НОВОСЕЛЬЕ
Глаша шла вдоль реки, по-осеннему вздувшейся и черной.
Она сама не знала, куда идет. Она страшно устала за те немногие дни, что провела у хозяйки. Но она не останавливалась и брела, как во сне, все дальше и дальше.
Итак, после всего, что произошло, к торговке ей нельзя вернуться. Хорошо еще, что она успела вырваться. Матрена Филатьевна, рассердившись, могла забить насмерть.
А больше у нее в городе нет никого... ни одного места, где бы переночевать.
Только теперь Глаша поняла, как страшно остаться одной в большом, чужом городе.
Где-то теперь брат? Этого никто не знает. Может быть, его уже нет в живых. Как она хотела бы очутиться снова на базе, в своей милой халупе, обедать, ужинать, стирать братишкины тельняшки и форменки, развешивать их на пустыре на длинных-предлинных веревках, дразнить этого задавалу Павку горе-рыбаком...
Хоть бы Павка был тут с нею! Все-таки было бы легче. Пускай бы ссорился, дрался, — все равно, лишь бы рядом был кто-нибудь знакомый.
По берегу пробирался мальчишка с удочками.
— Павка! — крикнула Глаша. Мальчишка обернулся, и Глаша увидела, что это совсем не Павка. Мальчишка пошел своей дорогой...
«Счастливый, — подумала Глаша, — домой идет...»
Скоро наступил вечер: солнце уже низко скатилось к Амуру, стало красным и вот-вот утонет в реке. Где же переночевать?
Глаша перепрыгнула через ручей зловонных нечистот, стекавших с улиц в Амур. Домики притаились на склоне сопки, притихли. Вот ведь, подумала Глаша, в каждом живут люди, — может быть, и добрые люди, — а ночевать негде. Не пойдешь ведь сразу к первому попавшемуся на глаза домику, не стукнешь в оконце и не попросишься ночевать... Выйдет на стук кто-нибудь сердитый, накричит, а может быть — даже прибьет. Нет, не станет Глаша стучаться в оконце!
Может, пойти ночевать на пристань, в старые, пустые склады? Но там бегают большие, жирные крысы. Они отчаянно и противно пищат. А вдруг, когда Глаша заснет, крысы кинутся на нее? Говорят, они могут загрызть насмерть.
Она остановилась. У самой воды в красно-рыжей лодке с надписью: «Красавица», на корме сидел толстый черный кот. Шерсть его лоснилась и была словно бархатная. Кот деловито ловил рыбешку, прибитую к берегу. Зацеплял серебристую рыбку лапой, стряхивал ее в лодку и, урча и жмурясь, жевал. Сжевав, снова принимался за охоту. Глаша загляделась на толкового кота. Как жаль, что нельзя есть сырую рыбу. Девочке так хотелось есть! Над рекой пронесся холодный ветер, зарябив воду. Черный кот все сидел на лодке и ловил рыбу, хотя есть ее уже больше не мог, наелся досыта. «Надо итти», вспомнила Глаша.
Она вышла на шоссе. Верхами проехало несколько солдат. С сопок надвинулись сумерки, темной пеленой закрывая дома. Калмыковский офицер прошел мимо Глаши, глядя прямо перед собой остановившимся взглядом. От него пахло спиртом. Глаша застыла, замерла, прижавшись к забору. Офицер ее не заметил. Когда он скрылся вдали, Глаша побрела дальше. Что-то белело под фонарем на столбе. Глаша подошла и вдруг увидела большой портрет своего братишки!
«Ваня?» удивилась она. Да, это был он, в лихо надетой набекрень бескозырке с надписью на ленточке: «Гроза». Тут только Глаша заметила, что портрет обведен жирной черной рамкой и над портретом напечатано:
ОБЪЯВЛЕНИЕ ШТАБА ЯПОНСКОГО КОМАНДОВАНИЯ
А внизу было подписано крупным шрифтом:
Красный бандит Косорот, скрывающийся в тайге. За поимку живым — 1000 японских иен.
«Значит, живой, — обрадовалась Глаша. — В тайге. Портреты печатают».
— Все равно не поймают, — сказала она и уже протянула руку, чтобы сорвать объявление. Но тут же отдернула руку и оглянулась. Она услышала, что кто-то идет по улице. К Глаше приближался патруль японских солдат. Девочка быстро свернула в переулок.
Она прошла несколько шагов. Переулок показался ей очень знакомым. Ну, конечно! И этот зеленый домик, и покосившийся забор! И ворота со скрипучей калиткой! Глаша толкнула калитку и очутилась во дворе.
Она сразу узнала этот двор.
Именно здесь должен быть дровяной сарай, в котором она ночевала с Павкой, когда они пришли с базы в город.
Вот и сарай. Ворота его заперты. На них висит тяжелый чугунный замок.
«Вот несчастье! — подумала Глаша. — Наверное, купили дров на зиму и теперь запираются...»
Вдруг ворота сарая зашевелились. Замок отъехал в сторону, ворота открылись, и на двор вышла девочка лет четырнадцати, очень грязная, одетая в какие-то лохмотья, черноглазая, черноволосая и смуглая. На ногах у нее были стоптанные туфли на высоких каблуках.
— Тебе чего здесь надо? — удивленно спросила девочка Глашу.
— А ты что здесь делаешь? — в свою очередь спросила Глаша черноглазую девочку.
— Я-то здесь живу. А ты?
— А я здесь тоже живу.
— Врешь, — сказала черноглазая. — Я тебя не видала. Ты где христарадничаешь?
Глаша не поняла вопроса и удивленно посмотрела на девочку.
— Ну чего глаза выпучила? — продолжала девочка. — Где, говорю, христарадничаешь?
— Я не понимаю, что ты говоришь, — сказала Глаша.
— Фью! — свистнула девочка звонко, как мальчишка. — Да ты новехонькая! Ну, где милостыню просишь?
— А я... я совсем не прошу милостыню, — сказала Глаша.
— Так ты что же? Домушничаешь? Стрёмишь? Карманничаешь?
Это был уж совсем воровской язык, и Глаша ничего не поняла.
— Откуда же ты взялась? — удивленно спросила черноволосая и подошла к Глаше поближе. — Тебя как звать? Ты чья? Чем промышляешь? — закидала она Глашу вопросами. Глаза у незнакомки стали любопытные и так сочувственно глядели на Глашу, что она рассказала ей о хозяйке, о потерянных деньгах...
— Так это, значит, у тебя их Николка Костыль вытащил. Хвастался, что девчонку обчистил, — сказала девочка. — Ловко. Так ты, значит, хозяйку ножом? Молодец!
В голосе новой Глашиной знакомой послышалось уважение.
— Что ж, если тебе негде ночевать, пойдем...
— Куда?
— Да в сарай же! Тебя как зовут?
— Глашей. А тебя?
— Мальвиной, — гордо сказала девочка и тряхнула своими черными кудрями.
В сарае во всех углах лежало какое-то тряпье. По середине стоял большой стол. На столе валялись бутылки, деревянная нога, сапог, рыжий парик, краюха хлеба, несколько свечей. Глаша невольно шагнула к столу и посмотрела на хлеб.
— Ты что — голодная? — спросила Мальвина. — Ешь.
Глаша с жадностью стала есть хлеб.
— Ишь ты-ы, — протянула Мальвина, — несладко тебе жилось у хозяйки. Ну что ж. Вот наши от всенощной придут, я тебя пристрою.
— Куда? — спросила Глаша, прожевывая хлеб.
— Увидишь, — загадочно ответила новая Глашина знакомая. Она воткнула свечу в горлышко пустой зеленой бутылки и зажгла ее. В углах зашевелились огромные черные тени, поползли по стене.
— Жизнь у нас привольная, вольготная, — сказала Мальвина, потягиваясь. — Живем — не тужим.
«Какая может быть у тебя привольная жизнь, — подумала Глаша, оглядывая Мальвину, — если у тебя даже платья нету?»
— Надену в воскресенье новое платье, — словно отвечая на Глашины мысли, продолжала Мальвина, — в кино пойду — Гарри Пиля смотреть, Мэри Пикфорд. Ты знаешь, в нее влюбился граф. Такой богатый, на своем собственном автомобиле ездит, а она грязная-прегрязная... замарашка. Он купил ей серебряное платье, — мечтательно рассказывала Мальвина, — все вышитое жемчугом, и повел ее в сад. Он ей вот такой букет цветов подарил, — показала девочка, — а потом привез в красивый, белый дом. И они стали ужинать... ужинали-ужинали, и она ела и ела, — видно, голодная была, — а он только тырк вилкой — и отбросит. Тырк вилкой — и отбросит.
Вдруг она прислушалась.
— А вот и наши собираются, — сказала она. — Сядь в уголок и молчи, пока не позову.
Глаша села в уголок на груду серого тряпья.
Вошел несчастный, хромой старик, весь согнувшийся в три погибели, опиравшийся на две палки. На глазах у него были черные очки. Вошла старуха, похожая на бабу-ягу, — такой всегда представляла ее себе Глаша. У нее изо рта торчал длинный зуб, а глаза были выпученные, словно висели на ниточках. Вошел мальчик на костылях, в рваных штанах, из которых торчала розовая голая коленка. Вошла молодая женщина с грудным ребенком, завернутым в одеяло.
Она размахнулась и вдруг бросила ребенка в угол.
— Убьется! — крикнула Глаша и кинулась к ребенку. Он лежал тихо, не шевелился. Глаша подняла его на руки и вдруг поняла, что это вовсе не ребенок. В одеяле было завернуто полено.
— Это что такое? — услышала Глаша голос над самым ухом, и чья-то рука взяла ее за плечо. Она повернулась и встретилась взглядом с женщиной, кинувшей ребенка.
— Ей ночевать негде, — сказала Мальвина. — Это я ее привела. Ты ее не тронь, Катерина.
— А-а, — протянула женщина. — Глядите-ка, какую девчонку Мальвинка выискала.
Старик положил на стол палки и, совсем не хромая, подошел к Глаше. Чтобы лучше ее рассмотреть, он снял свои черные очки. Подошла к Глаше и старуха с висящими словно на ниточках глазами. И мальчик, отбросив костыли, подошел и стал рассматривать Глашу. Старуха протянула костлявую, коричневую и жилистую руку и взяла Глашу за подбородок.
— Ангельское личико, — прошамкала она, — глазки голубенькие, — каждый подаст, каждый подаст, — повторила она. — Ай да Мальвинка!
— Обижать я ее не дам, — сказала Мальвина.
— А мы ее обижать и не будем, — прошамкала старуха, еще больше выставив свой длинный, словно собачий зуб. — Мы ей работу дадим, жить с нами будет. У тебя мать есть?
— Нету, — ответила, осмелев, Глаша. Она убедилась, что эти странные люди не собираются делать ей ничего дурного.
— А отец? — спросила женщина, которую звали Катериной.
— И отца нету.
— Ну вот и хорошо, что нет, — сказала старуха.
Все стали заниматься своим делом. Старик вдруг потянул себя за бороду, борода отклеилась, и Глаша увидела совсем молодое лицо. Старуха разожгла в углу керосинку и, что-то приговаривая, стала стряпать.
— Поди-ка сюда, — сказала она бывшему старику, и он подошел к ней, совсем больше не согнутый, а, наоборот, высокий и худой. Они стали шептаться. А мальчик подошел к Мальвине и Глаше и сказал:
— Они в поводыри ее хотят определить.
Глаша не поняла, что это значит.
— Много набрал? — спросила Мальвина мальчика.
— Мне хватит, — сказал мальчик и зевнул. — Поспать бы.
Мальвина разложила на земляном полу тряпье и легла.
— Ложись, — сказала она Глаше. Глаша легла рядом с Мальвиной и скоро заснула.
* * *
В ту же ночь, когда Павка, усталый от бесплодных поисков Глаши, крепко спал на тюфячке, его разбудила Варя.
— Павка, вставай, — сказала она, наклоняясь над мальчиком.
Павка протер рукой глаза.
— Пойдем, — заторопила Варя.
Они вышли во двор. Кудлатый пес Касторка с заросшей шерстью, похожей на хризантему мордой завилял хвостом. Варя вошла в сарайчик, где хранилась всякая рухлядь: ломаная мебель, дырявая посуда, старые пружинные матрацы. В сарайчике ждала их Анна с фонарем.
— Выкопай яму, Павка, — попросила Варя. — Ты сильный.
— Зачем яму? — спросил Павка.
— Спрятать кое-что нужно.
Она показала на две плетеные рогожные сумки, такие, с какими хозяйки ходят на базар.
Сумки были чем-то плотно набиты.
— От Петра из тайги человек приедет, — сказала Варя. — Для него это... Никита Сергеич приказал...
Павка понял, что в тайгу надо передать что-то важное и до приезда человека надо закопать, чтобы никто не обнаружил. Он взял лопату, стоявшую в углу, поплевал на ладони и стал копать. Земля была твердая, и Павка даже вспотел от натуги. Он копал и слышал, как переговаривались между собой Варя и Анна.
— Петеньке душегрейку свяжу, — говорила Анна. — Мерзнет, поди, в тайге на сырой земле. Да поесть чего бы послать? Хлебца с ветчинкой, что ли... Варя, а вдруг Петенька сам приедет? — радостно шептала Анна. — Нет, не дай бог, — тут же озабоченно шептала она. — Заберут его японцы, споймают, убьют...
На дворе вдруг хрипло и отрывисто залаял Касторка. Так он лаял всегда на чужих. Павка перестал копать и прислушался. Кто-то тихонько царапался у калитки.
— Туши фонарь, — шепнула Варя Анне, и Анна дунула на фонарь. Наступила полная темнота. Варя тихо вышла. Павка слышал прерывистое дыхание Анны. Он понял, что женщины затеяли что-то опасное, за что здорово может попасть от японцев. Со двора послышался Варин голос.
— Кто там? — спрашивала она.
— Тяжело больной к профессору, — сказал кто-то за калиткой.
— Профессор в госпитале, — дрогнувшим голосом ответила Варя.
— У больного оспа, больной волнуется, — ответили за калиткой.
— Входите, — сказала Варя и стала отпирать калитку.
Павку вдруг осенило, что «у больного оспа» — это условный пароль! Совсем как в «Сюркуфе, грозе морей». Когда Сюркуф приходил к своим друзьям, он всегда говорил: «Море волнуется». И перед этим паролем растворялись все двери.
Варя прикрикнула на Касторку, и он затих. Она тихо поговорила с кем-то, потом снова слегка скрипнула калитка, на улице послышались тихие, удаляющиеся шаги.
Варя вошла в сарай.
— Зажигай, Анна, — сказала она.
Анна зажгла фонарь. В руках у Вари Павка увидел какой-то сверток и большой черный револьвер.
— Господи! А он сам не выстрелит? — тихо ахнула Анна.
— Он сам никогда не стреляет, — пояснил Павка, удивляясь ее безграмотности. — Где же видано, чтобы револьвер сам стал стрелять?
Неглубокая ямка была готова. Варя стала укладывать в ямку сумки, пакет, револьвер.
— Зарывать? — спросил Павка.
— Зарывай, — сказала Варя.
Павка накидал землю, затоптал яму ногами.
— Никому, Павка, не проговорись, слышишь? — сказала Варя.
— Что я, дурак, что ли? — обиделся Павка. — Гроб-могила, три креста.
Это было самою страшною клятвою амурских пиратов.
Павка сам не знал, что бывает с нарушившим страшную пиратскую клятву. Но уж что-нибудь наверное случится, пахнущее могилой и гробом.
Павка оставил женщин на дворе и вернулся в подвал. Он лег и долго не мог заснуть.
— У больного оспа. Больной волнуется, — пробормотал он. Рядом с ним совершаются такие непонятные вещи!
Наконец он заснул и во сне увидел Сюркуфа. Сюркуф был одет в свой обычный костюм — в красный камзол с кинжалом у пояса, но как две капли воды был похож на Косорота.
— Ну, капитан, — сказал он Павке, — прикажи полный ход вперед.
И Павка увидел, что он стоит на мостике большого стального корабля. Корабль плывет по бурному морю, море пенится и брызжет на палубу, а Павка командует:
— Полный вперед!
Все Павку слушаются, матросы прибегают за приказаниями. На горизонте показываются неприятельские корабли.
Павка приказывает:
— Открыть огонь! — и вдруг видит Глашку.
Она поднимается по трапу на мостик, смотрит бесстыжими глазами и говорит:
— Мне скучно. И я хочу итти в матросы.
А Косорот-Сюркуф смеется и говорит:
— Возьми ее, Павка, в матросы. Не обижай ее. Она хоть и отчаянная, а все же девчонка.
И пропадает вдруг Косорот, и нет больше корабля, и стоит Глашка против Павки в густом лесу. По лесу ходит Митрошин медведь, а у Глашки лицо грустное и бледное, совсем как тогда, у хозяйки; под одним глазом — синяк, под другим — другой, на глазах слезы, и хотя Павка терпеть не может слез, вдруг ему становится жалко Глашку. Она всхлипывает, а он берет ее за руку и говорит так, как на самом деле никогда не говорил с Глашкой:
— Ну, полно тебе реветь. Ну, успокойся. Ну, больно тебе, да? Обидно, да?
— И больно и обидно, — отвечает Глашка и вдруг, припав к Павке на грудь, отчаянно плачет.
И Павка не знает, что же ему с нею делать, и гладит ее по вздрагивающей спине, по дрожащим косичкам и все говорит:
— Ну, полно тебе, Глашка. Полно!
* * *
Утром Мальвина разбудила Глашу. Все обитатели сарая были уже на ногах. «Старик» приклеивал седую длинную бороду. Женщина, которую звали Катериной, укутывала в одеяло полено. Мальчик примерял костыли и ковылял по сараю. Старуха сняла с керосинки большой жестяной кипящий чайник и понесла его на стол.
Глаша поняла наконец, что это нищие, которые стоят у церкви и выпрашивают подаяние. И как ловко они приспосабливаются к своим ролям! Мальчишка так перебирает костылями, будто всю жизнь ходил на костылях, Катерина, словно настоящего ребенка, убаюкивает свою деревянную куклу, и «старик» весь согнулся в три погибели, кряхтит, стонет, как будто ужасные болезни сидят в нем и грызут его тщедушное тело.
— Иди, Глаша, чай пить, — позвала Мальвина, и Глаша подошла к столу. Все сидевшие за столом уставились на Глашу. Мальвина придвинула к Глаше жестяную кружку с горячим чаем, кусок сахару и ломоть хлеба.
— Ешь, — сказала она.
Мальвина нравилась Глаше. Решительная, с резкими движениями, с грубым голосом. Уж эта-то себя в обиду не даст!
Глаша прихлебывала горячий чай и старалась не обращать внимания на нищих. Вдруг старуха зашамкала:
— А что, Глашенька, не поможешь ли слепенькому найти дорогу? Заплутает он, собьется с пути, в яму упадет, — показала она на «старика». — А ты и поддержишь.
Мальвина подтолкнула Глашу локтем: соглашайся.
Глаше стало смешно: этакий здоровый детина валяет дурака и притворяется слепеньким. Нацепил себе кудлатую бороду, чтобы казаться стариком! «Ну зачем я его поведу?»
— Напоим, накормим, спать будешь вместе с Мальвиной, — продолжала противным ласковым голосом старуха.
— Ладно, — сказала Глаша. — Я это могу.
— Переоденься! — сказала старуха.
— Зачем?
— Лучше будет.
Через несколько минут Глаша шла по улице. Вместо бушлатика на ней были надеты какие-то грязные лохмотья. На плечо тяжело опирался вздыхающий, хромающий ненастоящий слепец. Глаша смотрела во все глаза, не увидит ли Павку.
— Не верти головой, — сказал слепец и прижал еще сильнее Глашино плечо. — К церкви веди.
Глаша повела его к церкви. Нищие занимали места на паперти. Прошел поп, тот самый, который на базаре ел булку и не поделился с Глашей. Нищенки кинулись целовать ему руки. И Катерина с ребенком была тут, и старуха, и мальчишка на костылях. Среди каких-то незнакомых и чужих нищих стояла Мальвина, протянув руку. На щеке у нее алела страшная язва. Глаша ужаснулась и удивилась, но сразу сообразила, что и язва, наверное, фальшивая, как и борода у слепца, и хромота у мальчишки. Слепец стал на место и, опираясь на Глашино плечо, загнусавил:
— Я слепой, я вас не вижу, об одном лишь вас прошу: помогите, пособите вы слепому старику.
На колокольне зазвонили. К церкви стали подходить какие-то древние, чистенькие старушки. Они непрестанно крестились и совали в подставленные руки самые мелкие деньги. На извозчике подъехали две нарядные женщины: молодая и старуха. Нищие загнусавили все разом. Нарядные женщины стали раздавать деньги.
— Боже мой! Посмотри, какая прелесть! — сказала молодая старухе и протянула Глаше бумажку.
Слепец ловко вытянул из Глашиных рук бумажку и спрятал ее в карман. А молодая женщина, входя в церковь, несколько раз оборачивалась и смотрела на Глашу.
В это утро многие останавливались возле слепца и смотрели на Глашу. Два офицера тоже протянули Глаше бумажку, и слепец так же ловко вытянул ее и спрятал в карман.
Из церкви послышался голос попа, потом запел хор. Больше никто не проходил мимо нищих. Нищие стали разговаривать и браниться. Глаша думала: как бы улизнуть? На главной улице она, может быть, встретила бы Павку.
Но слепец крепко вцепился в плечо, — уйти было невозможно.
Когда служба в церкви закончилась и снова зазвонили в колокола, богомольцы стали расходиться. Глашиному слепцу опять перепало немало мелочи. Последним из церкви вышел поп. Он перекрестил нищих широким рукавом рясы, похожим на крыло, и сказал:
— Бог подаст.
Потом пошел по улице.
— Домой веди, — сказал Глаше слепец.
Глаша повела его. Они прошли несколько улиц. В переулке, у дома, где когда-то Павка и Глаша встретили офицера, похожего на Никашку, стояли часовые. Дверь растворилась, и часовые пропустили человека, заросшего густой рыжей бородой. Лицо человека показалось Глаше знакомым. Но где она видела этого человека, она вспомнить не могла.
Они пошли дальше и вскоре были дома, в сарае. Мальвина стирала грязным полотенцем свою страшную язву. Старуха варила картошку. Слепец снял бороду и куда-то ушел. Катерина с мальчишкой о чем-то шептались, показывая на Глашу.
Глаша совсем промерзла в своих отрепьях и теперь дрожала. Зуб у нее не попадал на зуб.
— Надень, — сказала Мальвина и протянула Глашин бушлатик.
Глаша надела свой бушлат и быстро согрелась. Слепец вернулся пошатываясь, Глаша разглядела его. Это был чахоточный парень с совсем молодым лицом и румяными щеками. Глаза у него были здоровые, но мутные.
— Опять напился? — спросила старуха. — Садись картошку есть.
Все сели за стол и молча, обжигаясь, стали есть горячую картошку.
— Ешь, Глашенька, ешь досыта, — ласково сказала старуха и положила перед девочкой столько картошки, что Глаша подумала: всего никогда не съесть!
Бывший слепец засмеялся бессмысленным, пьяным смехом.
— Пропивай, пропивай, ирод, — забурчала старуха. — Счастье привалило, счастье пропьешь!
Катерина и мальчишка смотрели на слепца завистливыми глазами. И только Мальвина, ни на кого не глядя, ела, ела и ела.
После обеда Глаша вздумала было выйти из сарая, но старуха резко окликнула ее:
— Ты куда?
— Пройтись.
— Нельзя.
Глаша поняла, что ее не выпустят. Пьяный слепец подошел к ней и, глядя ей прямо в глаза, прошипел:
— Попробуй только...
Глаза у него были такие страшные, что Глаша невольно отшатнулась.
«Все равно убегу», подумала она.
Но убежать ей не удалось ни завтра, ни через неделю.
* * *
Павка каждый день искал Глашу. Он ходил по базару, заглядывал на пристань, расспрашивал торговок и сторожей. Никто не видел девочку, она словно сквозь землю провалилась. Каждый день Павка торговал газетами. Каждый вечер мальчики собирались в старом, пустом рыбном складе, и Исайка отбирал все деньги, кормил протухлой колбасой и соленой кетой. Мальчики его ненавидели, но боялись.
Однажды утром, когда Павка собрался уходить из дома, кто-то постучал в калитку. Варя строго-настрого приказала Павке никогда никому не отпирать дверь, но Варя замешкалась, и Павка спросил:
— Кто там?
— Тяжело больной к профессору, — ответил мужской голос из-за калитки.
— Он спит, — сказал Павка.
— У больного оспа. Больной волнуется, — сказал тот же голос из-за калитки.
Вот оно! Пароль! Человек говорит настоящий пароль, и Павка должен его пустить...
Когда он отпирал калитку, сердце его так стучало, что готово было выскочить наружу.
Крестьянин в мохнатой собачьей шапке, в бараньем тулупе и в таких больших валенках, что, казалось, в каждый валенок можно уместить по три ноги, стоял за калиткой. Позади стоял воз, в который была впряжена бойкая рыжая лошаденка. Вокруг черных ноздрей лошаденки вилось облако горячего пара. На возу возвышалась целая гора сухих, хрупких дров.
— Павка! — сказал тихо крестьянин.
— Васька Шагай! — выдохнул Павка.
Крестьянин приложил к губам палец. С крыльца, накинув на голову коричневый платок, уже сбегала Варя.
— Кто там? Чего надо? — спрашивала она.
— Дровец привез, — ответил крестьянин, — отличных дровец, из тайги... Иль не признала? — спросил он насмешливо.
— Признала. Заезжай, — сказала Варя и отперла ворота. Шагай въехал во двор и стал сбрасывать дрова.
— Павка, иди, куда тебе надо, — сказала Варя Павке. — Деньги получить зайдете на кухню. Хозяин еще не вставши, — сказала она равнодушным голосом Шагаю и поднялась на крыльцо. Шагай подмигнул Павке, усмехнулся и, сбросив с воза последнее полено, пошел за Варей в дом.
Павка с сожалением вышел на улицу. Ему так хотелось послушать, что расскажет Шагай! А Шагай, войдя в теплую кухню, скинул лохматую собачью шапку.
— Ну, Васек, — сказала Варя, — как добрался?
Она притворила дверь в комнаты и прислушалась, не встал ли профессор.
— Добрался — лучше не надо, — весело ответил бывший кок с «Грозы». — Японцы несколько раз останавливали. Подойдут, поглядят, понюхают — дрова как дрова. Ну, ходи-ходи дальше. А как у тебя?
Варя стала говорить почти шопотом:
— Принесли бинтов, иоду, газет... Все заберешь в тайгу. Во вторник еще приезжай.
— Твой-то хозяин скоро уйдет? Надо забирать товар да и к дому.
— Ты что ж? Среди бела дня в тайгу поедешь? — удивилась Варя. За окном было совсем светло. За Амуром на небо выползало большое красное солнце.
— Среди бела дня лучше, — весело сказал Василий. — Ночью всякий прицепится, а днем — кому что в голову придет?
— Ох, и отчаянный ты, Васька! — восхищенно сказала Варя.
— В командира. Косорот-то у нас тоже отчаянный. Слыхала, как он японцев раскрошил?
— Варя! — раздался старческий голос из комнат.
— Погоди, я сейчас, — сказала Варя и вышла.
Василий сел на табурет, поднял голову к потолку. Лицо его сразу стало сосредоточенным и серьезным. Варя вернулась из комнаты и сказала:
— Ушел мой профессор. Теперь можно.
И она провела Шагая в сарайчик. Василий разрыл яму и вынул револьвер, две сумки, пакет. Он сложил все это на воз, прикрыл соломой, старой овчиной и уехал.
* * *
Павка, получив от Исайки пачку липких газет, кричал, бегая по главной улице города:
— Красные бегут, красные бегут!
— Читайте газету, красные бегут!
— Большой пожар на Медвежьей улице! Большой пожар!
— Кошмарное убийство старуха семидесяти лет!
Он услышал, что бойкий газетчик Фомка кричит на углу:
— Вырезана старуха и двое детей! Кошмарное убийство!
«Вот ловкач, — подумал Павка, — ведь о двух детях в газете ни слова не сказано. Это он врет, чтобы распродать поскорее все газеты».
Прохожие охотно покупали у Фомки газету.
Тогда Павка решился.
— Вырезана старуха и четверо детей! — закричал он.
Ух, и пошла же тут торговля! Павка расхрабрился и вскоре уже кричал:
— Вырезана старуха и пятеро детей!
Через несколько минут число убитых детей было доведено до семи.
От покупателей не было отбоя.
— Кошмарное убийство! — кричал Павка. — Вырезана старуха и семеро детей!
Каждому было интересно прочитать поподробнее про такое кошмарное убийство. Все брали газету, и никто не замечал Павкиного обмана. Калмыковский солдат с отмороженными щеками, подошедший к Павке, когда у него уже почти не оставалось газет, взял у него листок. Он заплатил деньги, развернул газету и спросил хриплым голосом:
— Старуха есть, а где семеро детей?
— И семеро детей есть, — храбро ответил Павка. — Всех вырезали.
Он понял, что попался, и решил улизнуть. Но солдат крепко схватил его за ворот.
— Обманывать? — хрипло сказал солдат. — В «вагон смерти» захотел?
— Пустите, дяденька! — взмолился Павка.
— Давай деньги, — сказал солдат, оглядываясь по сторонам.
Павка отдал солдату деньги, полученные за газету.
— Давай все деньги, щенок! — захрипел солдат.
— Да вы что делаете? — воскликнул Павка. Солдат шарил рукой у Павки в кармане.
— Не рассуждать! — крикнул солдат. — За обман солдата калмыковской армии подлежишь реквизиции...
Павка укусил солдату руку, но солдат больно ударил его по носу. Из носу потекла кровь.
— Пикнешь — убью, — сказал солдат страшным голосом и отпустил Павку.
Что теперь делать? Итти к Исайке? Но Исайка все равно не поверит. Он потребует деньги, все деньги сполна. А где Павка возьмет такую уйму денег?
Он поплелся домой, совсем убитый. Он боялся встретить Исайку.
Целый день он промучился, думал, как заработать денег, у кого попросить? Просить было не у кого. Залог — шесть драгоценных выпусков «Сюркуфа» — пропал навсегда.
Он заснул, проспал ночь мертвым сном. Утром встал, взял гитару и пошел бродить по улицам. Без работы было скучно. Он заглядывал в витрины магазинов и лавочек, подолгу стоял у выставленных товаров. На главную улицу он выходить боялся: там он сразу наткнется на Исайку. «Не начать ли петь по дворам? — подумал Павка. — Может, заработаю денег?» Он вошел в один двор и спел «Ах вы, сени, мои сени». Но никто не подал ему ни копейки. С одного двора его прогнал дворник. Тогда Павка решил итти домой. Он перебежал главную улицу и свернул в переулок.
— Стоп! — вдруг крикнул кто-то совсем рядом с Павкой.
Павка поднял глаза и увидел разъяренного Исайку. Лицо бывшего пирата было красно. Глаза его налились кровью.
— С моими деньгами сбежал, портовик? — спросил Исайка и тяжело ударил Павку кулаком в грудь. Павка пошатнулся и чуть не упал.
— Отдавай деньги! — крикнул Исайка и ударил Павку по лицу. — Хватай его, ребята!
Павка почувствовал, что его крепко держат за руки. Его схватили два верных помощника Исайки, которые всегда вместе с ним ходили в кафе и кино.
— Ты не дерись! — крикнул Павка.
Переулок был пустынен, и помощи ждать было неоткуда. Только какой-то слепой, опираясь на плечо измазанной нищенки, ковылял по переулку.
— Я с тебя шкуру спущу, — страшным голосом закричал Исайка, снова вплотную подходя к Павке. Он вырвал у Павки гитару.
— У меня деньги солдат отобрал, — пытался объяснить Павка. Но Исайка еще раз ударил его кулаком в переносицу. Синие и зеленые круги поплыли перед Павкиными глазами.
— Павка, бей их! Не поддавайся! — услышал он вдруг звонкий голос и почувствовал, что его никто больше за руки не держит. Он услышал отчаянный Исайкин крик. Исайка сидел на земле и держался за нос обеими руками. Двое его оруженосцев крепко держали какую-то замарашку, а она отбивалась от них ногами. Поодаль стоял слепой нищий и ругался. Павка понял, что нищенка пришла ему на помощь. Он ринулся в бой. Он был сильный и в честном бою мог драться один с тремя врагами. Через несколько минут противники бежали по переулку и за ними, бросив на землю Павкину гитару, улепетывал бывший пират.
Нищенка кинулась к Павке и закричала:
— Павка! Павка!
Павка не узнавал ее, он вглядывался в вымазанное не то сажей, не то ваксой лицо и вдруг понял: да ведь это Глашка!
— Глашка, чего ты с ними сделала? — спросил он.
— А я их зубами покусала. Исайку прямо в нос, а других... — И Глаша засмеялась.
— Чего ж это тебе вздумалось за меня вступаться? — строго спросил Павка.
— Как чего? — ответила Глаша. — Может быть, я сама...
К ним, ковыляя, подошел старик-нищий. Он опирался на палки.
— Ты что же меня кинула, детонька? — спросил он жалобным голосом. — Идем домой.
— Я... с тобой не пойду... — сказала Глаша, испуганно прижимаясь к Павке.
— Да ну его, Глашка, пойдем! — сказал Павка и взял Глашу за руку.
Вдруг нищий выпрямился, вырос в два раза и схватил Глашу за плечо.
— Бежать хочешь, дрянь? Нет, не убежишь!
— Павка, он не слепой и не старый, он...
Нищий отбросил в сторону палки и с силой дернул к себе Глашу.
— Да ты что, сдурел? — крикнул Павка. — Портовых обижать? — И он дернул нищего за бороду. Борода, к величайшему удивлению Павки, легко отвалилась и осталась у Павки в руке.
Нищий вытянул худые желтые руки и кинулся на Павку.
— Глашка, беги. На углу подождешь! — крикнул Павка и знаменитым пиратским приемом ударил нищего ногой в живот. Нищий охнул, схватился за живот, и словно сломался пополам.
— Тоже гусь, — сказал Павка, тяжело дыша, — с портовиками драться лезешь. Дунь на тебя — рассыплешься.
И, не теряя времени, он побежал догонять Глашу.
* * *
На другой день Павка проснулся чуть свет. Он приподнялся и увидел Глашу. Девочка спала на тюфяке, закинув руку за голову.
Павка встал и прибрал постель. Он достал горбушку черствого хлеба и кувшин с молоком и поставил кувшин возле Глаши на пол. Разломив хлеб пополам, он меньшую часть положил в карман штанов, а большую — на пол, рядом с кувшином. Пусть поест, когда проснется. Потом, стараясь не шуметь, он вышел за дверь.
— Ведь я Глашку нашел, — сказал Павка, входя на кухню, — ее слепец какой-то с собой водил. Ненатуральный слепец. Я ему бороду оторвал. — Он вынул из кармана бороду и показал Варе. — А Глашка в подвале спит.
Варя побежала в подвал. Павка не торопясь сошел за ней по деревянной скрипучей лестнице. Но в подвал не вошел. «Опять, наверное, реветь будут», решил он.
Павка не ошибся: скоро донесся плач, всхлипывание, — очевидно, плакали и Варя и Глаша.
Павка сидел на лестнице и ждал: когда же это кончится?
«Вот чудная, — думал он о Варе, — к ней каждый день люди с паролями ходят, приносят какие-то вещи, а ревет она по каждому пустяку, как девчонка».
Наконец Варя и Глаша вышли из подвала. Варя повела Глашу в дом, растопила ванную и вымыла девочку начисто. Через час Глаша и Павка сидели на кухне и пили чай.
— А что, ребятки, — сказала вдруг Варя, — пойдете сегодня со мной на новоселье? Мой батько в город перебрался.
— Пойдем! — крикнули сразу Павка и Глаша.
Японцы выселили дядю Остапа из военного городка. Они закрыли лавочку, торговавшую кетой, сахаром, керосином и книжками. Японцам не понравилось, что в лавке вечно толпились портовые рабочие.
Несколько дней назад Остап пришел в город и снял новую квартиру.
Под вечер Глаша надела Варину кофточку, подрезанную Варину юбку и Варины черные туфли. Павка забрал гитару, и ребята отправились с Варей на новоселье к дяде Остапу.
Они спустились к самому берегу Амура. Здесь жили рыбаки. В палисадниках лаяли собаки. Женщины ходили к прорубям с коромыслами. Тут и там лежали опрокинутые лодки. Пахло дегтем и смолой.
Они дошли до розового домика с ярко-голубым палисадником. Это и была новая квартира Остапа.
— О це дило, це дило! — закричал Остап, встречая гостей на пороге. В руках у него был молоток — он только что вколачивал в стены гвозди и вешал картины. Он был такой же веселый, и усы его были такие же пушистые и длинные, как и раньше.
— Тикайте в кубрик! — скомандовал старый боцман и пропустил ребят в комнату. Варю он крепко и нежно поцеловал.
В небольшой квадратной комнате у стены стояли две железные койки, покрытые серыми казенными одеялами. На стенах висели картины, которые Павка сразу узнал: взрыв «Петропавловска», корвет «Гремучий» в кругосветном плавании и семиэтажный пароход «Император», совершающий рейсы Гамбург — Америка. Висела и новая картина — какой-то дядько в барашковой шапке, с пушистыми и длинными, как у Остапа, усами. В углу стоял знакомый сундук, по середине — стол, а у другой стены — большой красный шкаф. В окна был виден Амур, такие же домики, крашенные зеленой, голубой и оранжевой краской, многоцветные палисадники, опрокинутые на берегу лодки.
Остап о чем-то пошептался с Варей, хитро улыбнулся и спросил:
— А що, хлопец да дивчина, нравится вам у меня?
— Еще бы не понравилось! — воскликнула Глаша.
— До того хорошо, даже невозможно! — подхватил Павка.
Остап еще пошептался с Варей и вдруг спросил:
— А що б вы казали, если б я забрал к себе вас обоих?
Павке и Глаше показалось, что Остап шутит. Жить словно на настоящем корабле! Рядом с дядей Остапом, знающим столько разных историй!
— Ой, да это ж не может быть! — не поверил Павка.
Остап покрутил свой ус и сказал:
— Довожу до сведения: дисциплинка у меня суровая. Драться, ругаться, цапаться в кубрике — ни-ни! Лица, руки мыть дочиста, щоб блестели, воды не бояться, грязь смывать — оттирать. Палубу, трапы драить, по дудке обидать — полдничать, по дудке спать лягать, койки прибирать. Все ясно?
— Все! — воскликнул Павка. Он был в восторге от речи дяди Остапа.
— Зачисляю в команду, — отрезал Остап. — Садись обидать.
Ребята сели за стол. За окном заалел закат.
— Что ж, дочка, — сказал Остап, разливая суп, — выходит, что и старый дид пригодился?
— Пригодился, батько! — воскликнула Варя и стала что-то шептать Остапу.
Павка за обе щеки уплетал вкусный рыбный суп. Глаша от него не отставала. Павка смотрел на картины, развешанные на степе, и все хотел спросить у Остапа, кто же это усатый дядько.
— Эх, если б был жив мой Илюша! — вдруг вырвалось у Вари.
— Ничего, дочка, — обнял Остап за плечи Варю, — отольются им слезы, придет время...
Он встал и пошел к окну. Тук-тук, тук-тук — стучала по полу его деревяжка.
— Дядя Остап! — спросил Пазка, показывая на портрет. — А что это за усатый дядько?
— Тарас Бульба, — сказал Остап. — Купил на барахолке.
— А кто такой Тарас Бульба?
Тук-тук! — стукнула деревяжка. Остап повернулся и взглянул на Павку.
— Тараса не знаешь?
— Не знаю, — ответил Павка. — А он что — пират?
— Дурень ты, дурень, — с сожалением сказал Остап. — Только и знаешь, что своих пиратов. Да знаешь ли ты, хлопец, что и моего батьку звали в честь Тараса Бульбы Тарасом, а меня в честь Тарасова сына нарекли Остапом?
— Не слыхал, — сказал Павка.
— Про Тараса Бульбу, написал Николай Васильевич Гоголь, — сказал Остап.
Тук-тук, тук-тук — застучала Остапова деревяжка, и он подошел к шкафу. Он открыл шкаф и достал какую-то брошюрку. Павка разглядел, что на обложке нарисован такой же усатый, как на картинке, дядько в барашковой шапке.
— А мне почитаете? — спросила Глаша.
— И тебе. Вот пообидаем и почитаю. Грешно не знать Николая Васильевича Гоголя и не слыхать про Тараса Бульбу.
Когда они отобедали и Глаша прибрала со стола, Остап принес лампу, поставил на стол, зажег, расправил усы и принялся читать:
«А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это на вас за поповские подрясники?»
Читал Остап хорошо, с чувством, иногда останавливался и поглядывал на Павку и Глашу. Ребята слушали внимательно.
Остап читал про Запорожскую Сечь, про храбрых казаков, которые дрались с поляками за русскую землю. Глаша оперлась подбородком на руки и, широко раскрыв синие глаза, слушала не отрываясь. Павка, когда Остап останавливался, подгонял:
— Читай, дядя Остап, читай!
А дядя Остап продолжал читать:
«А что, паны», сказал Тарас, перекликнувшись с куренными: «есть еще порох в пороховницах? не ослабела ли козацкая сила? не гнутся ли козаки?»
«Есть еще, батько, порох в пороховницах. Не ослабела еще козацкая сила; еще не гнутся козаки!»
«И наперли сильно козаки: совсем смешали все ряды. Низкорослый полковник ударил сбор и велел выкинуть восемь малеванных знамен, чтобы собрать своих, рассыпавшихся далеко по всему полю. Все бежали ляхи к знаменам; но не успели они еще выстроиться, как уже куренной атаман Кукубенко ударил вновь с своими незамайновцами в середину и напал прямо на толстопузого полковника. Не выдержал полковник и, поворотив коня, пустился вскачь; а Кукубенко далеко гнал его через все поле, не дав ему соединиться с полком. Завидев то с бокового куреня, Степан Гуска пустился ему навпереймы с арканом в руке, всю пригнувши голову к лошадиной шее, и, улучив время, с одного раза накинул аркан ему на шею. Весь побагровел полковник, ухватясь за веревку обеими руками и силясь разорвать ее; но уже дюжий размах вогнал ему в живот гибельную пику».
— Да, это почище Сюркуфа, — одобрил Павка. Подумав, добавил: — А только когда я вырасту, я в конницу не пойду. Я кораблем стану командовать.
— Опять, Павка, захвастался! — сказала Глаша. — Не видать тебе корабля как своих ушей.
— Ах, ты так? — обиделся Павка и вскочил с лавки. — Вот лопни мои глаза, провались я на этом месте, если я на корабль не попаду!
Нет, видно, никогда не отучишь эту девчонку дразниться!
— Полно вам ссориться, — сказала Варя.
— Обещание давали? Давали! — услышал Павка спокойный и добрый голос Остапа.
Ребята сразу притихли.
Но Остап уже говорил о другом:
— Ты, Павка, газетами торгуешь?
— Торговал, — сказал Павка. — А больше торговать не на что. Солдат деньги отобрал, и Сюркуф мой пропал в залоге. Шесть выпусков, — грустно сказал Павка.
— Ну, этому делу легко помочь, — сказал Остап и поближе подошел к койке. Он вынул из-под тюфяка газету и протянул Павке:
— А ну-ка, почитай, хлопец.
Эта газета была совсем не похожа на те, которые продавал Павка.
Газета была напечатана на коричневатой бумаге и называлась «Красный клич». Павка никогда не слыхал о таком названии.
— Читай, читай, — сказал дядя Остап.
Павка развернул лист и прочитал:
Дальний Восток будет советским.
На другой странице крупными буквами было написано:
Весь народ поднялся против японских поработителей.
Павка уселся поудобнее и стал читать вслух:
Знайте, товарищи. Помощь придет. В далекой Москве Ленин и Сталин создают многочисленную Красную армию. Она поможет партизанским отрядам прогнать ненавистных японцев.
Остап подошел к окну.
Дальше Павка прочитал:
Партизанский отряд Косорота... захватил огромный японский транспорт с продовольствием, захвачено 4 пулемета, 40 винтовок, патроны, 3 вагона продовольствия. Пришедшая на помощь японцам калмыковская «дикая дивизия» потеряла около 10 человек убитыми.
— Про братишку? — сказала Глаша. — Это все правда?
— Сущая правда, — сказал Остап.
— Дяденька Остап, а эту газету не продают, — сказал Павка.
— Ее не продают, ее даром выдают. Да так, чтоб ни японцы, ни калмыковцы не видали. Увидят — голову срубят. Понял?
— Понял, — ответил Павка. Он думал: наверное, очень интересно торговать такой газетой. Опасно, надо скрываться от солдат и от японцев...
— Достанем тебе газет, — сказала Варя, — торгуй.
— А как подойдет человек и спросит «нашу газету», — добавил Остап, — отдашь вот это. Денег не бери.
— То есть как же это денег не брать? — удивился Павка.
— За брехню — бери, что полагается, — сказал Остап, — за белогвардейские газеты, а нашу правду даром отдавай. Понял?
— Понял, — сказал Павка.
— И имей в виду, хлопец, что поручают тебе серьезное дело. Ты попадешься — другие за тобой попадутся, и не сносить ни тебе, ни им головы. Ты уж не малой. Тебе сколько годов?
— Тринадцать, четырнадцатый, — соврал Павка.
— Врешь, двенадцать, тринадцатый, — поправила Глаша.
— Ну, вот. Никому ни слова. Понял?
— Гроб-могила, три креста, — поклялся Павка.
— Що це таке? — изумился Остап.
— Самая страшная клятва, — сказал Павка.
Остап и Варя рассмеялись.
В это время за окном послышались шаги, и кто-то осторожно стукнул костяшками пальцев в дверь.
Тук-тук, тук-тук — застучала Остапова деревяжка, и он впустил гостя.
— Вот це гарно! И Никита Сергеевич пожаловал на новоселье!
Павка не видел Бережнова с той поры, как японцы казнили Гаврилова.
За это время Бережнов очень изменился. Серая стариковская кожа туго обтянула его худое и сухое лицо. Глаза тускло блестели под старыми, сломанными очками. Волосы, стриженные бобриком, поредели, а усы щеточкой стали совсем седые. Но старомодный костюм был попрежнему опрятен, а галстук — голубые две кисточки — тщательно завязан.
Бережнов приподнял очки и сказал веселым голосом:
— Ну, угощай, хозяин. А, и ты нашлась, чижик? — увидел он Глашу.
Остап и Варя засуетились, накрывая на стол. Никита Сергеевич сел на табурет и забарабанил пальцами по столу.
— Устроила ребятишек-то? — спросил он Варю.
— Устроила. Будут с батькой жить, — сказала Варя.
— Вот и отлично, — весело сказал Никита Сергеевич. — А ты что с гитарой делаешь? — спросил он Павку.
— Это я пою, — сказал Павка.
— А я что, рыжая? — рассердилась Глаша. — Я тоже пою.
— Что же вы поете? — спросил Бережнов.
— «Кочегара», что Гаврилов на вечеринке пел, помните?
На минуту в комнате настала мертвая тишина. Бережнов вынул чистый носовой платок, стал сморкаться, потом снял очки и тщательно протер платком стекла. Остап сунул в рот свой пушистый ус и принялся его жевать. Варя отошла к окну. Плечи ее вздрагивали. Павке сразу вспомнилась вечеринка у Остапа на базе. Как тогда было весело! И вот снова вечеринка, а нет ни брата, ни Косорота, ни Илюшки, ни Гаврилова. Он вздохнул.
— Ну, начинай, Глашка.
Глаша встряхнула своими косичками, Павка взял аккорд на гитаре, и Глаша запела звонким и чистым голосом:
Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали.
Товарищ, мы едем далеко,
Далеко от нашей земли.
Никита Сергеевич снял очки, положил на стол рядом с сахарницей и внимательно смотрел на поющих ребят. Бородка легла на лацкан старомодного пиджака, и лицо старика стало задумчивым и грустным. Его близорукие глаза смотрели куда-то вдаль. Варя прислонилась спиной к теплой печке.
Вдруг кто-то застучал в дверь настойчиво и сильно. Глаша оборвала песню на полуслове. Павка опустил гитару.
Тук-тук — медленно застучала по полу деревяжка дяди Остапа. Тук... тук... — застучала она еще медленнее.
Стук в дверь повторился. Никита Сергеевич встал и схватился рукой за карман. Левой рукой он взял со стола очки и торопливо надел их.
Тук... — подошел к двери Остап и спросил изменившимся голосом:
— Кого бог несет?
— Да то ж я! — раздался за дверью знакомый голос.
— Митроша! — воскликнула Варя. — Отпирай, батько.
Остап отпер дверь. В комнату вбежал Митроша, веселый, возбужденный, разгоряченный.
— А я вам гостя привел! — воскликнул он.
Павка и Глаша подумали: ну, сейчас войдет медведь и станет показывать фокусы.
Митроша широко распахнул дверь и сказал:
— Входи!
В сенях кто-то зашевелился.
В комнату вошел не медведь, а незнакомый, оборванный, дрожащий человек. У человека была длинная рыжая борода. Он прислонился спиной к стене. Из разорванной штанины его показалось колено, голое, белое.
— Не узнаете? — спросил человек хриплым, простуженным голосом.
Павка и Глаша смотрели на человека и не узнавали.
— Илюшенька! — отчаянно закричала Варя.
Она прижала руки ко рту и прикусила пальцы. Она не верила глазам. Ее Илья здесь, обросший рыжей бородой, страшный, худой, с запавшими внутрь глазами, но живой! Живой!
— Илюша! — крикнула она и упала, как подкошенная, на пол.
Все кинулись к ней. Уложили на койку. Илья своей исхудалой, костлявой рукой гладил Варины волосы, лицо, руки. Она говорила:
— Илюшенька, как же это?.. Милый, родной!.. Живой, живой!
Павка и Глаша, притихшие, сидели в уголке, прижавшись друг к другу, и слушали рассказ Ильи.
А Илья хриплым голосом рассказывал, как он остался один на корабле. Ему нужно было отвлечь внимание японцев от уходивших к берегу шлюпок. Он лежал у пулемета. Ему послышалось, что японцы подплывают к кораблю. Он целую пулеметную ленту прострочил в темноту. У Ильи онемели руки и ноги. Он собрался уже было сойти с корабля в оставленную матросами шлюпку и догонять своих, как вдруг услышал позади себя шорох. Илья не успел опомниться, как на него сразу накинулось несколько человек и стали душить его. Он отбивался, но чьи-то костлявые руки сжали его шею, как клещи. Он потерял сознание. Когда Илья очнулся, он лежал в подвале на каменном холодном полу, связанный веревками, а у двери стоял японец-часовой.
Его развязали и повели наверх. Там его принялись избивать и пытать...
— Бедный ты мой Илюшенька! — заплакала Варя.
Илью пытал японский майор Кимура. Он придумывал самые ужасные пытки. И однажды он вызвал солдат и приказал Илью расстрелять...
Затаив дыхание, слушал рассказ Ильи Павка. Приключения Сюркуфа показались ему ничего не стоящей глупой игрой. Вот настоящие приключения! Илья казался Павке сказочным героем.
— Погоди, Глашка, погоди, — прошептал он, хотя Глаша ни о чем его не спрашивала и ничего не говорила. Она, как и Павка, старалась не пропустить ни одного слова. Как же он убежал от расстрела?
Но о бегстве своем из тюрьмы Илья рассказал совсем коротко.
— Вспоминать неохота, — сказал он.
Он пошел на базар и на базаре встретил Митрошу.
— Попетляли мы здорово, — сказал, улыбнувшись, Митроша. — Если б и следил кто за ним, запутались бы вконец.
— Счастлив ты, хлопец, что не попал в «вагон смерти», — сказал Остап. — Оттуда живыми не выходят. Садись, ешь.
Илья сел за стол и с жадностью принялся есть рыбный суп.
Варя глядела на него преданными, счастливыми глазами. Павка и Глаша с любопытством смотрели на человека, убежавшего от неминуемой смерти.
* * *
Поздно вечером, когда все разошлись, Остап свистнул в дудку и скомандовал:
— Отбой ко сну! Спать лягать!
Ребята легли спать. Павка долго не мог заснуть. Он думал об Илье. Какой он храбрый, — не побоялся ни японцев, ни тюрьмы, ни «вагона смерти».
Остап храпел на своей койке.
— Павка, ты спишь? — позвала Глаша.
— Нет, не сплю. А ты?
— Я тоже не сплю. Я все думаю.
— Чего же ты думаешь?
— Я когда нищего водила, Илюшку один раз видела.
— Где ты его видела? Что ты врешь? Он ведь в тюрьме сидел.
— Мы с нищим мимо того японского дома шли, где солдаты, помнишь?
— Ну, ну?
— Из этого дома и Илья вышел. Только я тогда его не узнала. У него ведь борода отросла. Рыжая.
— Ну и дура, — рассердился Павка. — Спи! Скажет тоже!
— Павка! — позвала Глаша.
— Спи, говорят, — огрызнулся Павка.
Он подумал еще, какая глупая эта Глашка, а заснул.
* * *
А Илья солгал, что он бежал из тюрьмы.
На самом деле все произошло совсем иначе.
Однажды утром два вооруженных солдата ввели Илью к майору Кимуре.
Кимура сидел за большим письменным столом. Маленький, коротконогий, с черно-синей щетинкой волос на голове, Кимура перебирал желтыми костлявыми пальцами листы дела, вшитые в синюю папку. Когда солдаты ввели Илью, майор Кимура сделал вид, что не замечает его. Но, перелистывая дело, он поглядывал колючими глазками на заросшего рыжей бородой, оборванного, поеживающегося от холода Илью. Илья дрожал и дул на замерзшие руки. Он закашлялся сухим надрывным кашлем. Тогда Кимура отложил в сторону синюю папку и сказал:
— Я очень счастливый, что снова вижу вас. Вы нужный мне в настоящее время. Подойдите ближе.
Илья, слегка прихрамывая, подошел ближе.
— Я полагаю обходиться без сильных действующих мер, — сказал Кимура и протянул Илье раскрытый серебряный портсигар.
Илья взял дрожащими красными пальцами папиросу.
— Ваш отец, храбрый кондуктор броненосца, был пленен в девятьсот пятом году.
Он протянул Илье спички и продолжал:
— Он очень довольный Японией и живет в Нагасаки. Мы захватили вас на «Грозе», и я мог расстрелять вас. Но я не расстрелял вас, господин Зазвонов. Вы мне нужны.
Майор Кимура улыбнулся и поклонился.
— Вам не нравится наша тюрьма. Вы хотите видеть вашу жену. Мне не нравится типография, где большевики печатают свои листовки. Мне не нравится большевик Косорот, не нравится подпольная организация. Я отпускаю вас к вашей жене. Вы найдете мне типографию и подпольную организацию и большевика Косорота. Я совсем уверенный в этом.
Он подождал и добавил:
— Вы будете видеть своего отца в Нагасаки. И ваша жена тоже увидит вашего отца в Нагасаки.
Он встал.
— Но если вы попытаетесь... вы знаете, какие у нас длинные руки.
— Мне... Варю бы... видеть... — сказал хриплым голосом Илья.
— Увидите! Сегодня будете видеть, — оскалив зубы, сказал майор Кимура. — Вы будете рассказывать, что бежали из тюрьмы.
Зазвонов молчал.
— Приятного пути, — сказал Кимура. — Вы есть свободны. Ну?
— Ладно, — сказал Илья, убрав голову в плечи. — Я не обману вас. Мне Варю бы видеть...
Кимура позвонил и приказал часовому выпустить Зазвонова.