«ХИЖИНА ДЯДИ ТОМА»
«Хижина дяди Тома» была совсем не похожа на хижину. В большом, светлом зале стояло десятка два столиков, накрытых чистыми скатертями. На красивой, красного дерева стойке стоял огромный самовар.
Митроша ушел привязывать медведя и долго не возвращался.
— Ведер десять воды влезает, — подумал Павка, разглядывая самовар. — А может, даже пятнадцать.
Самовар дымил, пыхтел и плевался.
Возле самовара стояли рядами чайники: самые маленькие, разрисованные розочками и птицами, средние, на которых были нарисованы какие-то чудовищные зеленые цветы, и, наконец, большие, пузатые, белые, с золотой облезлой каемкой. Подальше выстроились рядами стаканы, а в стеклянной высокой вазе лежала горка мелко наколотого, голубоватого сахара.
За стойкой стоял хозяин — краснолицый, потный, лоснящийся. Белый фартук оттопыривался на его большом и круглом, словно арбуз, животе. Он взял сразу несколько чайников в руку, другой рукой открыл кран и ловко подставил под кипящую струю чайники.
Потом он завернул кран, отставил чайники и повернулся к высокому красному шкафу, прислоненному к стене. Он повертел ручку, и шкаф заиграл простуженным голосом вальс «На сопках Маньчжурии».
«Ловко! — подумал Павка. — Это почище гитары будет». В той чайной, где он ел селянку, не было ни красивой стойки, ни огромного самовара, ни музыкального шкафа.
Тут Павка увидел картину, нарисованную прямо на стене. Среди ярко-зеленых пальм стоял шалаш, очень похожий на штаб-квартиру острова пиратов. Возле шалаша стоял негр в широкой соломенной шляпе. Негр улыбался во весь рот и опирался черными руками на верхушки пальмовых деревьев. Под негром было подписано: «Дядя Том».
«Вот оно что, — подумал Павка. — Значит, хозяин вовсе не дядя Том, дядя Том — этот веселый негр на картине».
Вошел Митроша, веселый и улыбающийся.
За ним, словно танцуя, зигзагами вился по залу вертлявый парень в белой рубахе, грязных штанах и чистом фартуке. Митроша сел за стол против Павки, и парень вдруг изогнулся крючком и замер. Волосы его были напомажены, и на самой середине головы был сделан ровный, как дорожка, пробор.
— Чего изволите-с заказать-с? — пискнул парень неожиданно тонким голосом.
Митроша взглянул на Павку и сказал:
— А дай ты нам кулешу две порции.
— Слушаю-с, — пискнул парень.
— С луком, с перцем, с собачьим сердцем, — сказал Митроша.
Парень не удивился и бесстрастным голосом пискнул вновь:
— Слушаю-с. Чайку две порции-с?
— Чайку покрепче, погорячей, да лей, смотри, не жалей! — сказал Митроша, и парень, взмахнув салфеткой перед самым Павкиным носом, так же зигзагами поплыл по залу к стойке.
Музыкальный шкаф все играл вальс «На сопках Маньчжурии».
Митроша оглянулся — в чайной в этот час, кроме них, почти никого не было. Только два мрачных посетителя в дальнем углу наливали водку из чайника в стаканы, пили и закусывали колбасой.
— Ну, сначала ты мне рассказывай, а потом я тебе, — сказал Митроша и свернул из газеты цыгарку.
Пока Павка рассказывал Митроше, как японцы выгнали его из дома, как они с Глашей искали Варю и Анну и как Глаша устроилась на работу, — половой принес две дымящихся миски с кулешом.
Павка понюхал — от миски вкусно пахло.
— А что, кулеш правда с собачьим сердцем? — спросил он опасливо Митрошу.
— Ешь, дурень, — засмеялся Митроша, — кулеш отменный.
Павка принялся за еду. Давно он не ел таких вкусных вещей. Рыбная селянка была гораздо хуже.
«Наверное, и дорого же стоит, — подумал Павка. — Хватит ли у Митроши денег?»
А половой, словно фокусник в цирке, высоко подняв на руке поднос с чайниками и стаканами, уже протанцовал от стойки к столу.
— Чего еще изволите-с заказать-с? — спросил он.
— Вались колбаской до города Спасска, — сказал Митроша, и половой исчез.
Тогда Митроша налил Павке чаю и пододвинул к мальчику блюдечко с мелко наколотым сахаром. Музыка кончилась. Митроша крикнул хозяину:
— Эй, друг Пантюха! Заведи-ко нам музычки.
Хозяин снова повертел ручку у красного шкафа, и шкаф хрипло стал играть какой-то грустный романс. Павка с нетерпением ждал, когда же Митроша начнет рассказывать о брате. Он хотел узнать, что случилось с «Грозой» и почему брат с Косоротом оказались в тайге, а Митроша, сигнальщик-матрос, вдруг бродяжничает на базаре и торгует счастьем. «Ведь это только нищие торгуют счастьем», подумал Павка. А Митроша выпил стакан крепкого чаю вприкуску, повернул стакан кверху дном и положил на него огрызок сахара. Это значило, что Митроша чаепитие закончил; то же самое с великим сожалением сделал и Павка. Ему очень хотелось выпить еще чаю, но раз даже взрослый Митроша прекратил чаепитие, — и ему полагалось, по хорошему тону, перевернуть свой стакан и положить на донышко хоть самый маленький, самый объеденный кусочек рафинада.
Матрос принялся слушать музыку. Он слушал внимательно, в такт притопывая ногой и барабаня пальцами по столу, потом он слепил хлебный мякиш в шарик и стал катать его по салфетке. Шкаф играл бесконечно; захлебывался, хрипел, останавливался, кашлял и снова играл грустный романс. Вдруг Митроша, не глядя на Павку, стал говорить тихо, будто говорил сам с собой.
«Чего это он?» подумал Павка. Лицо веселого Митроши стало серьезным. Он смотрел в окно, на Амур, кативший к морю свои синие волны, на катер с японским флагом, пересекавший реку, и словно вспоминая все по порядку, говорил, говорил, говорил... Хозяин несколько раз заводил свой пузатый шкаф, шкаф надрываясь играл все новые и новые мелодии, а Павка не отрываясь слушал Митрошу, потому что то, что рассказывал Митроша, было куда интереснее собственных Павкиных приключений и даже похождений пирата Сюркуфа...
Когда «Гроза» ушла с базы, матросы решили прорваться из окружения японцев. Двое суток они не спали, корабль шел вперед и вперед. Буруны захлестывали нос корабля и покрывали всю палубу мелкой водяной пылью. Кругом матросы видели суровые сопки и каждый час ждали, что вот-вот спрятавшаяся японская артиллерия откроет по кораблю огонь. Но двое суток японцев не было ни видно, ни слышно. На третьи сутки Петр решил дать непродолжительный отдых команде. У деревни Мартыновки «Гроза» стала на якоре. У подножия сопки светились огоньки. Команда спала у своих боевых постов не раздеваясь. Вдруг среди ночи загудела земля. Рядом с кораблем из реки поднялся черный фонтан воды и с грохотом обрушился на палубу.
— Тревога! — закричал Петр.
Вскочили спавшие матросы. На баке горнист играл тревогу. Петр скомандовал:
— Открыть огонь!
Засвистели дудки. Илюшка круто развернул башню на сопки, и орудие с грохотом выплюнуло снаряд.
— Пулеметный огонь! — скомандовал Петр, и пулеметы застрочили по берегу, по японцам. В этот момент что-то с силой ударило прямо в корабль. Весь корабль задрожал. Снаряд угодил в рулевое управление. Корабль стал неподвижным.
Боясь проронить хоть одно слово, Павка слушал Митрошу. Он глядел на него широко раскрытыми глазами. А Митроша, не глядя на Павку, продолжал рассказ о «Грозе».
На палубу дождем падали комья земли и скользкого ила. Падали осколки снарядов, гудела река, гудели все сопки, бои продолжался без перерыва три часа. Из машинного отделения выскочил Косорот и тоже кинулся к пулемету. Наконец в башнях не стало снарядов. Драться с японцами было нечем. Многие матросы были ранены, некоторые убиты. Несколько матросов с винтовками лежали у борта корабля под прикрытием, они ждали врага.
Петр понял, что дальше драться бесполезно. Корабль разбит, японцев во много раз больше, чем матросов. Надо уходить в тайгу. Он приказал брать пулеметы на плечи, патроны; остальное кидать в воду, чтоб не досталось японцам. Митрошин медведь выполз на палубу и стал лизать руки Митроше.
— Эх, Михайло Потапыч, Михайло Потапыч, — сказал Митроша, гладя его лохматую голову. — Скучно тебе здесь оставаться, ты японского языка не знаешь. Возьму-ка я тебя с собой.
Ни одного выстрела больше не было слышно. Наверно, японцы уже садились в шлюпки и плыли к кораблю. Кому-нибудь одному надо было остаться и прикрыть отход наших шлюпок. У пулемета вызвался остаться Илюшка... на верную смерть.
Косорот взвалил на могучие плечи пулемет и сошел в шлюпку. Когда шлюпки отвалили от «Грозы», стал накрапывать дождь. Матросы сидели в шлюпках молча, крепко сжав в руках винтовки. Они всматривались в темноту, где остался корабль, их корабль, с которым они сжились как с другом и на котором столько пережили и хорошего и плохого.
Вдруг раздалась длинная очередь пулемета. Матросы вздрогнули, но Петр сказал:
— Это Илюшка туманит японцев.
Гребцы налегли на весла. Дождь усилился. Струи воды текли по лицам и бушлатам.
Пулеметная очередь вдруг прервалась. Из темноты донесся глухой стук, вскрик. Все смолкло.
«Значит, Илюшку убили? — с ужасом подумал Павка. — Как же Варя без него будет?»
Но он не посмел спросить Митрошу, а матрос, глядя в сторону, продолжал рассказ.
Носы шлюпок врезались в берег.
Петр и Косорот сняли бескозырки и сказали:
— Прощай.
Они прощались с родным кораблем.
Несколько минут все стояли на берегу молча, поджидая Илью. Но ничего не было слышно. Далеко за сопками начал маячить рассвет. Петр нахлобучил на голову бескозырку и тихо приказал:
— Марш.
Стараясь шагать как можно тише, хлюпать сапогами по мокрой глине как можно меньше, матросы исчезали во тьме, в мохнатой тайге, близко пододвинувшейся к берегу.
К рассвету они отошли уже так далеко от реки, что никакие снаряды их достать не могли.
Митроша умолк. Пузатый шкаф играл снова «На сопках Маньчжурии». Павка хотел спросить, как добрел до города Митроша и что делает Петр в тайге, но не посмел. Митроша катал по скатерти хлебные шарики, потом постучал ложечкой по стакану. Размахивая салфеткой, подскочил половой.
— Получи, — сказал ему Митроша и заплатил. — Михал Потапыча накормили?
— Накормили-с, — угодливо сказал половой. — Очень довольны-с, урчат-с...
— Я после зайду за ним, — сказал Митроша. — Идем, Павка.
— Куда? — спросил Павка.
— К Варе.
Павка вскочил. Значит, Митроша знает, где живет Варя? Вот счастье-то!
Митроша шел быстро, и Павка еле за ним поспевал. Они прошли несколько улиц и вошли в тихий, заросший густой травой переулок. Митроша вынул из кармана бумажку, прочитал, подошел к дому с медной дощечкой, на которой было вырезано:
Профессор
Никодим Иванович
Пашковский
— Так я же здесь был! — воскликнул Павка. — Только я ушел. Варя живет у доктора, а это — какой же доктор?
— Эх, дура, дура! — посмотрел Митроша на Павку. — Это же есть самый знаменитый врач. Здесь режет — в Америке слышно. Про-фессор ме-ди-цины.
Он постучал в калитку. Калитка открылась, и Павка увидел Анну. Он сразу узнал ее. Анна недоверчиво поглядела на Митрошу.
— Тетенька, не узнаете? — спросил Павка.
— Господи! — всплеснула руками Анна. — Павка, милый ты мой!
Она кинулась обнимать мальчика.
— Пустите, тетенька, — еле дыша, взмолился Павка. — Дыханья нету.
Анна отпустила Павку.
— И где же ты пропадал? Искали мы тебя повсюду, искали... Словно чувствовала я сердцем, пришла к Варюше в гости, вот ты и объявился! Милый ты мой! — вдруг завыла она тонким голосом. — Да какой же ты грязный! Пойдем, пойдем. И вы входите, — сказала она Митроше. — Хозяина дома нету, а Варя на базаре.
Они вошли в кухню, высокую, белую, чистую. На полках стояла начищенная посуда. С полок свисали бумажные кружева. Анна резала ситный и приговаривала:
— Ешь, милый, ешь. Поди, изголодался. И вы ешьте, — говорила она Митроше.
— А от Петеньки ни весточки, ни письмишка, — запричитала она. — Сироты мы с тобой, Павка...
Слезы текли у нее из глаз и падали на намазанный маслом ситный.
— Да жив ваш Петенька, — вдруг сказал Митроша. — В тайге он.
— Живой?
Анна выронила ситный, нож со звоном упал на пол. Она уставилась на Митрошу.
— Господь с вами! С чего его в тайгу занесло? — спросила Анна. — Вы откуда знаете?
— Да я только что из тайги.
— Это Митроша, Анна, с «Грозы» Митроша!
— С «Грозы»? Господи! Да что же вы раньше-то не сказали? Живой Петенька? Похудел или как?
— С чего б ему худеть? — засмеялся Митроша. — В тайге все есть — и хлеб, и рис. У японцев целый обоз отбили. Ух, и наддали же им жару!
— Ах ты, господи! Да кушайте же вы, кушайте...
Вдруг Митроша насторожился. Кто-то поднимался по лестнице.
— Да это Варюша идет, Варюша! Вот радость-то ей будет!
Дверь скрипнула и растворилась. Варя стояла на пороге.
— Митроша! — крикнула она. — Павка!
— Петенька-то мой живой! В тайге он, в отряде, — захлебываясь говорила Варе Анна.
— А Илюша? — спросила Варя.
Затаив дыхание, Павка ждал: что же ответит Митроша?
— А Илюша где? — спросила еще раз Варя. Она вплотную подошла к Митроше.
— Убили его? — сказала она так тихо и таким сдавленным голосом, что у Павки под сердцем похолодело.
Митроша наклонил голову и молчал.
Павка взглянул в Варино лицо и испугался. Оно стало бледное и страшное. Словно ударил кто ее со всей силы, и она хочет закричать и не может.
Митроша отошел к окну и стал глядеть на двор.
— Боже ж ты мой, убили сокола ясного Илюшеньку... — вдруг отчаянно зарыдала Анна.
— Может, еще вернется Илюша, — неуверенно сказал Митроша, глядя в окно.
У Павки слезы подкатили к горлу.
— Митроша, — неожиданно сказала Варя, — возьми меня в тайгу...
— А я в тайгу не пойду, — сказал Митроша. — Мы с Мишкой счастье продаем. Никита Сергеич Бережнов...
— Он здесь? — спросила Варя.
— А ты и не знала?
Анна всхлипнула.
— Чем сидеть да хныкать, помогать мужьям надо, — сказал Митроша Анне.
— Ну... какие же мы... помощницы? — всхлипывая протянула Анна.
— И вам работа найдется, — убежденно сказал Митроша. — Приспособим.
— Я все буду делать, все, — горячо сказала Варя.
— Вот распрекрасно, — обрадовался Митроша. — Идем к Бережнову.
Он нахлобучил фуражку и накинул на плечи свой перешитый бушлат.
— Пошли, что ли?
— Погоди минуту, — сказала Варя. — Надо пристроить Павку. — А где же Глаша? — спросила она.
— Глашка нынче присмирела, — сказал Павка. — Хозяйка у нее злющая — ведьма. И ребят двое, озорные, день и ночь орут. Глашка ничего — терпит.
— Веди ее сюда, понял?
— Понял, — ответил Павка и, взяв гитару, пошел вслед за Варей.
Захватив тюфячок, табуретку и небольшую керосиновую лампу, она отвела его в подвал. Подвал был сырой и мрачный, но зато это была настоящая, постоянная квартира.
Павка в подвале устроился наславу. Он вбил в стену гвоздь и первым делом повесил гитару. Затем несколько раз переставил с места на место стол и табуретку и полюбовался перестановкой.
Потом он вышел из подвала.
«Как-нибудь проживем и без хозяйки, — решил он. — Буду газетами торговать, а после, может, еще что-нибудь придумаю. Прокормимся».
Вскоре он дошел до двухэтажного дома. Он вошел в темные сени, прошел коридором, освещенным коптящей лампочкой, висевшей на гвозде, и наконец постучался в дверь комнаты Глашиной хозяйки. Никто не отпирал. Павка постучал еще раз. Тогда послышались шаги. Тщедушный муж хозяйки открыл дверь. Вид у него был растерзанный.
— Уходите, молодой человек, — испуганно зашептал он. — Услышит жена — убьет вас насмерть. Уходите.
— Мне Глашку нужно, — сказал Павка. — Я за Глашкой пришел.
— Убежала намедни ваша Глашка. Потеряла деньги, подралась с хозяйкой, чуть не поубивали друг друга, — продолжал шептать, оглядываясь назад, хозяин.
— Куда убежала-то? — спросил Павка и вдруг увидел, что хозяина уже нет, а на его месте стоит огромная Матрена Филатьевна.
— Ты зачем, пожаловал? Шкуру спущу, паскуденыш! — рыкнула она таким голосом, что у Павки в груди словно что-то оборвалось. Он повернулся и побежал по коридору. Коридор был длинный. Павка слышал, как за спиной топочут тяжелые сапоги страшной торговки. Он выскочил на двор, перемахнул через забор и побежал, не разбирая дороги и спотыкаясь.
Наконец Павка, запыхавшись, остановился. Он добежал до самой реки — темной и неподвижной.
В реке отражались городские огни.