстоял. Он очнулся уже на дороге, кто-то рядом настойчиво твердил ему: «Идти надо… идти надо…» Но никого не было. Это он сам твердил себе, сам приказывал себе идти.

Степанида ахнула, увидав Кузьму. Никогда у нее и в голове не было, чтобы Кузьма мог напиться, а тут спросонья подумала. Кузьма вошел боком, сбил табуретку и, не раздеваясь, не сняв сапоги, завалился на постель.

Мать осторожно подошла к нему.

— Кузынька! — и вскрикнула, увидав, как заострилось у него лицо, как запали глаза, побелели губы.

Кузьма тяжело открыл глаза, слабо улыбнулся.

— Ничего… пройдет… спать надо, спать…

25

Вернулся Петр! Ну, что бы ему придти хоть на сутки раньше, не было бы тогда совестно перед ним. А теперь? Как ей был ненавистен Кузьма! И неужели он мог нравиться ей, когда у нее есть Петр, ее милый Петр?

Он пришел вечером. Хромовы только отужинали. У них в гостях, на правах будущей родни, сидели Николай Субботкин с матерью.

Поликарп Евстигнеевич важно разговаривал с Василисой Петровной. Надев очки на кончик носа, он поглядывал на нее поверх железных ободков. Василиса, скрестив на груди могучие руки, молча слушала. Николай о чем-то шептался с Груней. Груня стеснялась и все время показывала головой и глазами на родителей. Николай спохватывался, но через минуту забывал и опять начинал шептать. Мария сидела у окна, накинув на плечи платок, на коленях у нее лежала книга, но Мария не читала.

Полинка сидела за столом и, навострив уши, слушала, о чем разговаривает отец с будущей свекровкой.

— Что есть любовь? — глубокомысленно спрашивал Поликарп Евстигнеевич.

Полинка фыркнула. Груня хмуро посмотрела на отца. Настя улыбнулась.

— Вот, скажем, хоть и про себя, — говорил Поликарп Евстигнеевич. — Мало ли у нас в деревне девчат было! Одна другой краше, особенно на Соколенской улице. «Во, соколенские модёны пошли!» — говорили по деревне. А нет! Не нашел по сердцу. Из другой деревни взял. Да как взял! Пришел туда к лавочнику Анисимову. Был там такой. Новый картуз хотел у него купить. А он возьми, да и надбавь гривенник. А у меня нет, а в долг он не дает, не верит. Осерчал я моментально, свету не взвидел, выскочил из лавки. А тут как раз она и идет, раскрасавица моя, Пелагея Семеновна. Раньше-то как-то и ни к чему мне было, не замечал. А тут как глянул на нее, — а взгляд-то у меня, видно, был лютый, — она и оробела…

— Ну, уж и оробела, — усмехнулась Пелагея Семеновна.

— Оробела, мать, и не спорь. Сразу я тогда это угадал. И вроде как стрелу она мне пустила в сердце. Злость прошла, глаза отвести не могу, а на другой же день сватов заслал к ней. Во, какая любовь есть!

У Полинки даже дух захватило. Вот о такой любви она всегда и думала, — чтобы с первого взгляда влюбиться, как в книжках пишут.

— А что, мама, ты тятю тоже сразу полюбила? — спросила она.

Но так и не узнала. В эту минуту открылась дверь, и в кухню вошел человек в старой замызганной шинели.

— Здравствуйте, хозяева! — сказал он, снимая шапку.

— Здравствуй, — ответил Поликарп Евстигнеевич.

И вдруг Мария закричала:

— Петя!

И с вытянутыми руками бросилась к нему через всю комнату. Поликарп Евстигнеевич всполошился. Он выскочил из-за стола, снял очки, потом опять надел их. Пелагея Семеновна ахнула и заплакала. Настя, Груня, Полинка радостно заулыбались. А Мария, как припала к груди Петра, так и замерла, обхватив его шею руками.

Он так и представлял себе эту встречу. Мария припадет к его груди и, крепко охватив его шею, замрет. Старый Евстигнеевич суматошливо засуетится по избе, радостно затараторят Настя, Груня, Полинка… Все так и случилось… Но у самого Петра не было радости. После ранения его оставили работать в госпитале, там он сошелся с веселой, деловитой сестрой-хозяйкой и думал, что так и пойдет его жизнь. Про дом и не вспоминал. Два года жили дружно, а потом начались ссоры, раздоры. Тут как раз подоспела демобилизация… И вот он стоит перед Марией, плотно сжав губы, чуть вздернув голову.

— Что ж ты ничего не писал-то мне? — с укором спросила Мария.

— Военный человек не со всякого места писать может…

— За пять-то лет…

— Не до писем было. Обстановку понимать надо.

26

Поликарп Евстигнеевич радовался. Понемногу начинали сбываться его мечты. Груня пристроена. К Марии приехал муж. Оставалась Настя. Это, конечно, не совсем ладно, что Грунька ее опередила, но ничего не поделаешь.

Чуть ли не до петухов Поликарп Евстигнеевич высказывал свои мысли Пелагее Семеновне.

— Теперь заживем, мать, — говорил он. — Петр, помнится, был знатным машиноведом. Он и здесь в грязь лицом не ударит. Поотдохнет малость и за дело примется. Я вот думаю завтра утром показать ему наше хозяйство. Пускай поосмотрится. Свежий глаз многое подмечает.

Потом он прикидывал с женой, что можно будет выделить Марии и Петру из хозяйства, говорил еще о том, что надо будет сходить к Кузьме и завести с ним разговор о новом доме, потому что в одном тесно.

Он еле дождался утра. Наказав Вите Лапушкину, чтобы он выгонял стадо один. Поликарп Евстигнеевич начистил до яркого блеска сапоги, надел пиджак, длинный, чуть ли не до колен, который надевал лишь в торжественных случаях, и, наскоро выпив стакан чаю, стал нетерпеливо поглядывать на зятя. Но Петр не особенно торопился. Он не спеша пил чай, не спеша ел щуку, зажаренную с картофелем, и, улыбаясь, слушал Полинку, рассказывавшую ему о том, как Павел Клинов таскал у комсомольского звена удобрения.

И когда Хромов, не вытерпев, сказал: «Пойдем, Петруша», — Петр досадливо пожал плечами и коротко ответил: «Пойдем».

Для начала Поликарп Евстигнеевич провел зятя на холм с одинокой сосной. Утро было прозрачное, в высоком небе медленно плыли белые растянутые облака. С холма были хорошо видны далекие леса, извилистая река, то пропадающая среди кустов, то голубеющая на равнине, сверкающие, словно стекляшки, озера, поля, кое-где уже начинающие зеленеть, раскиданные дома, новый сарай, парники.

— Петруша! — взволнованно восклицал Поликарп Евстигнеевич. — Ты погляди, какая тут местность! Если в нее всмотреться, так она сама подскажет, каким делом тут надобно заниматься. Вот хоть и холмы. Да ведь стадо так и просится туда, как на картину. А какой отсюда вывод надобно делать? Разводить животноводство. Кормами скот обеспечен, косилка у нас имеется. А машиновед? То-то и оно! — И он заглянул в глаза Петру. — Я тебе скажу прямо, Петруша, тут тебе работы невпроворот будет.

С холма Поликарп Евстигнеевич повел Петра в кузницу. Там их встретили Иван Сидоров с Васяткой Егоровым. Они гнули раскаленные ободья для колес. Иван Сидоров, сбросив с рук брезентовые рукавицы, поздоровался. Поликарп Евстигнеевич познакомил его с зятем и почему-то шопотом, по секрету, сообщил Сидорову, что Петр высокой марки машиновед.

— Значит, нашего полку прибыло? — спросил Сидоров, закручивая цыгарку. — Более подходящего случая трудно ждать. Каждая рука позарез нужна.

Из кузницы Поликарп Евстигнеевич повел Петра в парники. Там работа была в разгаре. Мария с Лапушкиной и Екатериной Егоровой еле успевали готовить капустную рассаду в большие корзины и ящики для отправки на поля. Увидав мужа, Мария улыбнулась.

— Последнюю партию отправляем. Белокочанная идет.

Петр подержал в руках кустик рассады.

— Какая ж это белокочанная? Ведь их, помнится, несколько сортов.

— Это скороспелка.

— Чтобы, значит, через два месяца пирог с капустой есть, — добавил Поликарп Евстигнеевич. — Но, однако, нам нечего задерживаться. Пойдем дальше, — и повел зятя на скотный двор. — Должен тебе сказать, — говорил он по дороге, — что Мария пользуется большим авторитетом. Если б не она, так и не знаю, как бы с парниками справились.

От скотного двора Поликарп Евстигнеевич повел Петра на электростанцию, — так называли в колхозе маленькую дощатую постройку, недавно сооруженную Иваном Сидоровым и Васяткой Егоровым. Эта электростанция была гордостью колхоза. Когда слух о ней дошел до райцентра, приехал фотокорреспондент в мятой шляпе и очках и долго снимал с разных стороны движок и его механика Сидорова. После этого случая Иван Владимирович ходил как бы не в себе, а увидав несколько дней спустя себя в районной газете, торжественно заявил жене и Дуняше: «Отныне бросил пить, потому как одно другому не соответствует. Меня теперь весь район знает, а может, и дальше».

Электростанция была открыта. Иван Сидоров самодовольно похаживал вокруг мотора, вытирая руки масляной тряпкой. В кузнице он работал в засаленном, рваном картузе, здесь же ходил в серой кепке с маленьким козырьком, отчего лицо у него становилось еще длиннее. Васятка стоял на некотором расстоянии от мотора. Иван Сидоров не подпускал его к мотору, доверяя работу только на пилораме.

Поликарп Евстигнеевич рассчитывал, что зять, увидя мотор, обрадуется, попросит кузнеца пустить его в ход, но Петр не удивился, не обрадовался, не попросил кузнеца пустить его в ход. Он окинул взглядом гору опилок, горбыли, два ряда ровно выложенных досок и сказал, усмехаясь:

— Я думал, и верно, у вас электростанция, а это что ж… — И, не докончив, полез в карман за кисетом.

Иван Сидоров побледнел от ярости: большей обиды, чем эта, ему нельзя было нанести. Остро взглянув на Петра, он хотел было напуститься на него, но сдержался и только сухо заметил:

— А курить здесь не разрешается.

Петр вышел. Поликарп Евстигнеевич, обиженно поджав губы, пошел за ним. Петр долго молчал и, уж подходя к дому, сказал:

— Бедновато вы живете… — Он засунул руки в карманы потасканной шинели с болтающейся на нитке черной пуговицей и, пристально взглянув на Поликарпа Евстигнеевича, доверительно сказал:

— Я, папаша, думаю другое, чем вы полагаете.

Навстречу им попались две подводы из колхоза Помозовой, приехавшие за тесом. Но Поликарп Евстигнеевич не ответил даже на приветствие возчиков, белокурого паренька Николая Астахова и курносой девчушки. Он удивленно смотрел на зятя и никак не мог понять, что это Петр сейчас нагородил.

— Это чего ж ты бедноватого увидел у нас? — пронзительным голосом закричал он так громко, что возчики обернулись. — Какое-такое ты следствие вывел, что такие слова говоришь? Ты на полях был? Ты коров видал? Говорил с Кузьмой Иванычем?

— Бросьте, папаша, шуметь, — тихо сказал Петр. — У меня иные мысли. Нравится вам свой колхоз, ну и слава богу, а мне здесь не жить… Я в город уеду. Устроюсь — Марию к себе выпишу.

— Так. — произнес сдавленно, как будто его душили, Хромов и, быстро поворотясь, зашагал на поля. Петр усмехнулся и, опустив голову, пошел домой.

Вернувшись вечером после работы, Мария сразу заметила, что между отцом и мужем произошло что-то неладное. Отец на нее посмотрел хмуро и уткнулся в газету. Петр сидел к нему спиной, читал книгу. Увидав Марию, он прошел с нею в горницу и, взяв за плечи, посмотрел в глаза.

— Маша, — тихо и ласково сказал он, И сразу ей вспомнились счастливые дни перед замужеством. Мария трепетно вздрогнула и прижалась к мужу. Она слышала, как у него ровно и четко бьется сердце, как плавно опускается и поднимается грудь. Она обхватила его за шею, ей хотелось все время слышать, как бьется его сердце, но Петр отстранил ее от себя. — Что я тебе хочу сказать, — начал он, и этот жест и эти слова отрезвили ее, напомнили прошедшую ночь.

До рассвета допытывался у нее Петр, не изменяла ли она ему. Ведь пять лет прошло. Мало ли что могло быть в жизни. А скрыть-то все можно… Мария клялась всем, что у нее есть дорогого на свете, — отцом, матерью, сестрами, будущей жизнью, что всегда была верна ему, она шептала горячо, быстро, словно заклиная его верить. А он не верил. Она не знала, как доказать, и если бы не Кузьма, если бы не этот поцелуй, разве она бы позволила Петру так унижать ее? Почему он так плохо думает о ней? Ведь она же не спросила: а изменял ли он? Не спросила, потому что верит ему. Как она его ждала! Ждал ли он ее так? Мария лежала, отвернувшись к стене, и плакала. Ей хотелось, чтобы ему не было стыдно за нее, когда он вернется, она мечтала вырастить богатый урожай, чтобы потом, когда приедет Петр, он гордился ею. А он вернулся и ничего не спросил. Она по ночам читала книги, ей хотелось много знать, чтобы хорошо работать. Она окончила районную колхозную школу. Ее имя было известно в Ярославской области. И когда она уезжала на Карельский перешеек, ее не отпускали… Но Петр ни о чем не спросил. Он только допытывался, не изменяла ли она ему.

Постепенно Мария успокоилась, перестала плакать. Петр спал. Он лежал на спине, высоко и равномерно поднимая грудь. Мария, облокотись на подушку, разглядывала мужа. Он сильно изменился. Щеки у него впали. На лбу в углах рта появились морщины. Кто знает, может, эти морщины не только от тяжелой жизни, возможно, и от разлуки с ней, с Марией. Она нежно провела пальцем по морщинке, склонилась, поцеловала ее. И подумала о том, что вот лучшие годы прошли в разлуке, в горьком ожидании, и ей стало жаль Петра.

Сейчас он опять отстранил ее от себя.

— Что я хочу сказать? Ты плакала ночью. Может, я и неправ, но не сердись, чего в жизни не бывает…

Господи, как немного нужно, чтобы простить и забыть. Она не сердилась, ей немножко было обидно, но теперь все прошло. Почему он так не сказал ночью? Ах, Петр, Петр!..

Он посмотрел на нее, и взгляд его сумрачных глаз стал мягче.

— Мы теперь будем всегда вместе, — ласково сказал он.

Как хорошо! Как хорошо быть вместе!

— Будем жить в городе…

— Почему в городе, Петр?

— Уедем.

— Милый, да зачем же ехать?

— А что здесь? Капуста, хлеб, картошка, а еще что?

— Да подожди осени…

— Не то… все не то. Если б у вас был богатый колхоз, ну, тогда еще туда-сюда. А ты сама посмотри, что у вас есть? Может, только к концу пятилетки богатыми станете, а жить-то богато сейчас хочется. Пять лет, это много. Через пять лет мне будет тридцать семь годиков. — Он шутя ударил ее пальцем по носу. — Нет, я в город поеду, там работу найду полегче да поденежней.

В комнату вбежала Полинка. Мария отошла от Петра. Полинка вспыхнула и, опустив лицо, взяла со стола учебники. Вышла. Петр вздохнул.

— К тому же тесно здесь. Дом надо, а на что построишь его?

— Колхоз поможет.

— Поможет, — протянул Петр. — Сарай-то себе еле отстроили. Мне смешно было слушать отца, как он расхваливал. Чему радоваться-то?

Если бы он был хоть немного внимательнее, то заметил бы, каким сухим стал взгляд у Марии, как строго сдвинулись у нее брови. Она еще не знала, что так задело ее, но ей было неприятно. Она вспомнила, как зимой долбили мерзлую землю под котлованы, как весной пахали на коровах, как ждали первого дождя, вспомнила, как сама по ночам не спала, выходила на парники, проверяла, как бы не озябла рассада, как однажды, обсуждая будущие дела колхоза, правление засиделось до рассвета и, не отдыхая, все пошли в поле.

— Ты еще не осмотрелся, — задумчиво сказала Мария, — у нас неплохо…

— Смотрел я, — отмахнулся Петр.

За окном мычали коровы, поднимая пыль, они прошли мимо дома. Раздался звонкий голос Вити Лапушкина. Загалдели грачи. Мария подошла к мужу, негромко спросила:

— Почему тятя сердитый?

Петр пожал плечами.

— Обиделся, должно быть, за то, что я назвал колхоз бедноватым. А чего ж я врать-то буду! Что видал, то и сказал…

— Не все ты увидел, Петя… У нас неплохо. Может, мало сейчас, но чем хорошо: все есть, чтоб стать богатыми. Самое трудное пройдено…

— Не то, все не то. Мне жить хочется. А тут разве жизнь?

Мария удивленно посмотрела на него:

— А как же, Петя? Почему же здесь не жизнь, какой ты еще жизни ищешь?

— Есть другая жизнь — легкая, да и денежная…

— Или я тебя не знала раньше, — медленно сказала Мария, — или не узнаю теперь…

— Ладно, Маня, не будем об этом говорить. Каждый живот по-своему живет… — Он попытался ее обнять, но Мария отстранила его руки.

— Ты другой, совсем другой вернулся, Петр… Я не верю тебе, чтобы ты не мог писать писем. Я тебя так ждала, но ты не принес мне радости… — Она заметила, как помрачнел Петр, как легла на его лбу глубокая, черствая складка, а глаза стали настороженными, и чувствовала, что своим разговором еще больше отдаляет от себя мужа, но молчать не могла.

27

Когда Степан Парамонович узнал, что Кузьма вернулся из райцентра больной, он в болезнь не поверил. Досталось крепко, вот и прикинулся больным, и сразу на душе стало легче. Повидал он на своем веку председателей колхозов, некоторых и поснимали за всякие дела. Что ж, и Кузьма не вечен, и его переизберут. И вполне вероятно, что станет во главе колхоза он, Степан Парамонович, а уж если бы он встал, он проявил бы себя. Прежде всего, не надо рваться вперед. Что требуется от тебя по плану, — выполняй, а сам не лезь…

Степан Парамонович ходил по избе, кованые каблуки, как подковы, громко стучали о половицы. Вот почти неделя, как Щекотов не работает в колхозе, не работает и Елизавета. Она с опаской поглядывала на мужа и впервые ни слова не перечила ему, но иногда ее зеленоватые глаза останавливались, постепенно суживались, становились злыми, и Елизавета, чтобы не надерзить мужу, поспешно выходила в другую комнату. А Степан Парамонович то сидел спиной к окну, сложив на коленях большие кулаки, то безостановочно долго шагал; в такие минуты лицо у него становилось упрямым. Когда начинало темнеть и с полей возвращались люди, он не подходил к окну, никого не хотел видеть и не хотел, чтобы видели его. Однажды к нему зашел Алексей Егоров. Он долго молчал, ожидая, чтобы заговорил хозяин, но Степан Парамонович сам хотел послушать, что скажет ему Егоров. Наконец, Елизавета не выдержала, зло дернув концы головного платка, сказала:

— Собрались — и поговорить не о чем?

Алексей Егоров крутнул головой:

— Дальше-то как думаешь жить?

Степан Парамонович скосил на него глаза.

— Ай заботит?

— А как же не заботить-то, до всех касается.

— А я к Емельянову схожу, вот как! — ответил Щекотов. — я все ходы-выходы найду, а уж в обиду себя не дам. — До этой минуты у него не было такого решения, но теперь он был твердо убежден, что только так и надо ему поступить. И он не раскаялся, отшагав шестьдесят километров туда и обратно: Емельянов принял его внимательно, обещал разобраться. Только поэтому Степан Парамонович и не поклонился Кузьме, повстречав его на лестнице. Теперь дело оставалось за небольшим: ждать прихода Кузьмы. Это ничего, что он прикинулся больным. Бывает.

— Не больно-то сладко получается, когда тебя, как куру с нашеста, вниз сдергивают, — усмехался Степан Парамонович, поглаживая бороду, — а все же придет, если уж больным прикинулся, так придет…

И Кузьма пришел. Елизавета уже разбирала на ночь постель, было слышно, как она в соседней комнате взбивает пуховые подушки. Степан Парамонович сразу отметил какую-то подавленность в Кузьме и, конечно, принял это по-своему: подействовал, значит, разговор с Емельяновым. И оттого, что почувствовал себя сильным, стал спокойнее, даже любезней. Предложил табачку. Кузьма закурил, но тут же положил папироску на блюдечко, склеенное замазкой, потер лоб, провел ладонью по лицу, словно сгоняя тяжесть, заполнявшую голову, и тихо сказал:

— Вы уж, наверное, догадываетесь, Степан Парамонович, зачем я пришел.

Щекотов, самодовольно погладив бороду, ничего не ответил. Куда приятнее слушать, как человек будет перед тобой извиняться, чем самому напрашиваться со своими догадками.

— Может, в чем и я неправ, но есть и на твоей совести вина. Впрочем, дело не в этом, надо работать, надо колхоз двигать вперед. Я буду говорить откровенно: секретарь райкома сказал, чтобы мы разобрались в наших недоразумениях и начали дружно жить.

Степан Парамонович быстро взглянул на Кузьму. «Ишь куда стрельнул: секретарь райкома сказал!»

— Недоразумения, конечно, были у нас, про это не только колхоз, но весь район, поди, знает, — солидно сказал Степан Парамонович, — но только не догадываюсь, как вы думаете эти недоразумения прикончить?

Кузьма придавил пальцем чадящий окурок.

— Мы должны вместе их прикончить. Все дело в том, что я не сумел убедить тебя, — подумав, ответил Кузьма. — А ты в себе не разобрался. Получилось нехорошо, Степан Парамонович, что у нас из-за огородов произошел раздор. Я неправ в том, что перегнул, но ведь хотел-то я хорошего, а ты неправ в том, что свое личное поставил выше нашего общественного, государственного дела. Такую войну пережили, победителями вышли, а в мелочах разошлись…

Из горницы вышла Елизавета. Она давно прислушивалась к разговору. Теперь она встала, опираясь спиной о косяк, скрестив на груди руки. Каким тяжелым взглядом она смотрела на Кузьму! И принесла же его нелегкая…

— Когда меня избрали председателем, — продолжал Кузьма, — я мысленно тебя своим начальником штаба назначил. Вот, думаю, есть у меня Щекотов, хороший землероб, умелый. Он и покажет, он и научит, как надо работать. А получилось, что стали не понимать друг друга, повздорили… Неправильно все это, Степан Парамонович…

Щекотов молча курил. Он не привык к тому, чтобы его в чем-то упрекали, он знал: его слово всегда считалось верным, и все, что бы он ни делал, было тоже верно, и весь его взгляд на жизнь был раз и навсегда установлен и неопровержим. Скажем, есть общественные земли, — тут уж райцентр может вмешиваться и даже взгреть, если на них уродится плохой урожай; и есть маленький клочок земли, своей землицы, к которому никто не касается, на котором сам себе хозяин, и хочешь сей на нем картошину, хочешь капусту, и никому нет дела и никто не укажет: «А почему ты, скажем, не посадил репу или редьку?» И так все время велось. А вот теперь, с приходом Кузьмы, как-то пошло иначе, и то, что казалось нерушимым, крепким, — сломалось. И, странное дело, выходит, что он еще и неправ. Степан Парамонович зло усмехнулся.

— Вот ты сказал, что я огороды выше колхозного дела поставил, так ведь если б неверно ставил, то товарищ-то Емельянов не указал бы тебе?

— Есть устав, Степан Парамонович, и его никто не имеет права нарушать, по закону тебе положено полгектара земли на огород, и ты можешь его обрабатывать. Я нарушил этот закон, боялся, что огороды могут помешать нам сделать колхоз передовым. Тягла у нас мало, земля — целина, обязательство высокое… Вот… Но я был неправ. Я не должен был сам решать этот вопрос. Это дело народа. И ты знаешь, как поступил народ. Все, кроме тебя и Клинова, решили не заниматься огородами до тех пор, пока не будет выполнен колхозный сев. Помогло государство, помог райком партии, и, как видишь, всё успели сделать: и поднять общественную землю, и обработать огороды.

Степан Парамонович тяжело поднялся из-за стола, прошел по комнате, остановился перед Кузьмой.

— Ну что ж, докладай, чего ты от меня хочешь? А я, так уж и быть, свои условия скажу. Понятно, нет?

— У меня одно условие: завтра выходи на работу.

— От работы мы никогда не отказывались, сложа руки не привыкли сидеть. Но если пойду, то, допрежь всего, чтоб этого… штрафу, — голос Степана Парамоновича дрогнул, — не было! Непривычный я к этому человек. Понятно, нет?

Кузьма вздохнул.

— Я не вправе отменить штраф. При этом ведь ты сам виноват, Степан Парамонович. Дисциплина должна быть нерушимой. Поработаешь, оправдаешь себя, исправим это дело…

— Ну что ж, — Щекотов глядел на Кузьму, и борода у него ползла вправо от косой усмешки. — Выходит, что ты и здесь прав.

28

Еще с вечера тяжелые серые тучи затянули небо. Собирался дождь. Его ждали давно, но наступило утро, а тучи все шли, шли на юг, проходили мимо колхозных полей. Степан Парамонович, встав чуть свет, начал укладываться, все увязал, сложил вещи и посуду в сундук, и когда Елизавета встала, на полках стояли только миска, дорожный чайник да две чашки.

— Ты что, ошалел, что ли? — набросилась на него Елизавета, но Степан Парамонович поглядел на нее таким тяжелым взглядом, что она тут же замолчала и, уткнув лицо в подол слинялого платья, тоненько заголосила. Степан Парамонович зыкнул на нее и стал увязывать железную кровать.

— Что ж, это выходит все бросать… огород-то? — плача, спросила Елизавета.

И опять ничего не ответил Степан Парамонович. Она знала его тяжелый характер. Если уж он что задумал, ничто не своротит его с дороги. Упрям не в меру. А потом, может, и раскаиваться будет. Было так с сыном Григорием. Захотел Григорий учиться на агронома, а Степан Парамонович воспрепятствовал. Желательно было ему, чтобы сын жил возле него. А Гриша ушел. И целых три года, пока учился, ни разу отец ему не ответил на письма, в короткие наезды сына был с ним неразговорчив, хмур. А когда началась война и погиб Григорий, долго страдал. Может, и тут так же будет.

Увязав все вещи, Степан Парамонович стоял у дороги, поджидая попутную машину. Чувствовал он себя усталым, подавленным, но чем дольше ждал, тем жестче сжимались у него губы. Временами налетал ветер, задувал бороду на сторону, он отворачивался, обегал взглядом затуманенные ненастьем холмы, поля с черными фигурками людей, свинцовую ленту реки. Думы у него были невеселые. Он отгонял их, но они назойливо, как мухи, липли к нему. Он вспоминал, с какой радостью приехал сюда, как вместе с колхозниками обходил поля, как все его слушали, и он чувствовал — быть ему председателем. А потом появился Кузьма, и пошла круговерть… И как-то получилось так, что вот он, Степан Парамонович, все время чувствуя себя правым, оказался один. Да еще добро бы один, так нет, вместе с Павлом Клиновым, этим-то лентяем. Только он да Клинов и настояли на огородах… А надо бы повременить с ними, как это сделали другие. Такие мысли были обидны. Самым же горьким было то, что во всем прав был Кузьма. Начиная с того дня, когда он разминировал поле, люди стали верить ему, шли за ним, и только один он, Щекотов, норовил повернуть все по-своему…

Прошла машина без кузова, приспособленная для перевозки бревен, потом промчалась другая, полная досок и балок. Перевозили дом. И Степан Парамонович уже отчаялся дождаться попутной машины. А стоять посреди дороги было нехорошо, вон прошла учительница, еще подойдет, спросит, а расспросов-то больше всего и избегал Степан Парамонович. Нечего бередить сердце. Лучше стоять молча, стиснув зубы, и смотреть на петлю дороги.

Эх, Степан, Степан, как же такое получилось, что вот стоишь ты у дороги, ждешь попутную машину, и только одного сейчас хочешь — поскорее уехать отсюда? Не за этим явился ты на Карельский, не так представлял себе жизнь, а вот как оно вывернулось. И если посмотреть в сердце, нет там ни ясности, ни уверенности, что правильно ты поступаешь. Скорее другое увидишь — тревогу, осуждение самому себе. Но уж таков у тебя характер, никак ты не можешь переломить себя. И пусть хуже будет, — настоишь на своем… наперекор себе.

«А может, и к лучшему все повернется, — подумал Степан Парамонович. — Уж больно Кузьма напорист, в других колхозах тихо, а у него что ни день, то новые затеи. В другом-то колхозе все станет на место и потечет спокойненько жизнь». От таких дум на сердце становилось теплее и не так тоскливо было смотреть на поля, на черные фигурки людей.

Машины все не было, начал накрапывать мелкий, похожий на осенний, дождик, ветер стих, все стало туманно, исчезли в сырой измороси холмы с соснами, поля, люди Степан Парамонович направился было домой, когда совсем неподалеку загудела машина. Он выбежал на середину дороги и, раскинув руки, остановил ее в двух шагах от себя.

Через полчаса машина увозила семейство Щекотовых. В кузове стояла корова, лицом к кабинке сидела на тюках Елизавета с ребенком, а спиной к ним сидел на сундуке Степан Парамонович.

Дождь, вначале накрапывавший, перешел в ливень, но вскоре поутих и равномерно застучал в ссутуленные спины длинными косыми струями. Степан Парамонович набросил на голову брезентовую куртку. Держать ее было неудобно, ветер вырывал ее, сплескивал с вмятин, где собирался дождь, пригоршни воды, и они стекали по рукам. Становилось липко, мокро.

А машина шла, вот уже миновали мостик. По реке прыгали большие белые пузыри, и казалось, что вода кипит. Потом потянулось поле, вспаханное Степаном Парамоновичем. Вот здесь он сказал Кузьме: «И не желаю работать при таком руководстве!» Сказал — и сдержал свое слово. Внезапно он увидал Кузьму, стоявшего на обочине дороги. У него по лицу стекала вода, рубаха плотно прилипла к телу, так что были видны ключицы. Кузьма поднял руку, что-то крикнул и побежал за машиной. Степан Парамонович хотел было остановить, но передумал и еще ниже склонился под курткой. Дорога, как назло, была в этом месте прямая, и долго еще видел Степан Парамонович Кузьму, смотревшего ему вслед, а когда он исчез, то Степан Парамонович больше ни на что не смотрел, сидел, опустив голову. Шел дождь, тот самый дождь, которого так ждали в колхозе. Да и сам Степан Парамонович до сегодняшнего дня частенько поглядывал на небо, а теперь дождь только досаждал, нагоняя ненужную тоску.

Машина подпрыгивала на ухабах. Вещи от сильной тряски сползали, давили сундук, а сундук прижимал ноги к новым бортам машины. Плакал сынишка, протяжно, как голодная, ревела корова. А дождь шел не переставая, все сильнее, уже с громом, веселый, звенящий.