Первое путешествие на нартах по льду в море. — Отъезд из Нижне-Колымска. — Сухарный остров. — Баранов Камень. — Ровный, низменный морской берег. — Большая Баранова река. — Холод. — Первые следы чукчей. — Метеор. — Пролив Собадей. — Песчаный мыс. — Шелагский мыс. Скала Козьмина. — Стадухинский волок. — Мыс Матюшкина. — Остров Араутан. — Потеря съестных припасов. — Возвращение в Нижне-Колымск.
Я уже изложил причины, побудившие меня отступить в сем году от данной мне инструкции и предпринять с немногими спутниками путешествие по льду в море. С великим трудом удалось мне в такое короткое время достать девять нарт с надлежащим числом собак, но только три нарты назначены для моего путешествия; остальные шесть, нагруженные провиантом для нас, кормом для собак и пр., должны были, для сбережения по возможности съестных припасов, тотчас по разгрузке обратиться назад.
С тремя нартами хотел я осмотреть так далеко, как позволят обстоятельства, берега, на восток лежащие. Глубоко вкоренившийся и всеобщий страх туземцев к чукчам заставил меня выдать за окончательную цель предпринимаемого путешествия точнейшее обозрение и определение Баранова Камня и окрестных берегов, которые составляют предмет и предел поездок туземцев на восток. Немногие из них решатся пройти верст 50 далее; все остальное протяжение берега на восток им совершенно неизвестно. Несмотря на то, узнав, что я намерен посещать чукчей, они охотно согласились мне сопутствовать, и я мог выбрать себе лучших и надежнейших проводников.
Весь берег от Колымы до Шелагского мыса совершенно необитаем и изредка посещается чукчами, которые тут охотятся или собирают выбрасываемый морем лес, но, кажется, и они не переходят за Большой Баранов Камень,[146] составляющий предел поездок русских, так что здесь остается полоса земли верст в 80 шириной, никем не посещаемая. За сей, так сказать, нейтральной землей лежат пространные мшистые равнины и поля, на которых воинственные чукчи, сохранившие доселе свею независимость, скитаются с бесчисленными стадами оленей. Каждое покушение вторгнуться в их земли наблюдается ими с большим вниманием, и, как некоторые горькие опыты прежних лет доказали, чукчи всегда принимали меры к отражению вторжений. Наше внезапное появление в близких безлюдных степях должно было произвести большое беспокойство между чукчами; потому нам надлежало преимущественно остерегаться и не возбудить в них какого-нибудь подозрения, которое могло помешать достижению цели экспедиции.
Три из моих нарт, собственно для путешествия назначенные, находились уже, как выше сказано, в Сухарной.
Туда послал я 18 февраля шесть нарт с провиантом, которые должны были сопровождать нас только в первой части пути, а 19-го отправился сам с штурманом Козьминым в путь. Важнейшие жители города провожали нас до маленького, невдалеке лежащего озера.
Довольно хорошо уезженная дорога, извиваясь между мелкими кустарниками, довела нас к ночи в деревню Черноусову, в 45 верстах от Нижне-Колымска. Отдохнув сами и дав отдых нашим собакам, продолжали мы на другой день поутру путь и достигли через восемь часов езды, к вечеру 20 февраля, местечка Лабазного, лежащего в 80 верстах от нашего ночлега.
В устье восточного рукава Колымы, которая здесь в ширину 23 версты, находится плоский, голый и столь низменный остров, что зимой он совершенно равен с горизонтом реки. На южной оконечности его построены два балагана или сарая, вроде описанных выше поварен, отстоящие один от другого почти на полверсты и служащие защитой от сильных морских ветров жителям Нижне-Колымска, когда зимой посещают они сей край для рыбной ловли и охоты, — это подобие человеческого жилья называется Сухарное. Верст за 50 исчезают даже мелкие, стелющиеся кустарники, которые до сих мест иногда еще попадаются. Здесь глазам представляется необозримая снежная равнина, и ужасное однообразие прерывается только кое-где выставленными ловушками песцов. Со временем привыкнешь ко всему, но первое впечатление при виде необъятного пространства земли, покрытого саваном снегов, ни с чем не может сравниться; даже радуешься, когда ночь, покрывая все темнотой, производит хоть какую-нибудь перемену.
Еще не достигли мы Сухарного, как уже совершенно смерклось. Мы никак не могли рассмотреть занесенных снегом балаганов и, вероятно, проехали бы мимо, если бы нам не указали место их искры, к счастью вылетавшие из труб вместе с дымом. Измученные собаки повернули в сторону, без принуждения побежали скорее и остановились у снежного бугра, где проводник уведомил нас, что мы приехали к первому Сухарному балагану. Пока я осматривался во все стороны, ища чего-нибудь похожего на человеческое жилище, к великому удивлению моему, вылезли из-под снега один за другим наши три казака, посланные вперед с дорожными нартами. Они провели нас сквозь отверстие, вырытое в снегу ка подветренной стороне, в балаган вышиной около двух аршин, где с радостью нашли мы горящий огонь. Согревшись и подкрепив себя хорошим ужином, мы провели ночь в нашей снежной пещере очень хорошо, несмотря на то, что она была наполнена густым дымом, который набивало сильным ветром.
Весь следующий день занимались мы размещением наших вещей и припасов по нартам и другими приготовлениями к путешествию. Наша поездка была довольно различна от обыкновенных путешествий, а потому, кажется, не лишнее будет сказать несколько слов о нашем снаряжении. Мы взяли с собой коническую палатку из оленьих кож, два топора, карманный фонарь с двумя восковыми свечами, железную плиту для раскладывания на ней огня, железный треножник, чайник и котел; для каждого из нас несколько белья и медвежью шкуру вместо тюфяка и для каждых двух человек одеяло из двойных оленьих шкур. Из инструментов взяли мы два хронометра, одни секундные часы, два секстана с искусственным ртутным горизонтом, спиртовой термометр, три пель-компаса, из коих один с призмой, зрительную трубу, телескоп, веревку с означением футовой меры и еще некоторые мелочи. Провианта для пяти человек на один месяц было приготовлено: 2 1/2 пуда ржаных сухарей, 1 1/2 пуда говядины, 10 фунтов сухого бульона, 2 фунта чаю, 4 фунта сахару-леденцу, 8 фунтов крупы, 3 фунта соли, 39 рюмок крепкой водки, 12 фунтов табаку и 200 штук лучшей копченой юколы. На каждом из нас одежда состояла из парки, довольно широкой кухлянки, больших меховых сапогов (торбасы), такой же шапки и рукавиц; все было сшито из оленьих шкур. Для корма собакам запасли мы 790 шт. большой муксуновой юколы, 1200 шт. юколы и 2400 шт. свежих замороженных сельдей. Сельди помещались главнейше на провиантных нартах, но часть запасов положили мы и на дорожные. Каждый из нас имел ружье, 50 патронов, пику и на правой стороне, привешанные к кушаку, большой нож и огниво. Нарты нагружались во всю длину, по возможности равномерно, и когда имели полный груз (около 25 пудов), то накрывались кожаным одеялом и так крепко стягивались ремнями, что сани и груз составляли как будто одно целое и могли падать, даже вверх копыльями, не вываливая поклажи. В середине по длине наших узких саней, садился боком или придерживался только вожатый, опираясь ногой на полоз нарты, в ежеминутной готовности соскочить и привести нарту опять в равновесие, когда она слишком раскатывалась или когда угрожала ей какая-нибудь опасность. Для того держал он в руке протянутый вдоль по саням и к ним прикрепленный ремень и, кроме того, имел в руках так называемый оштол или прудило — довольно толстую палку, обитую железом на одном и обвешанную колокольчиками на другом конце, которой управлял собаками, останавливал их, а иногда подпирался. Точно так же балансируя, сидели и мы с Козьминым каждый на своей нарте, за проводником, в беспрестанной готовности соскочить, поддержать и привести в равновесие нарту, что при неровной дороге очень часто случалось. Несмотря на то, что каждая из нарт имела груза до 25 пудов, они так легко скользили по крепко замерзшему снегу, что одной рукой без большого усилия можно было передвигать их с места на место, и собаки наши при хорошей дороге делали от 10 до 12 верст в час. 21 февраля было 26° холода; к полудню уменьшился он до 14 1/2°. Солнце стояло очень низко, но Козьмину удалось, с помощью искусственного ртутного горизонта, взять полуденную высоту солнца, которая показала, что мы находились под 69°31 22» широты. Тригонометрическим измерением от Нижне-Колымска до Сухарного найдено, что Сухарное лежит под 161°43 41» долготы, к востоку от Гринвича. Полуденная тень давала 13 1/2° восточного склонения путевого компаса.
22 февраля рано поутру, перед рассветом, отправились наши нарты с провиантом к Малому Баранову Камню,[147] отстоявшему на 41 версту, где стояла поварня; там намеревались мы провести следующую ночь. Ужасный вой, какой собаки обыкновенно подымают в минуту отъезда, разбудил нас. Мы приготовились к дальнейшему пути, я в 9 часов утра оставили наши, несколько нагревшиеся, балаганы. По назначенному для поездки порядку, моя нарта всегда находилась впереди, а Козьмин на своей нарте заключал шествие. Каждый из нас замечал направление пути, и по скорости бега собак, которую мы изучали в Нижне-Колымске,[148] определял расстояние одного пункта от другого. Наши наблюдения, по вечерам сравниваемые одно с другим и записываемые, составляли главные данные для начертания карты берегов.
Сокращая дорогу, мы не огибали Медвежьего мыса, а поехали прямо через перешеек, соединяющий его с твердой землей. Снег был гладок и крепок; собаки бежали очень скоро, и нарты наши, несмотря на балансирование седоков, часто опрокидывались. В половине четвертого часа по полудни достигли мы поварни, лежащей на берегу маленькой речки, где нашли совершенно сохранившийся деревянный крест, поставленный в 1787 году экспедицией капитана Биллингса. Нарты с провиантом, выехавшие двумя часами ранее, но запряженные не столь сильными собаками, прибыли к поварне после нас. Море казалось отсюда совершенно гладким: густой туман застилал северный край горизонта.
Мы нашли поварню совершенно наполненную снегом и льдом и их надлежало выгребать, чтобы нам поместиться. Слишком трудно и медленно было производить такую работу через отверстие, служащее дверью; мы сняли бревна, составляющие крышу, соединенными силами выбрасывали снег во все стороны. Менее нежели через час жилище наше было готово, крыша настлана, в середине разложен огонь, и мы спешили поселиться.
К несчастью, поварня была так тесна, что только четверо нашли в ней место, и те лежали столь близко к огню, что искры беспрестанно осыпали их шубы, сапоги и одеяла. Остальные семеро из нас должны были довольствоваться палаткой, которая хоть была не так тепла, но зато совершенно суха, а сквозь бревенчатые стены поварни ручьями лилась вода от тающего снега и льда.
Вечером по обыкновению занимались мы сравниванием и приведением в порядок сделанных нами наблюдений, и к великому удовольствию нашему, они совершенно согласовались как с точными наблюдениями сей части берега, сделанными капитаном Биллингсом, так и с составленной по ним вице-адмиралом Сарычевым картой, а тем совершенно убедили нас в достаточности и надежности принятых нами правил измерения.
До сего места морской берег почти совершенно плоский, и только некоторые выдающиеся мысы образуют крутые и скалистые возвышения. Правый берег Колымы, состоящий большей частью из черного шифера, был покрыт наносным лесом. Мы видели в 14 верстах от Сухарных балаганов выстроенную в 1739 году лейтенантом Лаптевым на возвышении деревянную башню для указания входа с моря в устье реки.
На следующий день с рассветом продолжали мы путь. Погода была ясная и приятная. При легком юго-западном ветре термометр поутру показывал 27°, в полдень 23°, к вечеру 26°. Мы ехали довольно скоро по гладкому льду вдоль морского берега, который становился все круче и обрывистее. Проехав 42 версты, остановились мы недалеко от Большого Баранова Камня в поварне: она была гораздо просторнее прежней, но зато не так прочно выстроена. Однакож, согревшись чаем и хорошим супом и закутавшись в дорожные платья под толстым меховым одеялом, провели мы ночь очень хорошо, не слишком чувствуя холод.
Во время пути удалось мне взять полуденную высоту солнца и найти, что довольно значительный мыс у Малого Баранова Камня лежит под 69°41 49» с. ш., и по нашему счислению под 163°20 в. д. Мы видели на горах много замечательных утесов, из коих иные представляли вид развалин древних огромных зданий, а также исполинских людей и зверей; капитан Сарычев упоминает о сих утесах в своем путешествии. Впоследствии буду я иметь случай говорить о таком странном образовании приморских скал здешних.
24 февраля отправились мы в путь при 25° холода; впоследствии увеличился он до 28°. Гористый мыс Большого Баранова Камня, довольно далеко вдавшийся в море, оставили мы к северу и проехали через узкую полосу земли, за ним лежащую, где к востоку от мыса впадает в море маленькая речка; устье ее, по сделанному нами полуденному наблюдению, лежит под 69°38 21» с. ш. и 164°26 счислимой долготы. Склонение путевого компаса было 17° восточное. С сего пункта берег принимает совсем другой вид: утесистые скалы исчезают, и совершенно плоское прибрежье покрывается только кое-где круто-обрывистыми возвышениями. К югу, в некотором расстоянии от берега, видна высокая цепь гор: она, по-видимому, тянется от NtW на StO.
Проехав 34 версты, достигли мы небольшой речки: прозрачный лед ее обещал нам чистую, хорошую воду; на берегу нашли мы множество наносного леса, а потому остановились и раскинули палатку, предполагая здесь переночевать. Тут предел, до которого туземцы доходят иногда, гоняясь за зверями, но с 1765 года, после путешествия Шалаурова, никто из русских не посещал сей части Ледовитого моря.
Намереваясь оставить здесь часть взятого нами провианта в запас на возвратный путь и для уменьшения числа нарт, мы выстроили так называемую сайбу, где могли обезопасить наши вещи ют песцов и росомах, здесь водящихся во множестве. Мы врыли в снег вертикально четыре столба, каждый около 9 футов вышины; на них укрепили бревенчатый ящик, положили туда наши запасы и покрыли все бревнами и снегом. Между тем в несколько минут была раскинута наша палатка. Шесть тонких длинных шестов воткнули в снег и верхние концы их связали; потом обтянули все легким, из оленьих шкур сшитым, покрывалом, и таким образом составилась коническая палатка в 10 футов вышины и несколько более 12 футов в поперечнике основания. Вверху палатки оставили маленькое отверстие для дыма: в середине, на железной плитке, разложили мы огонь; на нем мы варили пищу, и он согревал нас, хотя вместе с тем наполнял всю палатку густым едким дымом, отчего глаза наши очень страдали. Вместо двери, на подветренной стороне палатки оставили мы небольшое отверстие, завешанное оленьей шкурой. При бурной погоде, в сих странах обыкновенно господствующей, воздушное жилище наше было в беспрестанном движении и нагибалось то на ту, то на другую сторону, что нас нимало не беспокоило; гораздо неприятнее бывало, когда ветер срывал всю палатку. Но и к тому привыкли мы впоследствии и, покрывая внешние стороны палатки до некоторой высоты снегом, вовсе отклоняли такое неудобство.
Когда палатка была раскинута, все с нетерпением ожидали, пока закипит чайник, наполненный снегом или льдом, потому что чай был приятнейшей и подкрепительной для нас пищей. После двух чашек являлись жизнь и веселость в онемевшем от холода обществе. Замечательно, что мы так любили наше ароматическое питье и вкус его был нам так приятен, что, вместо обыкновенной пропорции — по три куска сахару на чашку, мы пили целый вечер от 10 до 12 чашек с одним куском леденца. Иногда присоединяли мы к тому ржаные сухари, либо отличный кусок юколы. Между чаем и ужином выходили наши проводники к собакам, привязывали их для того, чтобы, привлеченные следами зверей, они не разбежались ночью, а притом давали каждой назначенную долго корма.
Между тем занимались мы сравниванием наших наблюдений и вносили на карту осмотренное днем пространство, что при сильном холоде и дыме, наполнявшем всю палатку, было не весьма легко. В то же время приготовлялся ужин: он всегда состоял из одного блюда — супа с рыбой или с мясом, пока мы его имели; все варилось в одном котле, вместе с тем служившем нам и общей тарелкой. После ужина все общество ложилось спать. По причине холода мы не могли снимать нашего платья и шуб и должны были спать в полной дорожной одежде; зато постоянно каждый вечер меняли мы чулки и сапоги, которые вместе с меховыми шапками и рукавицами развешивались для сушки на шестах в палатке, что, особенно насчет чулков, необходимая предосторожность, ибо с сырой обувью замерзание почти неизбежно. На ночь расстилались на твердом снегу медвежьи шкуры; на них все обществе располагалось и под оленьими одеялами крепко и хорошо отдыхало от дневных трудов. Пока все нарты нас сопровождали, мы должны были по причине темноты располагаться в палатке, как спицы в колесе, ногами к огню, а головами к стенам; впоследствии, когда наше общество уменьшилось, располагались мы вокруг удобнее: во время ночи огонь не поддерживался и мало-помалу потухал. Поутру вставали мы обыкновенно в 6 часов, разводили огонь и мылись свежим снегом; потом пили чай и тотчас после него принимались за обед, который был совершенно подобен нашему ужину. Наконец, чистили посуду, свертывали палатку и одеяла, нагружали нарты и часов в 9 отправлялись в путь. Такого порядка держались мы постоянно во время первого путешествия.
25 февраля при 25° холода поднялся резкий восточный ветер с сильной метелью, что чрезвычайно затрудняло дорогу. Мы, однакож, продолжали некоторое время путь, но утомленные собаки наши, пробежав 24 версты, не в состоянии были далее тащить нарты против ветра по рыхлому снегу, и мы принуждены были остановиться для ночлега на плоском морском берегу. Метель продолжалась всю ночь; наша палатка была совершенно занесена снегом, но тем доставила нам защиту от бури. Мы радовались неподвижности нашего жилища и его приятной теплоте. Зато слои снега, лежавшие на внешней стороне его, растаяли и образовали ледяную кору, которая сделала шкуру твердой, неудобосгибаемой и гораздо тяжелее прежнего, а тем причинила нам много трудов при складывании палатки.
26-го поутру ветер совсем затих, и хотя термометр все еще стоял на 25° холода, но нам казалось, что было гораздо теплее вчерашнего. Море было покрыто твердой и гладкой снежной корой, по которой наши нарты, снабженные ледяными полозьями,[149] так легко скользили, что собаки без всякого понуждения бежали очень скоро. Мы всегда держались в расстоянии от 50 до 300 сажен от морского берега, который здесь плоский и низменный; на всем открытом взору протяжении его никакой предмет не прерывает унылого однообразия печальной снежной пустыни. Мертвая тишина, царствовавшая вокруг нас, умножала еще более характер грустного уныния сей сцены, так что с радостью встречали мы груды наносного леса, лежавшие на берегах и хоть несколько прерывавшие однообразие.
В полдень определил я, по взятой полуденной высоте, что устье речки, против которой мы находились, лежит под 69°34 38» с. ш. и 165°54 в. д. Отъехав 25 верст от нашего последнего ночлега, велел я ранее обыкновенного остановиться на ночь, чтобы взять несколько расстояний между солнцем и луной. Солнце стояло так низко над горизонтом, что мы принуждены были прибегнуть ночью к звездам, желая узнать истинное время. Взятые лунные расстояния определили положение нашего ночлега в 166°11 в. д., которая по нашему счислению была 5 восточнее. Хронометры, от внезапных перемен температуры, потрясений, езды и частого опрокидывания нарт, так пострадали, что не сходствовали между собой и с вероятной долготой, и мы почти не могли употребить их. Здесь выстроили мы вторую сайбу и положили в нее остаток наших съестных припасов на возвратный путь, отославши назад разгруженные нарты. Лед, вчера покрывший нашу палатку, растаял сегодня от разложенного в ней огня и наполнил наше жилище такой удушливой сыростью, что мы принуждены были от времени до времени выходить освежаться и отдыхать на воздухе.
Ночью к 31° мороза присоединился резкий юго-восточный ветер и, несмотря на хорошо поддерживаемый огонь и теплые покрывала из оленьих и медвежьих шкур, сделал холод столь чувствительным, что несколько раз принуждены мы были вставать, прыгать и бегать вокруг нашего жилища, чтобы несколько согреться. Особенно штурман Козьмин жаловался поутру, что ноги у него необыкновенно мерзнут. Мы посоветовали ему переменить чулки и сапоги, и когда он снял сапоги, то с ужасом увидели мы, что чулки у него примерзли к ногам. Весьма осторожно сняли мы чулки, и нашли, что они покрыты ледяным слоем, почти в одну линию толщины; к счастью, ноги еще не были отморожены, и мы скоро оттерли их водкой. Сей опыт уверил нас в необходимости всегда переменять и содержать сухой нашу обувь, потому что всякая сырость внешняя и от собственной испарины при большом морозе имеет самые гибельные следствия. В (полдень, находясь на 1 3/4 версты к северу от низменного берега, определили мы 69°30 28» широты, а счисляемая долгота была 166°24 ; склонение магнитной стрелки 17 1/2° восточное.
Усиливавшийся холод и резкий ветер чрезвычайно затрудняли нашу езду. Проводники принуждены были надеть собакам на ноги род сапогов, а более чувствительные, менее прочих покрытые волосами и замерзанию подверженные части тела их завернуть лоскутками шкур. Это значительно препятствовало бегу собак, тем более, что слишком сильный мороз сделал снег рыхлым и полозья нарт не могли так легко скользить по ним, как скользили доселе. Сегодня (27 февраля) не могли мы проехать более 26 верст и остановились на ночлеге близ устья довольно значительной реки, в верховьях у прибрежных жителей Малого Анюя известной под именем Большой Баранихи. Как здесь, так и на всем протяжении низменного берега, вдоль которого мы сегодня ехали, лежит великое множество наносного леса. К югу и юго-западу от нашего ночлега показывались в некотором отдалении горы, простиравшиеся до восточного берега реки. Самый берег образует здесь значительную бухту, обращенную к северу, и подымаясь мало-помалу на восток, достигает 6 сажен высоты.
Прямо к севера от нас на море показывалась белая полоса, имевшая, повидимому, параллельное с берегом направление: впоследствии нашли мы, что то было не что иное, как большие торосы,[150] поднявшиеся над поверхностью моря; издали по своему разнообразному устроению часто давали они повод к ошибочным заключениям о существовании земель и берегов.
Во время ночи взял я несколько расстояний между луной и Поллуксом, которых не мог, однакож, употребить для определений долготы, потому что, когда хотел я с помощью искусственного ртутного горизонта взять несколько высот Капеллы и определить истинное время, то нашел, что на поверхности ртути образовались кристаллы, отчего она хотя и не замерзла, но сделалась столь неровной, что я принужден был прекратить мои наблюдения.
Вообще сильный холод часто затруднял наши астрономические наблюдения. Особенно с секстанами делали мы болезненные опыты, и впоследствии принуждены были чем-нибудь обертывать те части инструментов, которых должны были касаться пальцами или лицом, потому что в противном случае кожа тотчас примерзала к металлу. Также в продолжение всего наблюдения, а особенно при считаньи градусов на дуге, надобно было удерживать дыхание, а иначе стекла и зеркала мгновенно покрывались тонким слоем льда или инеем, что происходило даже от одной испарины нашего тела. Несмотря на то мало-помалу достигли мы такой ловкости, что производили наши наблюдения при 30° мороза и ночью при тусклом свете маленького ручного фонаря, с достаточной точностью сосчитывали на дуге секстана градусы, минуты и секунды.
На хронометры также простерлось влияние холода: они сами собой остановились. Опасаясь этого, носил я их днем при себе, а на ночь всегда прятал в обернутый несколькими шкурами ящик, который клал с собой под одеяло. Несмотря на мои предосторожности, вероятно ночью, когда огонь потух в нашей палатке, холод, проникнув через все обвертки, заморозил масло, между колесами находившееся, и остановил их движение.
Февраля 28-го поутру было 27° холода, а вечером 25 1/2°, со свежим SW ветром, который был нам попутный, а потому и не слишком нас затруднял. Воздух был пасмурен и туманен, так что мы едва могли отличать берег, вдоль которого ехали, направляя наш путь на лежащий перед нами высокий мыс, показывавшийся сквозь туман. Здесь под защитой довольно крутого и обрывистого земляного уступа (яра) остановились мы на ночлег, проехав сегодня по причине рыхлого снега не более 27 верст. Желая согреться, взлезли мы на гору и нашли там несколько бревен, оленьих рогов, углей и других признаков, что на сем месте находилась некогда юрта или другое тому подобное жилище. К вечеру атмосфера несколько прояснилась, так что штурману Козьмину удалось взять несколько расстояний между солнцем и луной, которые показали, что наш ночлег лежал под 167°43 в. д. Полуночная высота луны дала нам 69°38 24» с. ш. Здесь устроили мы третью сайбу для провианта.
Ночью одна из наших собак подняла сильный лай. Мы все бросились из палатки, но ничего не могли рассмотреть. Наши проводники уверяли, что собаки чуяли близость чукчей, и, боясь внезапного нападения, всю ночь не могли сомкнуть глаз.
На следующее утро (1 марта) продолжали мы путь. Термометр целый день показывал более 25°. Легкий NW ветер, разогнав облака, очистил атмосферу. В полдень определили мы 69°42 48» широты; склонение магнитной стрелки было 18 l/2° восточное.
Берег, направляясь здесь на NNO, образует уступ (яр), подымающийся на пять и более сажен над поверхностью моря. На берегу нашли мы недавно оставленную чукотскую хижину, вокруг которой ясно видны были следы саней, места, где горели огни и пр. Хотя я и не разделял боязни наших проводников (они хотели было тотчас возвратиться назад), но признал за нужное ставить на ночь у нашей палатки караульного.
На расстоянии 3 1/2 верст от места полуденного наблюдения широты встретили мы довольно значительное, открытое к северу углубление в берегу, стороны которого, казалось, соединялись в некотором от нас отдалении, а потому мы и приняли сие углубление за бухту или маленький залив. Но в следующие годы, по ближайшем наблюдений, мы нашли, что то был пролив, названный Шалауровым Сабадей,[151] отделяющий остров сего имени от твердой земли. Мы направили путь по сему проливу и на середине длины его нашли несколько чукотских хижин, довольно тщательно выстроенных из наносного лиственичного леса; напавший снег покрыл следы саней и отнял у нас возможность узнать направление, по которому поехали чукчи. На северном конце пролив 5 1/2 верст ширины, но она, однакож, приметно суживается на противоположном конце. Берег твердой земли плоский, а к востоку становится холмист. Берег острова Сабадея, напротив, крутой и обрывистый, возвышается на 20 и более сажен. Под защитой сего уступа расположились мы ночлегом, проехав сегодня 23 версты. По полуночной высоте луны определили мы широту нашего ночлега в 69°48 46» с. ш. и 168°4 в. д. по расстоянию луны от Алдебарана. Здесь снова нашли мы следы чукчей. С вершины близлежащего холма видели вдали обширную тундру.
Сегодня на дороге был нам случай наблюдать совершенно новый замечательный феномен: на NO горизонте показалось совершенно отдельное темносерого цвета облако, из которого, по направлению зенита, протягивались беловатые лучи к противоположной части неба и давали явлению сходство с северным сиянием. Не могу утверждать, чтобы сии лучи, подобно лучам северного сияния, имели свет, потому что явление, продолжавшееся с полчаса, наблюдали мы днем, когда свет лучей не может быть заметен при сильном сиянии солнца. Казацкий сотник Татаринов, бывший уже прежде в сих странах с Геденштромом, уверял, что видимое нами темное облако было не что иное, как поднявшиеся, но еще не рассеявшиеся испарения из внезапно происшедших во льду трещин, или отверстий (полыней). Если принять такое поедположение, то беловатые лучи образовывал тот же пар, мало-помалу разделяющийся и освещаемый солнцем. Вечером наблюдали мы на горизонте северное сияние, которое занимало все протяжение от NO до NW, попеременно то являлось, то пропадало.
На следующее утро (2 марта), при ясной погоде и 27° холода, едва отъехали мы от нашего ночлега, как штурману Козьмину показалось, будто он видит землю. Мы остановились и тотчас взлезли на высокий берег, откуда ясно увидели, что мнимую землю составляли груды льда (торосы), нагроможденные на краю необозримой полыньи. В полдень определили мы широту 69°52 6». Около двух верст на NNO от сего пункта прекращаются высокие крутые берега, и земля является снова плоской. Сему месту, вероятно, дал лейтенант Лаптев название Песчаного мыса, хотя здесь собственно незаметно никакого мыса, потому что берег нечувствительно направляется от NO к О, не образуя значительного углубления в море.
Место, где прекращается возвышенный и начинается плоский берег, лежит, по нашим наблюдениям, под 69°52 1/2 с. ш. и 168° в. д. на восток от Гринвича. Отсюда ехали мы то по морю, то по земле. Берег здесь почти нисколько не возвышается над морем и, вероятно, летом он и весь ряд параллельно с ним идущих наносных песчаных холмов, покрываются водой.
Долго и напрасно искали мы наносного леса, который вообще к востоку от пролива Сабадея редко встречается; наконец, нашли на берегу несколько бревен, но они были сюда, вероятно, перетащены чукчами, следы коих ясно видели мы по всей окрестности. Сегодня проехали мы уже 25 верст, и я решил здесь переночевать. Мы выстроили четвертую сайбу и отослали в Нижне-Колымск последние провиантские нарты. Таким образом, с нами остались только три дорожные нарты, на которых, кроме меня и штурмана Козьмина, находились для управления собаками три казака. По высоте луны определили мы здесь широту в 69°57 42», а долгота, по нашему исчислению и по пеленгам, была 168°41 .
Вечером наблюдали мы прекраснейшее северное сияние. Небо было чисто и безоблачно; звезды блистали ярким арктическим светом. При легком NO ветре поднялся от NNO огромный светящийся столб, и лучи его, подобно широким пламенным полосам, разливались на небе по направлению ветра, беспрестанно переменяясь и, казалось, приближаясь к нам. Судя по скорости, с какой светлые лучи пробегали пространство горизонта до нашего зенита (менее нежели в 2 секунды), полагали мы, что северное сияние было к земле ближе обыкновенной высоты облаков. В продолжение явления не заметили мы никакой перемены на магнитной стрелке компаса, что, конечно, приписать должно грубому его устроению.
Наши казаки уже несколько раз просили дать собакам отдохнуть и собраться с силами: по их новой просьбе о том решился я остаться еще один день здесь (3 марта). Отдых был благодетелен для собак, но для нас несносен. Мы расположились на совершенно открытой, ничем не защищенной равнине, где, при 25 и 29° мороза, с резким NO ветром, у нас был такой скудный запас дров, что мы могли только кипятить чай и суп, а остальное время проводили без огня. К тому присоединилась еще мучительная неизвестность об успехе нашей поездки и настоящем положении предела ее, Шелагского мыса. Наши малые запасы не позволили нам предпринять безопасный, хотя и дальнейший путь вдоль берега, имеющего здесь почти южное направление. На море, прямо перед нами, лежали высокие ледяные холмы и заграждали нам совершенно вид вдаль, а как истинное положение Шелагского мыса не было еще определено, то в отыскании его мы потеряли бы много времени, чего, при недостатке в съестных припасах, должно было всячески избегать. Мы были в нерешимости, что предпринять, когда при закате солнца заметили на восточном краю горизонта два довольно значительных холма, принятые нами сначала за один, северная вершина коих лежала от нас NotO 1/2 O. Наши проводники были уверены, что мы нашли землю, которую искали, и радовались, что открытие ее удалит нас от соседства чукчей, ибо они все еще их боялись. Нетерпеливо ожидали мы рассвета, надеясь, что сии два холма составляют Шелагский мыс, предмет поисков бесстрашного Шалаурова.
Рано поутру 4 марта небо покрыто было облаками; слабый SO ветер нагонял снег: термометр показывал 13 1/2° (вечером 18°). Мы весьма радовались такой умеренной температуре; после сильных морозов она казалась нам даже теплой; наши проводники уверяли, что в здешних краях никогда не бывает холоднее, и завидовали счастью чукчей, живущих в столь теплом климате.
Мы ехали по крепко смерзшемуся снегу то между ледяными громадами, то через них, стараясь по возможности направлять путь наш прямо на виденные горы. Но вскоре мы уверились, что они были от нас гораздо далее, нежели нам казалось. Наступающие сумерки и усталость наших собак, пробежавших сегодня по крайней мере 61 версту, принудили меня остановиться на ночлег между торосами. Здесь заметили мы, что наш мнимый остров был мыс, на котором поднимались три куполовидные горы; восточная из них казалась выше прочих. К югу от сих гор тянется ряд холмов, обставленных по скатам такими же каменными громадами, какие заметили мы при Барановом Камне; воображение наших боязливых проводников видело в сих обломках скал и утесов большой лагерь чукчей, готовившихся к битве с пришельцами.
С вершин льдины (в 5 сажен высоты), подле которой разбили мы палатку, показалось нам вдали открытое море, отражавшее в прозрачной воде черные скалы и утесы берега, принимаемого нами за Шелагский мыс. Через несколько минут открытое море переменилось в гладкую ледяную равнину. С такой же быстротой покрылась она множеством неровностей и возвышений, а потом на всем пространстве появились большие плавающие льдины самых разнообразных видов. При несколько переменившемся положении солнца они в свою очередь исчезли, и мы ясно увидели необозримую, до краев горизонта простиравшуюся стену огромнейших торосов. По причине сильного преломления лучей на Ледовитом море подобные оптические обманы и превращения весьма обыкновенны, и, вероятно, не раз подавали они путешественникам повод к ложным заключениям о существовании островов, берегов и мысов.
Наш дровяной запас совершенно истощился, и для разведения малого огня, чтобы сварить себе суп, принуждены мы были пожертвовать тремя шестами палатки и парой запасных санных полозьев. К счастью, и на следующий день (5 марта) продолжался SO ветер, который и в Нижне-Колымске приносит теплую погоду; термометр показывал не более 18°, и мы переносили такой холод без огня.
Проехав, около 30 верст между высокими торосами и перебравшись с величайшим трудом через острогранную льдистую стену, достигли мы, наконец, северо-западной оконечности Шелагского Носа. Путь около него превзошел трудностями и опасностью все доселе нами испытанное. Часто принуждены были мы карабкаться на крутые, в 90 футов вышиной, Ледяные горы и с такой вышины спускаться по крутизне, находясь каждую минуту в опасности переломать сани, задавить собак, или низвергнуться вместе с ними в ледяную пропасть. Иногда должны мы были пробираться по большим пространствам, проваливаясь по пояс в рыхлый наносный снег; иногда встречали мы между торосами непокрытые снегом места, усеянные острыми кристаллами морской соли, отдиравшими лед с полозьев нарт и до того затруднявшими езду, что мы должны были сами запрягаться и вместе с собаками, с величайшими усилиями, тянуть сани, чтобы не остаться на дороге. Нагроможденные одна на другую льдины заслоняли нам мыс. В тех местах, где мы приближались к берегу, состоял он из черной, плотной и блестящей, неизвестной мне каменной породы и являлся в виде правильных, наклонно лежащих столбов, до 250 футов вышиной, между которыми кой-где проглядывали, в несколько сажен ширины, полосы белого мелкозернистого гранита.
Мрачные черные утесы, веками нагроможденные, никогда не растаивающие ледяные горы, необозримое, вечным льдом скованное море, все освещенное слабыми, скользящими лучами едва поднимавшегося над горизонтом полярного солнца, совершенное отсутствие всего живущего и ничем не прерываемая могильная тишина — представляли нам картину, как будто мертвой природы, которой описать невозможно. Казалось, мы достигли пределов живого творения.
Продолжая с неимоверными усилиями наш путь в течение пяти часов и пройдя около 9 верст, мы и наши собаки так измучились, что принуждены были остановиться. Для ночлега выбрали мы маленькую бухту, низменный и песчаный берег которой, постепенно возвышаясь, сливался в некотором от нас расстоянии с цепью холмов, соединенных с главными горами Шелагского мыса, возвышавшегося более нежели на 3000 футов над поверхностью моря.
К великой радости, мы нашли здесь несколько наносного леса (впрочем, только соснового). Повидимоыу, он очень давно лежал здесь. Мы тотчас развели большой огонь и спешили после долгого времени опять согреться и высушить или, по крайней мере, оттаять нашу одежду. Казалось, чукчи посещали сей край; мы нашли здесь большую кучу китовых ребер, место, где недавно был разложен огонь, и недалеко оттуда большое бревно, вертикально врытое в землю, так что не более трех футов торчало оно над поверхностью. При ярко пылающем огне мы провели очень приятную ночь и собрали столько силы и тепла, что на другой день (6 марта) 19° мороза, с ветром, и метелью, казались нам менее ощутительны.
Наши запасы приходили к концу и могли достать еще дня на три не более, и как мы не были уверены, что найдем в целости оставленные нами складки провианта, то я колебался: ехать ли далее или возвратиться назад? Наконец, решился я продолжать путь с тем, чтобы по крайней мере определить истинное направление сей части берега, по известному мнению Бурнея составляющей перешеек, связывающий будто бы Азию с Америкой. Я выбрал самых надежных, сильных собак и на двух разгруженных нартах поехал далее; третья нарта, с остатком наших запасов, осталась на месте ночлега, под охранением казака; зная язык чукчей он мог, в случае необходимости, с ними объясняться.
К счастью, мы нашли узкую полосу твердого и гладкого льда, и ехали по ней очень скоро вдоль берега, кроме немногих незначительных уклонений, направляющегося прямо на SO 80° и состоящего из утесов, углами упирающихся в море; изредка попадается плоский, песчаный берег. Скалы сии состоят из той же черной породы и черного шифера, как прежде нами виденные. В 17 верстах oт нашего ночлега взял я полуденную высоту солнца и определил широту 70°03 24». Около 12 верст далее скалы исчезают, и горы удаляются от берега, который сплошь становится дресвяным. С вершины горы, близ берега лежащей, заметили мы, на расстоянии 24 миль к SO 48°, далеко вдавшийся в море мыс, который назвал я, по имени моего ревностного сотрудника в экспедиции, мысом Козьмина. К северу и NO от нас, кроме пространных более или менее гладких ледяных полей, не представлялось нам никакого замечательного предмета. От конца черных скал до мыса Козьмина плоский и дресвяный берег образует легкий изгиб, приближаясь к подошве гор, отстоящих довольно далеко от берега. У мыса впадает в море маленький ручей, которому дали мы название Поворотного. И здесь нашли мы следы чукчей, а именно — большую яму, наполненную китовыми ребрами и угольями. Судя по огромным, подле берега стоящим льдинам, должно думать, что море здесь очень глубоко, и как берег не представляет никаких заливов или углублений, то плавание по сей части моря должно быть опасно, ибо суда не имеют никакой защиты от напора льдов.
При совершенном недостатке всякого рода припасов не было возможности продолжать путь; я принужден был обратиться отсюда назад, довольствуясь на сей раз открытием, что берег Азии, миль на 40 к востоку от Шелагского мыса, имеет юго-восточное направление. Мы обозначили предел нашей поездки пирамидой, сложенной из больших камней, недалеко от устья ручья, на довольно значительном холме, и определили его положение в 70 о 00 37" с. ш. и 171°47 долготы к востоку от Гринвича. Пирамида сия отстоит от Сухарного на 418 верст.[152]
Возвратный путь был также не затруднителен, и поздно вечером достигли мы палатки нашей на Шелагском мысе, где оставшийся казак, желая оставить после нас какой-нибудь памятник, занимался сколачиванием большого креста из двух бревен. Мы помогли окончить ему работу, выжгли на кресте год, месяц и день нашего здесь пребывания и поставили его на высочайшем из соседних утесов. На другой день (7 марта) при 28° мороза, резком ветре и вьюге, начали мы обратный путь. Для избежания затруднительного и для наших саней опасного переезда через торосы решился я ехать по твердой земле, через нтзкие холмы, к WSW от нас лежащие. Сим путем удалось нам миновать торосы и выехать на гладкую поверхность моря. Вероятно, это самый тот волок, по которому в 1700 году купец Тарас Стадухин, отправившийся из Нижне-Колымска к востоку водой на коче, возвратился назад, видя невозможность обойти мыс, названный им Великим Чукотским, но впоследствии получивший название Шелагского.[153]
Мы следовали почти в южном направлении вдоль по берегу, крутые, обрывистые скалы которого мало-помалу превращаются в плоские округленные холмы, за коими, однакож, в некотором отдалении видна цепь крутых, островерхих гор. Отъехав верст 25 от Стадухинского волока, расположились мы на ночлег на дресвяном берегу залива, обращенного на восток, и нашли здесь множество наносного леса. Надобно заметить, что он состоял исключительно из толстых лиственичных стволов, когда до сих пор мы не встречали других древесных пород, кроме сосен. При легком западном ветре поутру было 30° холода, а вечером 27°.
Проехав 10 1/2 верст, находились мы на расстоянии 4 1/2 верст, почти на параллели мыса, довольно тупым углом выдающегося в море и образующего небольшой залив; мыс сей назвал я по имени Матюшкина. Он замечателен особенно по высокой, лежащей на нем горе, называемой чукчами Раутан, от которой внутренняя цепь гор примет SO направление. Здесь определили мы, по полуденной высоте солнца, 69°44 43» с. ш. и по полуденной тени склонение магнитной стрелки 18° восточное. Мыс Матюшкина лежит под 69°43 50» широты и 170° 47 долготы от Гринвича. В расстоянии 3 1/2 верст от него, между WNW и SW, плоский остров, называемый чукчами Араутан,[154] отделенный от твердой земли едва заметным проливом. Мы обогнули южную сторону острова и направили путь на запад, через Чаунский залив. Проехав 25 верст, достигли мы низких берегов острова Сабадея, и еще 7 верст ехали вдоль берега, прежде нежели могли найти несколько наносного леса. Здесь разбили мы для ночлега палатку под защитой невысокого земляного уступа. Сильная, продолжительная вьюга и наступившая темнота препятствовали нам с точностью определить изгибы берега. Целый день 8 марта холод был чрезвычайно резок и чувствителен.
Марта 9-го продолжали, мы путь вдоль берега острова Сабадея на N и NO, направляясь к тому месту, где устроили 2 марта четвертую сайбу, которую поздно вечером нашли в совершенной целости, что было нам весьма приятно, ибо накануне издержали мы уже весь остаток наших запасов. Впоследствии мы не были так счастливы. От остальных трех сайб остались только рыбьи кости; вероятно, несмотря на предосторожности наши, песцы и росомахи, которые здесь во множестве водятся, нашли доступ к нашим запасам и все истребили — как наш провиант, так и корм собачий. Наши запасы вышли, и, несмотря на бережливость, с какой делили мы найденную в одной сайбе поклажу, принуждены мы были последние два дня оставаться без пищи. Я утешал моих товарищей, уверяя, что, вследствие сделанного мной перед отъездом распоряжения, на Сухарном острове ожидают нас нарты с новыми собаками и провиантом; но моя надежда не сбылась,[155] и мы принуждены были, томясь голодом, продолжать путь на обессиленных и измученных собаках.
Марта 14-го прибыли мы наконец, после 23-дневного отсутствия, проехав всего до 1122 верст, в Нижне-Колымск, где в полном смысле наслаждались приятностями топленой комнаты и порядочно сваренной пищи. Здесь нашли мы доктора Кибера, который еще 20 февраля прибыл из Иркутска; но, к сожалению, затруднительная зимняя дорога так повредила его здоровью, что во втором путешествии по льду он не мог участвовать.
Марта 19-го возвратился мичман Матюшкин из Островного, где он с полным успехом исполнил данное ему поручение. Чукотские старшины с удовольствием и благодарностью приняли привезенные им подарки и уверяли, что мы встретим самый дружеский прием, если посетим их страну и жилища.
О земле, которая будто бы видна в море, с берегов, никто из чукчей не знал.
Целью путешествия Матюшкина было, как я уже сказал, предупреждение недоверчивых чукчей о нашем посещении и опыт приобрести их расположение предварительными подарками и указанием тех выгод, какие могут они извлечь из дружелюбных сношений и торговли с русскими. Хотя отзывы чукчей делали невероятным открытие земли, которая по предположениям видна с их берегов, но путешествие Матюшкина тем занимательно, что знакомит нас, из многих кочевых племен, живущих в России, именно с таким народом, о котором до сих пор было только известно, что он обитает по северо-восточным берегам Ледовитого моря, в стране, климат которой может устрашить самого страстного и неутомимого путешественника.
Мы тотчас начали приготовляться ко второму путешествию по льду, но, прежде нежели приступлю я к описанию его, для соблюдения порядка времени и полноты предмета неизлишним будет представить краткое извлечение из отчета мичмана Матюшкина о посещении Островенской ярмарки.