«СЮРКУФ, ГРОЗА МОРЕЙ»
Свежий амурский ветер гнал пыль по дороге. По самой середине широкой улицы, мимо красных двухэтажных флигелей матросских казарм бежал парнишка лет двенадцати, с обветренным, загорелым лицом, веснушчатый и курносый. Золотистый чуб лихо торчал из-под потертой бескозырки. Бушлат, застегнутый на один крючок, раздувался черным пузырем на ветру. В одной руке парнишка держал удочки, а в другой — ведерко.
Мальчик пробежал мимо водокачки, мимо матросской лавочки, торговавшей хлебом, сахаром, керосином, кетой и лубочными картинками, и свернул на пустырь, на котором, словно грибы, росли домики с подслеповатыми окошками. Тут мальчик вдруг остановился: он увидел на пустыре худенькую девочку в полосатой тельняшке и короткой, до колен, юбке. На загорелых ногах у нее были огромные матросские порыжелые штиблеты. Солнце золотило ее светлые волосы, заплетенные в косички. Девочка достала из большой круглой корзины белую матросскую форменку, свернутую жгутом, поднялась на цыпочки и стала развешивать ее на веревке. Глаза у девочки были широко раскрытые, синие, словно васильки, а тоненькие руки покрыты коричневым загаром.
«Опять эта Глашка! — подумал Павка. — Начнет сейчас приставать и дразниться — ввек не отвяжешься».
Других девчонок Павка просто не замечал. Все они вели себя тихо, смирно, бегали в школу, хихикали по углам или ходили по улице по-двое, обнявшись и секретничая. Глашка же совсем была не похожа на других девчонок. Она никогда не играла с ними. Она любила мальчишеские игры и требовала, чтобы мальчики принимали ее в свою компанию.
Ох, уж эта Глашка! Всегда-то она попадалась на Павкином пути. Сядет ли он ловить рыбу в укромном местечке — Глашка тут как тут, приплетется с огромной корзиной и нарочно полощет белье под боком, мутит воду, пугает рыбу и еще насмехается над рыболовом. Размечтается он с друзьями о том, как он вырастет, пойдет на корабль служить, выслужится на боцмана, а после станет командиром, — вдруг Глашка тут как тут, трясет своими крысиными косичками, таращит круглые, словно плошки, глаза.
— Командиром будешь? Как же!
И самое обидное, что Глашку ничем не запугаешь. Сколько ты с ней ни ругайся, последнее слово всегда останется за нею.
Павка решил обойти девчонку стороной. Но она уж заметила его и крикнула:
— Много рыбы наловили?
— Наловите вы столько! — буркнул под нос Павка. Он прошел мимо Глашки, стараясь не смотреть на нее. Она крикнула ему что-то вслед. Наверняка опять насмехается над ним!
«Ну ее, некогда с девчонкой ругаться», решил Павка и, не оборачиваясь, пошел к поселку.
Возле одного из домиков, у раскрытых дверей, обе половинки которых были ярко размалеваны гребешками, ножницами, щетками и пульверизаторами, изрыгающими зеленую жидкость, стоял коротенький человечек в ватных синих штанах и в стеганой синей куртке.
— Никашка! — крикнул парнишка, подходя к человечку. — Забирай улов, давай денег.
Человечек снял с ведерка тряпку, вынул трепещущую щучку и подержал ее в руке. Потом, подсчитав на-глаз содержимое ведерка, зашел в домик. В домике стояло парикмахерское кресло, а на подставке перед зеркалом в красивых флаконах дрожали зеленые, фиолетовые и красные душистые жидкости. Никашка откинул занавеску, с которой скалили зубы чудовищные драконы, пожиравшие синих птиц, и исчез за нею. Парнишка поджидал его у порога. Он разглядывал вывеску — «Стрижка и брижка. Г.г. флотским скидка» — и в нетерпении переступал с ноги на ногу.
Никашка не в первый раз покупал у парнишки рыбу. Он давно жил в военном городке, и звали его вовсе не Никашка. Но настоящее имя Никашки было так трудно выговорить, что его никто не помнил. Никашка брил и стриг все начальство, матросов и ребят за весьма доступную цену. Он был всегда вежлив, всем улыбался, причем рот его с толстыми губами съезжал то на левую, то на правую щеку. Намыливая клиентов, Никашка занимал их разговорами и всем верил в долг, никогда никому не напоминая об отдаче. Поэтому клиентов у него было более чем достаточно.
Павка тоже ходил стричься в парикмахерскую к Никашке. В парикмахерской всегда стоял необычайно приятный запах: пахло резедой, ландышами, фиалками и еще чем-то неизвестным, но удивительно вкусным. Павка важно садился в кресло и говорил:
— Постричься.
Парикмахер брал блестящие острые ножницы и начинал стричь Павку. Ножницы летали вокруг Павкиной головы, казалось, не касаясь волос. Клочья остриженных золотистых волос летели во все стороны. Павка рассматривал зубастого дракона, пожиравшего птиц, и думал:
«А чем бы мне освежиться: фиалковым экстрактом, вежеталем или хинной водой? Пожалуй, лучше фиалковым экстрактом: он и пахнет дольше и больше вызывает зависти у портовых мальчишек».
Никашка покупал у Павки весь улов рыбы и платил не обсчитывая, не больше и не меньше, чем Павка мог бы выручить на базаре.
Вот и сейчас он вышел наконец из парикмахерской и протянул Павке на желтой сухой ладони деньги.
— Молодая человека хочет купить себе шлюпку? — спросил, ласково улыбаясь, Никашка. Его оттопыренные уши смешно задвигались, а усы, черные и жесткие, как сапожная щетка, приподнялись кверху, обнажая острые, как у собаки, зубы.
Шлюпку! Это было затаенной мечтой всех мальчиков городка. У Павки и его приятелей был старый-престарый баркас, похожий на дырявое корыто. То ли дело своя собственная шлюпка, новенькая, выкрашенная светлой голубой краской! По ночам ее можно привязывать к пристани тяжелой и крепкой цепью, а днем — птицей лететь на ней по Амуру, рыбалить, перебираться на пустынный и дикий остров, рыть пещеры, играть в пиратов, ходить на абордаж, устраивать гонки... Да мало ли что можно сделать, имея свою собственную шлюпку с веслами, с парусом и с флагом!
Но шлюпка стоила так дорого, что если даже наловить пудов пятьдесят рыбы и продать ее за хорошую цену Никашке, все равно на покупку шлюпки нехватило бы денег.
— Нет, — сказал Павка вздыхая и спрятал деньги. — На шлюпку нехватит.
— Каждая молодая человека должна иметь своя шлюпка, — продолжал Никашка. — У вас, молодая человека, брат капитана, и вы должна быть капитана.
— Ну, какой мой брат капитан, — сказал Павка, — он матрос-комендор «Грозы», председатель судового комитета.
— Харабрая матроса, — похвалил Павкиного брата Никашка, — очень харабрая матроса.
Он прищурил раскосые глаза и спросил:
— Когда ваша брата уходит в похода, ваша с собой берут?
— Ну да, беру-ут, — огорченно протянул Павка. — Нельзя меня взять. Запрещается.
— Жаль, жаль, — покачал головой Никашка. — Я бы был капитана, я бы всегда с собой брал такая хорошая молодая человека. Я слыхала, ваша брата стреляет из пу-пу-лемета?
— Ну да-а, — сказал Павка, — из пулемета. Из башенного орудия он стреляет. Понял? Из башенного.
Павка хотел уже описать орудие, которым отлично владеет брат-комендор, но Никашка вдруг заулыбался, заерзал, весь изогнулся крючком, смотря колючими, острыми глазками мимо Павки. Павка обернулся. К парикмахерской подошел командир одного из кораблей, седой моряк с нашивками на рукаве кителя.
— Извиняюсь, молодая человека. Работать надо. Такая приятная беседа. Прошу заходить, — сказал любезно Никашка, наклонив голову, покрытую черно-синей жесткой щетиной. Он откинул занавеску с оскалившим зубы страшным драконом, пропустил вперед клиента и сам вошел в парикмахерскую.
* * *
Павка добежал до матросской кооперативной лавочки. Отставной хромой боцман Остап с такими длинными и пушистыми усами, что казались они невзаправдашними, отвешивал на весах фунт колотого сахару высокому матросу.
Павка отлично знал этого матроса. Это был Глашин брат, механик с «Грозы» Иван Павлович Косорот. Он был очень похож на свою сестру. Такие же широко раскрытые, словно плошки, глаза, такие же крепко сжатые губы. И характер совсем Глашкин: никого и ничего не боится.
Про Косорота рассказывали чудеса. Рассказывали, что когда однажды в город приехал зверинец, матрос вызвался войти в клетку с большущими медведями. Собралась огромная толпа. Матрос вошел в клетку, медведи стали рычать. Но Косорот сказал медведям: «За ваше здоровье», выпил стопку водки и закусил огурцом. Потом он спокойно вышел из клетки.
В начале войны он однажды вступился за товарища. Схватил за ноги злого, драчливого кондуктора и перебросил через борт в реку. Кондуктор хлебнул воды, вылез мокрый на палубу, отряхнулся, словно собака, погрозил Косороту кулаком и пошел жаловаться начальству. Косорота судил военный суд. Приговорили его к каторжным работам на острове Сахалине. Косорот пробыл три года на Сахалине, в тюрьме. Совсем недавно, в революцию, он вернулся домой и стал снова служить на флотилии.
— А, Павка! — приветствовал Косорот мальчика. — Ты что же Глашку мою обижаешь?
— Ее обидишь, как же, — протянул Павка, но сам сразу насторожился. Он только вчера подрался с Глашей. Наверное, она успела пожаловаться брату. И вот он теперь задаст Павке! Но Косорот протянул Павке кусок сахару.
— Сахару хочешь?
Павка взял сахар недоверчиво и осторожно: а вдруг он сахар даст, а потом как начнет — за Глашку-то... Но Косорот вынул из кармана бушлата деревянный портсигар и закурил. Павка отлично знал этот портсигар. На нем был вырезан рисунок: якоря, оплетенные змеями. Этот рисунок вырезал сам Косорот, когда был еще на Сахалине.
Косорот сказал Павке:
— Ты не очень ее того... кулаки-то не шибко в ход пускай. Хоть она и отчаянная, а все же девчонка.
— Ладно, — осмелев, сказал Павка, — дерется она почище мальчишки.
Косорот и Остап засмеялись.
— Ну, говори, зачем прибег? — спросил дядя Остап.
— За выпусками, — ответил Павка, показывая полученные от Никашки деньги.
— О, це только и бигают, что за выпусками. С ума посходили, — сказал старый боцман, шевельнув усами, и вынул из-под прилавка целую горку тоненьких книжек в разноцветных обложках. — Выбирай, что ли...
Он разложил книжки перед Павкой.
Это были чудесные обложки! Ярко-красный парусный корабль с черным флагом на мачте палил желтым пламенем из всех орудий. Синее море бушевало. По морю бегали белые барашки. На носу корабля стоял, скрестив руки, статный человек в красном камзоле, с кинжалом у пояса. Это был любимец и герой всех мальчиков города «Сюркуф, гроза морей», — двадцать выпусков, по три копейки каждый.
Остап любил Павку и часто давал ему читать выпуски даром. Но читать — это одно, а вот купить выпуски в полную свою собственность! Счастливцев, обладавших всей серией легендарных приключений, среди мальчиков — приятелей Павки — не было. Обладатель двух выпусков считался зажиточным человеком, имевший пять выпусков подряд — богачом, а Павка за свои восемь замусоленных, зачитанных до дыр книжек пользовался таким почетом, что с ним мог сравниться только дядя Остап, хромой боцман в отставке, друживший с ребятами и рассказывавший им сотни всяких историй.
И вот теперь Павка мог купить еще пять, нет, не пять, а целых шесть выпусков похождений знаменитого пирата, грозы морей.
Он развернул выпуск девятый. Этого выпуска он еще не читал. Вот это похождение, так похождение! Храбрый пират встретил военный корабль английского флота. Корабль был послан самой королевой для уничтожения пиратов. Королевский корабль выпалил из пушки и ждал, что Сюркуф немедленно сдастся. Но пират стрельнул ядром в ответ и, распустив все паруса, ринулся на англичанина. Нос пиратского судна впился в борт английского корабля. Раздался громовой треск. «Пушки, — читал Павка, — попадали с пье... с пьедесталов». Вот здорово закручено — с пьедесталов! Пираты с криком прыгали на борт королевского корабля. Они размахивали над головой кривыми кинжалами. Они сбрасывали за борт матросов. Они не щадили офицерских жизней, а капитана, поймав, привязали канатом к мачте. Капитан в блестящем, расшитом золотом мундире стоял у мачты и просил пощады. Сюркуф благородно подарил ему жизнь.
Павка так увлекся чтением, что забыл и про боцмана и про Косорота. На секунду оторвавшись от книжки, он увидел, что Косорота уже нет, а старый боцман облокотился на стойку, положил локоть среди блюд с розовой кетой и серебристыми селедками и смотрит на него.
— Отобрал выпуски, молодец?
— Отобрал, — ответил Павка, с сожалением отложив на прилавок книжки, на которые нехватало денег. Он заплатил за выпуски, спрятал шесть драгоценных книжек под бушлат, простился с Остапом, и вышел на крыльцо.
Остап окликнул его своим густым басом:
— Павка!
— Я, дяденька Остап.
— Не забыл передать Петрусю, чтоб приходил ко мне вечерять?
— Не забыл.
— Да будь ласков, забеги к Никите Сергеичу в мастерские.
Это нарушало Павкины планы, но он обещал:
— Есть забежать к Никите Сергеичу.
Так всегда отвечали на кораблях матросы, и Павка всегда старался разговаривать настоящим, морским языком.
— Скажешь, что дядя Остап его ждет вечерять. Да и сам заходи до мене, — пригласил старый боцман Павку.
— Есть зайти, дяденька Остап. Спасибо, — обрадовался Павка.
— Шестьдесят рокив, хлопец, исполнилось мне сегодня.
— Ой, какой ты старый! — не удержался Павка.
— Старый? Я до ста доживу, и то молодой буду. Ну, тикай до Бережнова!
Павка побежал улицей, сбегавшей с сопки к чугунным воротам портовых мастерских. Он был очень горд, что Остап позвал его в гости. Еще бы!
О старом боцмане рассказывали столько интересного!
Дом его стоял поодаль от остальных домишек, на пустыре, недалеко от матросской лавки, квадратный, крытый черным шершавым толем, с заплаткой, на которой серебром было написано «Шоколад Гала-Петер». На крыше высился деревянный флагшток.
Дом этот, как и его хозяин, был прямо-таки замечательный. Старый моряк, потерявший в русско-японскую кампанию ногу, жил в своем доме словно на корабле. Весь дом он называл кубриком, пол — палубой, лестницы — трапами, крохотную кухонку — камбузом, окна — иллюминаторами, а уборную — гальюном.
В углу на столике у Остапа лежал альбом, в который он с давних пор аккуратно вклеивал все встречавшиеся ему в «Огоньке» и в «Ниве» корабли русского и иностранных флотов. Он никогда не говорил: «открыть окна», а говорил: «отдраить иллюминаторы», никогда не говорил: «вымыть и подмести пол», а — «надраить палубу». Взглянув на часы, Остап никогда не скажет: «двенадцать часов», а обязательно — «восемь склянок». А в большом железном ящике у него были сложены высохшие огромные крабы, чучело заморской зеленой ящерицы, панцырь от черепахи и какая-то облезлая райская птица радужной расцветки.
Все это — трофеи его дальних плаваний и походов.
Ребятам дядя Остап рассказывал несомненно достоверные, но такие удивительные истории, что слушатели разевали рты и одновременно верили и сомневались: а могло ли такое случиться на самом деле? В рассказах Остапа участвовали киты величиной с дом, кровожадные и злые акулы, ловцы жемчуга, страшные взрывы подводных мин, храбрые водолазы, подводные лодки, появлявшиеся в самых неподходящих для них местах и взрывавшие начисто неприятельские дредноуты...
Наконец Павка добежал до чугунных ворот портовых мастерских. У ворот всегда стоял часовой с ружьем. Портовые мастерские занимали огромную площадь. Это был целый завод с кузницами, подъемными кранами, подъездными путями. В портовых мастерских ремонтировали военные корабли Амурской флотилии.
Павка кивнул часовому и вошел в ворота. Визгливый паровозик проскочил перед самым Павкиным носом. Павка отскочил в сторону, огляделся вокруг и перешагнул через рельсы. Кругом все гудело. В больших застекленных зданиях ярко пылал огонь и стучали молотки. Над головой у Павки пролетела по проволоке такая чушка, что упади она вниз, от Павки не осталось бы и мокрого места. Но Павка часто бывал в мастерских и знал, что ничего во всем этом страшного нет, нужно только не зевать: чушка сама вниз никогда не сорвется, а паровоз, если не глядеть по сторонам, никогда не задавит.
Павка ловко лавировал в узких проходах между кузницами, цехами, длинными составами вагонеток, стоявших на рельсах... На деревянных подставках стоял катер, и несколько маляров красили его свинцовою, цвета осенней морской воды, краской. Подальше лежали тяжелые многопудовые якоря. Павка дошел до самого большого здания — с закопченными окнами, с покатою круглой стеклянной крышей. Из здания доносился такой гул, что казалось, будто какой-то великан бьет огромным молотом по листам железа. Во дворе несколько человек с трудом взвалили на вагонетку тяжелый чугунный якорь. Откуда-то подбежал паровозик, пискнул и, подцепив вагонетку, потащил ее за собой.
— Дяденьки, — сказал Павка рабочим, погрузившим якорь. — Мне бы Никиту Сергеича на минуту.
Рабочие вытирали с лица пот.
— А он тебе зачем? — спросил один из них.
— По важному делу, — солидно ответил Павка.
— Ишь ты, по важному делу! — усмехнулся рабочий и ушел с товарищами в цех. Вскоре из здания вышел Никита Сергеич, старик лет шестидесяти, с рыжевато-бурой бородкой и короткими седыми усами. Вид у старика был суровый, и Павка его побаивался. Он слыхал, что Никита Сергеич приехал сюда молодым человеком с оружейных тульских заводов и прожил здесь всю свою жизнь: здесь женился, состарился, потерял и жену и дочь и теперь живет совсем один, бобылем.
— Павка? — удивился Бережнов. — Тебя брат, что ли, прислал?
— Не, не брат. Дядя Остап просили передать, чтобы вечером заходили, — сказал Павка.
— Празднует, значит, свое шестидесятилетие? — улыбнулся в усы Бережнов. — Придем, уважим, так и передай.
Он порылся в кармане своих промасленных широких штанов и достал леденец.
— Пососи, — сказал он, протягивая леденец Павке.
Бережнов бросил курить и всегда носил с собой полкопеечные леденчики. Как захочется курить — возьмет леденец в рот и сосет вместо папиросы.
«Уж наверное вкуснее дыма», подумал Павка, засовывая в рот леденец, пахнувший мятой и грушей.
— Дюшес, — сказал Павка. Леденцы «Дюшес» он считал самыми лучшими конфетами.
— Ну, герой, беги, а у меня и без тебя дела много, — сказал Бережнов. — Скажи Остапу — приду.
— Есть! — ответил Павка по-матросски и побежал, но не обратно, а на сопку, выраставшую между подъездными путями портовых мастерских и рекой. Это было самое высокое место в военном городке. На покатых склонах сопки, по краям пыльной дороги, стояли деревянные домики, крашенные корабельной свинцовой краской. В этих домиках помещалось управление портом и управление мастерскими, а на самой вершине сопки возвышалась серая деревянная мачта, на которой днем вывешивали портовые сигналы, а ночью мелькал огонь.
Павка стал возле мачты.
Внизу, под обрывом, у деревянной пристани, по-морскому — «у стенки», стояли корабли, тесно прижавшись друг к другу. Они казались сверху железными плоскими утюгами. Павка знал, что при желании можно пройти через все корабли без сходен и трапов. Их палубы, обшитые стальной бронею, еле поднимаются над водой. Из бронированных башен торчат прикрытые парусиновыми чехлами жерла орудий. На корме каждого корабля золотой вязью написано его имя: «Шторм», «Смерч», «Буря», «Гроза»...
На «Грозе» служат и Косорот и брат Петр.
В летнюю кампанию они месяцами не бывают дома. «Гроза» уходит в далекие походы на Амур и Сунгари. Комендор в походах испытывает свою пушку, пулеметчики проверяют резвость своих пулеметов, механик — быстроту корабельного хода, а рулевые — поворотливость на вид неповоротливых кораблей.
Как мечтал Павка пройти на корабле до самого моря!.. Моря он никогда не видел и представлял себе его так: белая пена, как у хлебного кваса, и волны высотой с дом. Берегов не видно, по серому небу стелются черные тучи, а в волнах, наверное, плавают прожорливые и злые акулы. Эх, дойти бы хоть раз до самого бурного моря!..
Но это было никак нельзя: матросам строго-настрого воспрещалось приводить на корабль родных и тем более брать их с собой в дальние походы. Павка знал, что пока не вырастет, не плавать ему на корабле по Амуру.
Скоро придет зима, подумал Павка. Петр станет жить на берегу, в своей халупе. Он будет лишь не надолго наведываться на корабль. Корабли с первыми же морозами выйдут на середину реки и вмерзнут в лед, — похожие на большие и странные жилища: из узких труб всегда будет валить дым, на грозных башнях будет мирно сушиться белье, а матросы протопчут с берега к кораблям по белому снегу желтые тропинки.
И в зимнюю кампанию корабли останутся крепостями, вооруженными скользящими, стреляющими во все стороны пушками, но крепости эти станут неподвижны...
До зимы еще далеко, сейчас только сентябрь.
Павка посмотрел вдаль.
Река чудесно отливала синевой в солнечном свете, и на самой середине ее лежал остров, окруженный пеной прибоя и золотым кольцом прибрежного песка. На пожелтевшей, выцветшей за лето сопке посреди острова чернел рыбачий шалаш. Это был знаменитый таинственный остров пиратов, на котором так любили бывать все портовые ребята.
Слева, в нескольких верстах от портовых мастерских, висел над рекой ажурный железнодорожный мост, и по нему бежал длинный-предлинный поезд. Небо за мостом было словно прикрыто лохматою серою шапкою — это дымили фабричные трубы города Приамурска. Приамурск был не чета маленькому военному поселку — базе Амурской военной флотилии. Приамурск был расположен в восемнадцати верстах от базы. Он лежал на нескольких сопках, на половину деревянный, на половину каменный. Его широкие улицы тянулись на многие версты, то опускаясь глубоко вниз, в пади, то взбираясь высоко на сопки.
Павка часто бывал в Приамурске с братом-матросом. А еще чаще Павка встречался с лютыми врагами портовых ребят — городскими мальчишками. Портовые ребята называли себя «портовиками», а городских именовали «городовиками». При встречах они всегда отчаянно дрались: многие уходили с поля битвы с синяками, с подбитым глазом или носом, с разорванными рубахами и штанами.
Направо, за излучиной широкого Амура, начиналась тайга, густая, непроходимая, темная, без конца, без края. Павка не раз бывал в тайге с друзьями. Они забирались в такие дебри, куда солнечный свет почти не проникал. На головы им сыпались колючие иглы, сухие листья и крепкие орехи. Ребята пробирались все дальше и дальше и иногда забирались в такие места, откуда и выбраться, казалось, совсем невозможно.
Раза два они заходили даже до большого бездонного болота — «Чортова болота». «Чортово болото» с виду было совсем не страшное, на нем росла изумрудного цвета трава, цвели какие-то невиданные белые и желтые цветы, которые очень хотелось сорвать. Но если ступишь за ними неосторожно, шагнешь лишний шаг — никто тебе ничем не поможет. Засосет тебя в один миг, и не останется ничего, ничего...
Павка приложил руку к глазам и поглядел еще раз на остров. Вдруг он нахмурился. На острове кто-то копошился. Какая-то шлюпка пристала к желтой песчаной отмели. Из шлюпки выскочили какие-то люди — отсюда они казались игрушечными фигурками — и стали вытаскивать шлюпку на берег.
— На нашем острове? Городовики? Опять?
Павка терпеть не мог городских мальчишек. Еще бы!
У портовиков отцы и братья — настоящие матросы и плавают на настоящих боевых кораблях, а у городских отцы — рыбники, колбасники и лабазники. Предводитель городовиков хвастливо называет себя «Сюркуфом, грозой морей», — а ведь это попросту Исайка Ионкин, сын толстого кабатчика Ионкина. Тоже Сюркуф нашелся! И вот теперь эти сухопутные крысы осмелились высадиться на острове пиратов. Ну нет, городовикам это так не пройдет!
Не разбирая дороги, Павка побежал с сопки к реке. Камни прыгали у него из-под ног и катились с грохотом. Острые ветки багульника хлестали мальчика по лицу. Толстый пень сунулся под ноги и больно ударил по коленке. Павка сбежал к корабельной пристани, повернул влево, перелез через забор, побежал над самой рекой, спотыкаясь о кочки, и наконец добрался до сторожки баканщика, возле которой ждали его друзья-портовики, храбрые амурские пираты, — многие из них в отцовских старых бушлатах и огромных отцовских заплатанных штиблетах.
— Где баркас? — спросил Павка.
Его лучший друг Нос-Курнос показал на ветхий баркас, на котором наверняка рыбалили еще деды. Краска с баркаса давно сползла и облупилась, а на носу его было написано облезлым золотом: «Ласточка».
— Вперед! В поход! — крикнул Павка.
— В поход! — подхватил Рыжик, быстроглазый, с облупившимся носом.
Ребята наперегонки побежали к баркасу.
* * *
«Ласточка» с трудом отвалила от берега.
Павка стоял на корме по-матросски, широко расставив ноги. Черный бушлат был небрежно накинут на плечи.
— Правая греби, левая табань! — крикнул Павка звонким голосом, и гребцы хором ответили: «Есть, капитан!» Баркас, переваливаясь с борта на борт, вышел на середину реки.
— Флаг до места! — скомандовал Павка, и на мачту взвился флаг неопределенного цвета, потрепанный, взлохмаченный, не раз побывавший в отчаянных схватках. Шершавой, загорелой рукой Павка схватил висевшую у него на груди серебряную дудку и поднес дудку к губам. Щеки его надулись, словно два пузыря. Дудка залилась соловьем.
— В оба глядеть! — крикнул Павка.
— Есть в оба глядеть! — ответили гребцы.
Мальчики гребли изо всей силы. Ветер рвал парус, сделанный из потертого матросского одеяла.
Павка чувствовал себя настоящим командиром большого корабля, настоящим капитаном.
— Городовики на острове! — сказал Павка. — Держись, ребята, не поддавайся!
Гребцы приналегли на весла, и неуклюжий баркас рванулся вперед, как подстегнутый кнутом старый конь.
Вдали на острове закопошились черные фигурки. Они столкнули на воду красивую голубую шлюпку, вскочили в нее и отчалили от берега. «Сюркуф, гроза морей», в таком же черном картузе, какие носили все лавочники города, в гороховом пиджаке и в серых штанах, отчаянно кричал, подгоняя своих пиратов. Пираты старались изо всех сил, их шлюпка уходила от Павкиного баркаса.
Павка оглядел своих гребцов. Они гребли не переставая. Им некогда было вытереть вспотевшие лица. Баркас был тяжелый, неповоротливый, а шлюпка городских легко скользила по речной глади.
Павка ясно видел теперь лицо Исайки, его рыбьи белые глаза и шрам через всю правую щеку, полученный в одной из жестоких схваток. Исайка смеялся над портовиками.
С пиратской голубой шлюпки показали конец веревки, что значило: предлагаем взять на буксир. Павка знал, что на море нет более жестокой обиды. Пираты за такую обиду расплачивались кровью.
Павка не выдержал и закричал:
— Все равно догоним!
— Пару нехватит! — донеслось с пиратской шлюпки.
— Всех до одного перетопим! — закричал Павка.
— Корыто развалится! — донеслось издалека.
— Руки-ноги повыдергаем, головы оторвем! — в сердцах крикнул Павка.
Он видел, что тяжелому, неуклюжему баркасу, хоть и зовется он «Ласточкой», не угнаться за легкой на ходу шлюпкой.
— Ау! — еле-еле донеслось до портовиков. Шлюпка была совсем далеко.
— Левая греби, правая табань! — скомандовал Павка, и баркас медленно развернулся носом к острову.
Шлюпка городских совсем скрылась из виду, когда портовики подгребли к острову.
Баркас ткнулся тупым носом в песок.
— Трап спустить! — скомандовал Павка, хотя никакого трапа не было на баркасе. Это значило, что портовики могут сходить на берег. Они стали прыгать в воду. Баркас накренился и зачерпнул воды.
— Легче, легче, вы! — крикнул Павка, чуть не свалившись в реку.
И в эту минуту он увидел на дне своего баркаса в ногах у гребцов белокурую девчонку. Это было так неожиданно, что Павка подумал, не заснул ли он. Но нет! Самая настоящая живая девчонка, мокрая с ног до головы, сидела в шлюпке и таращила на Павку синие круглые глаза! Глашка! Она!!
— Ты как сюда попала? — сердито закричал Павка.
— Она, наверное, в ящике для канатов спряталась, — объяснил Нос-Курнос. — Ишь ты, как ее водой окатило.
— Ну и приставала же ты! — выругался Павка. — Никак от тебя не отвязаться.
Глаша легко спрыгнула на песок. Она подождала, пока мальчики вытащили на берег баркас, и подошла к Павке.
— Ну чего тебе надо? — спросил Павка девочку.
— Я тоже хочу стать пиратом, — сказала Глаша. — Мне одной скучно.
— Ты — пиратом? — расхохотался Павка. — Девчонки пиратами не бывают. Тебе — сидеть дома и форменки стирать. Ну чего уставилась? Мешаешь! Убирайся! — И, отвернувшись от Глашки, он приказал:
— Вычерпывай воду из баркаса.
Мальчики стали вычерпывать ковшиком воду.
— Глашку оставить на острове, — сказал Павка.
— Есть Глашку оставить на острове, — ответил Нос-Курнос, исполнявший обязанности помощника капитана.
— Ты еще поговори, — сказала Глаша. — Попробуй оставить — ухо откушу.
— Разве это девчонка? Это чорт! — пробурчал Нос-Курнос, отходя подальше от Глаши.
Павка решил не разговаривать с Глашей.
Он подошел к мальчикам, продолжавшим вычерпывать воду из баркаса, и приказал одному из них посторожить «Ласточку».
— Пошли в шалаш, — сказал Павка остальным, и они пошли.
Мальчики взбирались по откосу на четвереньках, пробиваясь через колючие кусты. Наконец они добрались до вершины. Павка раздвинул кусты и выглянул. Солнце заливало светом полянку и стоявший тут рыбачий шалаш. Шалаш считался пиратской штаб-квартирой. Вокруг шалаша было множество ям: это мальчики искали таинственные клады. Павка первым подошел к шалашу и поднял рогожу, закрывавшую вход. Вдруг он что-то пробормотал и отступил на несколько шагов. Из шалаша вылез коротконогий солдат в желтом мундире.
В руках у солдата была винтовка с широким штыком, блеснувшим на солнце. Солдат сказал мальчикам:
— Ваша уходи-уходи.
Мальчики переглянулись. Они ничего не понимали. Как мог очутиться на их острове этот странный солдат? Они стояли, переступая с ноги на ногу. Тогда солдат взял винтовку наперевес.
— Ваша уходи-уходи, — повторил он.
— А ну, ребята, айда все к баркасу! — сказал Павка тихо.
Мальчики молча побежали. Они домчались до реки, быстро столкнули баркас в воду.
— И ты садись, — тронул Павка за плечо Глашу.
— И сяду, тебя не спрошусь!
Девочка скинула Павкину руку и спрыгнула в баркас.
— Отваливай! — скомандовал Павка, становясь на корму.
Баркас отвалил от острова и поплыл по течению. Павка взглянул на остров — солдат стоял возле шалаша на сопке и смотрел им вслед. Широкий, словно лезвие ножа, штык блестел на солнце.
* * *
Когда Павка добрался до домика дяди Остапа, оттуда уже доносился веселый смех и оживленный разговор.
Окна Остапова домика были ярко освещены. Павка подошел и заглянул в окошко той комнаты, которую Остап называл кают-компанией. Павка увидел на стенах занятные картины: какой-то взорвавшийся военный корабль взлетал на воздух; парусный фрегат мчался на всех парусах по ярко-синему морю; огромный пассажирский морской пароход с четырьмя толстыми трубами, дымя, несся по волнам, совершенно белым от пены. В углу комнаты стоял сундук, — наверное, тот самый сундук, в котором Остап хранил своих крабов, черепах и чучела райских птиц.
На столе стоял самовар, на тарелках было разложено угощение. Гости разговаривали, но Павка ничего не мог расслышать. И Павке стало смешно: люди размахивают руками, смеются, а отсюда кажется, что они словно в кинематографе: губами шевелят, а ничего не слышно.
Остап сидел прямо против окна, нарядный, причесанный, и все расправлял свои пушистые усы.
По левую руку Остапа сидел Косорот, брат Глаши. Косорот так нравился Павке, что он даже своего любимца Сюркуфа представлял себе похожим на Косорота. Всем известно, что Косорот никого и ничего не боится. Вот таким, как Косорот, хотелось быть Павке. И еще он хотел быть похожим на брата, Петра. Вон он сидит рядом с Косоротом — ведь они неразлучные друзья, — коренастый, плотный, крепко сколоченный матрос с карими глазами. Петр очень умный и очень сильный, недаром его выбрали в судовой комитет.
По правую руку от дяди Остапа сидел его зять, рыжий комендор с «Грозы» Илюшка Зазвонов. Он только недавно, весной, женился на дочке Остапа Варе, и вся флотилия веселилась тогда на их свадьбе. Илюшку Павка любил: это был золото-парень, он вечно выдумывал что-нибудь — то новую приманку для рыбы, то какие-нибудь затейливые улочки, а один раз даже подарил ребятам-портовикам сделанную им самим из дерева скорострельную пушку. Пушка, правда, по-настоящему не стреляла, но зато здорово палила горохом.
Рядом с Илюшкой сидела Варя, его жена, курносая, черноглазая, похожая на девчонку. Ее часто вечерами встречал Павка на улице. Она ходила под руку с Илюшкой и с другими матросами и пела песни. Голос у нее был звонкий, пела она хорошо. Павка знал, что она служит где-то в городе в прислугах.
Рядом с Варей сидел Бережнов в старомодном костюме. Галстук у него тоже был старомодный: два голубых шарика, болтающиеся на голубом шнурочке. Он то снимал, то снова надевал свои очки, перевязанные веревочкой. Наверное, он говорил что-то веселое, потому что все смеялись.
Соседом Бережнова по столу был Гаврилов, рабочий тех же мастерских, что и Бережнов, отчаянный человек. К удивлению всех ребят, он переплывал без передышки Амур взад-вперед в тех местах, где и берега-то противоположного почти не было видно. Он любил возиться с ребятами, учил их плавать и играть на гитаре. Веснушки словно божьи коровки усеивали все его лицо, и ребята не раз принимались считать: сколько у него веснушек? Но на второй сотне сбивались и решали, что гавриловские веснушки никак пересчитать невозможно.
Павка прижался носом к окну и пытался разглядеть: кто же сидит спиной к окну, против дяди Остапа? Но в эту минуту дядя Остап заметил его и поманил пальцем. Павка завернул за угол и вдруг наткнулся на большую лохматую собаку. Он удивился: чья же это собака? У Остапа собак не было. Собака лежала у крыльца и даже не зарычала на Павку.
Павка быстро поднялся на крыльцо и вошел в темные сени. Толкнув вторую дверь, он очутился в «кают-компании».
— Где тебя носит? — спросил Павку из-за стола Петр.
— Седай, Павка, седай, — скомандовал Остап, и Петр подвинулся, освобождая для брата место. Павка сел на табурет. Варя улыбнулась мальчику, показав свои белые зубы, и протянула ему тарелку и вилку. «Что бы это мне съесть? — подумал Павка. — Конечно, гуся», решил он. На другом конце стола стояло большое блюдо, а на блюде — коричневый, блестящий, с пупырышками жареный гусь. Но полезть через стол за гусем Павка побоялся. Прямо перед ним, широко раскрыв рты, лежали три жирные, маслянистые селедки. Чуть подальше расположилась горка рассыпчатой вареной картошки, а посреди стола распласталась на блюде большая серебристая кета. Она была как живая, и казалось — вот-вот поднимет голову и шевельнет хвостом. Павка принялся есть селедку с картошкой. А Остап стал продолжать прерванный приходом Павки рассказ:
— В пятом году, як продали нас адмиралы, бились мы одни с целой японской эскадрой. О, це был бой, так бой! Как грянул японец по нас со всех своих броненосцев! Как ответили ему наши комендоры!.. «Не давай им передохнуть, братцы, не давай!» кричал наш командир. Горячий японский снаряд ударился в рубку и засыпал командира обломками. Кинулись мы к нему все разом, откопали. А японец все бил и все бил снарядами. Прямо под сердце осколком ранило друга моего Хоменку. За борт упал храбрый комендор Барсуков, убитый. Грянулся на палубу Иван Труба, бравый матрос-сигнальщик. И тогда порешили мы отдраить кингстоны. Вызвались на верную смерть два дружка, два Ивана. Опустились они на дно корабля, отдраили кингстоны и сбила их с ног холодная океанская вода...
Все помолчали. Потом Никита Сергеич сказал:
— А слыхали вы про японцев во Владивостоке? Говорят, скоро дойдут и до нас. До Москвы далеко, они и расхрабрились.
— Не дойдут, — сказал Гаврилов.
— Во Владивостоке тоже говорили — не дойдут, — возразил Бережнов. — А вот высадили десант, заняли город, развесили листовки...
Он вынул из кармана какую-то бумажку, поправил очки, положил бумажку на стол, разгладил ее рукой и стал читать:
Объявление командующего японской эскадрой. Граждане. Я, командующий японской эскадрой, питаю глубокое сочувствие настоящему положению России и желаю немедленного искоренения междоусобиц и блестящего осуществления революции.
— Видали, как завернуто? — усмехнулся Петр. — Японский адмирал, значит, с нами, за революцию.
Бережнов из-под очков поглядел на Петра и продолжал читать — медленно, напирая на «о»:
Однако, глубоко встревожась и увидя, что в городе не наблюдается порядка, я не мог не беспокоиться о жизни и имуществе проживающих в городе подданных Японской империи.
— Ого! — сказал Косорот. — Читай, читай дальше.
К сожалению, ныне в городе произошли среди бела дня неожиданное убийство и ранение трех японцев...
— Сами же и ухлопали, — поднял глаза из-под очков Бережнов.
...что заставило меня принять на свою ответственность защиту жизни и имущества подданных Японской империи, и, следовательно, я принужден высадить десант с вверенной мне эскадры и принять меры.
— Ясно! — сказал Гаврилов. — Все?
— Нет, не все. Тут еще приписка:
Еще раз заявляю, что горячо питаю глубокую дружбу и сочувствие к русским властям и к русскому народу и у меня нет иной мысли и желаю, чтобы русский народ ни о чем не беспокоился и, как обыкновенно, занимался своими делами. Командующий японскою эскадрою контр-адмирал Хирохару Като.
Бережнов аккуратно сложил японскую листовку в убрал в карман.
— Дружбу питает! — хлопнул Косорот кулаком по столу так, что задребезжала посуда.
— Сочувствует! — сказал Петр. — С белой гвардией спелся — с Калмыковым. Наш Приамурск хочет занять. Дружбу! Питает!
— Не только наш город хочет занять, — спокойно сказал Бережнов. — Все Приморье занять хотят, весь Амур. Нагонят желтых мундиров, заполнят весь край. Край-то богатый, богатств в нем видимо-невидимо, вот и зарятся: а не сумеем ли оторвать кусок у Советской России?
— А я сегодня солдата в желтом мундире видел, — вдруг выпалил Павка.
— Ну что, дурак, брешешь? — сердито оборвал его Петр.
— Ничего не брешу... — тихо сказал Павка.
Все засмеялись, только Бережнов спросил:
— Где видал?
— На острове, в шалаше, — ответил Павка.
— Да ну его, не слушай, Никита Сергеич, — сказал Петр. — Начитался своих пиратов, померещилось. Он такого бывает напридумает, что уши вянут.
— А ведь очень может быть, — сказал Бережнов, — что они подойдут неслышно, окружат и...
— Никита Сергеич, милый, — сказал Гаврилов. — Тут, можно сказать, вроде именины, а ты японцами пугаешь.
— Расшибем! — крикнул вдруг Косорот, вставая из-за стола.. — Пусть только сунутся!
— Ясно, расшибем! — крикнул Петр.
— Погоним до самого Японского моря! — закричал Митроша, сигнальщик с «Грозы», сидевший против Остапа.
— Ну чего вы раньше времени раскричались? — сказала вдруг Варя. — А ты чего встал? — спросила она Косорота. — Выпили бы, закусили бы...
Косорот снова сел. Петр положил Павке на тарелку толстый розовый кусок кеты. Никита Сергеич хитро улыбнулся, поправил рукой очки и сказал:
— А ну тогда, молодые, горько!
Все захлопали в ладоши и засмеялись. А Варя покраснела и сказала:
— Да ну вас, не надо...
«Ну, чего тут особенного? — подумал Павка. — Взяла да и чмокнула. Удивительно!»
Илюша и Варя встали, и Варя подставила мужу щеку.
Илья, вытянув губы бантиком, слегка приложился к щеке.
«Давно бы так», подумал Павка, отправляя в рот кусок розовой рыбы.
Павка презирал поцелуи, он никогда и не знал их. Мать его умерла давно, на Волге, от сыпного тифа, он ее еле помнил. Сестер у него никогда не было, а Петр был не таков, чтобы заниматься нежностями. Павка видел, что девчонки, встречаясь, непременно целуются. Девчонкам он это прощал, но когда взрослые люди занимались подобными глупостями, Павке становилось смешно.
Митроша вдруг поднялся из-за стола и сказал:
— Я вам сейчас гостя приведу.
Он вышел на улицу и вскоре вернулся с большим лохматым медведем. Мишка стал на пороге и начал кланяться налево и направо. Тут Павка понял, что собака, лежавшая под крыльцом, была вовсе не собака, а медведь.
— Мишка! Мишка! — закричали все. — Покажи, как Митроша на гулянку идет...
Митроша выучил корабельного медведя самым занятным штукам. По воскресеньям он сходил на берег вместе со своим четвероногим другом, и медведь все время ходил на задних ногах, совал лохматую лапу под руку Митроше и преумильно склонял треугольную шерстяную голову к нему на плечо. Их сразу же окружали и взрослые и ребята, и медведь начинал показывать, как матрос идет на парад, отдает честь начальству, пьет водку, идет в лазарет лечиться. Дойдя до этого номера представления, медведь начинал охать и хвататься за бок.
— Знаменитый медведь-юморист, — объявил Митроша как в цирке, — Михайло Потапыч с «Грозы» представит вам новый номер совершенно исключительной важности. Михаил Потапыч, прошу.
Тут только все увидели, что у медведя на боку висит брезентовая сумка, такая, какую носят почтальоны.
Митроша хлопнул в ладоши и запел так, как поют бродячие певцы на базаре:
Миша тихий, не кусает, только счастье вынимает.
Миша счастье достает и людям его дает.
— А ну, Миша-друг, достань-ка счастье самому главному, самому усатому, самому богатому...
Медведь скосил свои рыжие бусинки-глаза, мотнул головой и вразвалку направился к дяде Остапу.
Павка оставил еду и вскочил на табурет. Медведь достал из сумки какой-то голубенький листок. Остап оторопело смотрел на медведя. Он даже откинулся назад, и усы у него поднялись кверху.
— Бери, бери, не бойся, — сказал Митроша. Он взял листок у медведя и протянул Остапу.
Остап расправил усы и взял голубую бумажку. Развернув ее своими большими волосатыми пальцами, он медленно прочитал: «Жить тебе сто лет, хочешь или нет».
— Вот це закручено! — в восхищении сказал Остап. — Вот це добре! Ну и выдумщик ты, Митроша. А ты, Михайло Потапыч, — обратился дядя Остап к медведю, — ты гарный Михайло. Варвара! Сбегай-ка в камбуз, принеси Мишке вечерять...
— Сейчас, батько, — сказала Варя и пошла на кухню. Илья отправился за ней.
— А теперь, Миша, — сказал Митроша, — подай счастье самому малому да самому удалому. — И он пошел прямо к Павке. Павка оцепенел. Медведь смотрел на него веселыми умными рыжими глазками.
— Ну, доставай, Миша, не ленись, — сказал Митроша.
Медведь достал розовый листок.
— Бери, бери, не бойся, — подбодрил Павку Митроша, и Павка взял листок. Он развернул его. На листочке была наклеена картинка, вырезанная из какого-то журнала. На картинке военный корабль шел полным ходом. Из труб валил черный дым. Флаги развевались на мачтах. А на мостике стояла какая-то фигурка. Фигурка была пририсована чернилами. Павка вгляделся и узнал в фигурке себя в капитанской форме.
Под картинкой была написана красными чернилами подпись:
Капитаном, Павка, будешь — Нас с медведем не забудешь. Митроша.
— Петя, гляди, что написано, — сказал Павка, протягивая картинку брату. Сердце у него замерло. Он был твердо уверен, что это предсказание, поднесенное медведем, обязательно когда-нибудь сбудется. Павка размечтался. Как во сне он слышал смех, возгласы и какие-то обрывки стихов, — очевидно, медведь продолжал разносить счастье. Когда Павка очнулся, брат держал его за плечи и спрашивал:
— Ты, Павка, чего? Вина не пил, а пьяный.
— Нет, я ничего, Петя, я так. Где мое счастье?
— Вот твое счастье. — Петр подал Павке картинку.
Павка тщательно припрятал ее под тельняшку. А медведь уже стоял против Косорота, и Косорот кричал на Митрошу не то шутя, не то сердито:
— Ты что ж это — насмешки строить? Над механиком?
Косорот вдруг обхватил Митрошу поперек туловища.
— Вот я тебе покажу насмешки! — Он легко, без усилия, поднял Митрошу. Сигнальщик замотал ногами в воздухе.
— Расшибу! — загудел Косорот. — Ой, дьявол, новые штаны! — вдруг отчаянно крикнул он и с размаху опустил Митрошу на пол.
— Палубу проломите, хлопцы, — сказал Остап.
А медведь, вступившийся за своего друга, внимательно осматривал свою лапу: в когтях он держал клок новых Косоротовых штанов. На крик вбежали Илюша и Варя. Варя принесла миску с едой и поставила ее перед медведем. Медведь обрадовался и, став на четвереньки, чавкая совсем по-собачьи, стал есть.
А Гаврилов снял со стены гитару, повязанную розовой шелковой ленточкой. Он приготовился петь. Все затихли. Больше всех любил пение Гаврилова Павка: ведь он и сам играл на гитаре. Гаврилов ударил по струнам и запел:
Ах вы, сени, мои сени,
Сени новые мои...
И все грохнули разом:
Сени новые кленовые...
Когда допели эту песню, Остап сказал:
— Спевай мою любимую, про кочегара.
Гаврилов встал. Лицо его стало серьезным. Он взял несколько аккордов и запел:
Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали.
Товарищ, мы едем далеко,
Далеко от нашей земли...
Остап расправил свои пушистые усы и загудел густым басом, подпевая Гаврилову:
Товарищ, мы едем далеко,
Далеко от нашей земли...
Остап глядел куда-то вдаль затуманенными глазами. Наверное, он вспоминал сейчас свою молодость, свою матросскую службу и своих дружков-матросов. Он видел себя молодым, бравым боцманом, которому все было нипочем: и бурное море, и выстрелы, и сражения.
Варя смотрела на мужа преданным взглядом. Ее быстрые глаза вдруг притихли и точно засветились. Ее курносое личико стало даже красивым.
Гаврилов пел. Он стоял, широко расставив ноги в широких, сшитых клешем штанах. Косорот подтянул припев. Дребезжащим, старческим голоском запел и Бережнов. Даже Петр, никогда не умевший петь, стал подтягивать: один мотив — без слов.
Напрасно старушка ждет сына домой, —
с чувством пел Гаврилов, —
Ей скажут, она зарыдает...
Все подхватили последний куплет:
А волны бегут и бегут за кормой,
И след их вдали пропадает...
Гаврилов отложил в сторону гитару — песня кончилась. В «кают-компании» стало тихо. Все словно замерли, и каждый думал о чем-то своем, заветном. Было слышно, как на реке загудел пароход и затих. Потом донесся визгливый свисток паровозика: это в мастерских работала ночная смена. Остап крутил ус, засовывал его в рот и жевал. Петр смотрел куда-то в стену. Он весь подобрался, сжался, лицо его было печально. Павка понял, что думает он о жене, об Анне (женился он, когда ездил на побывку, в Нижнем). Павка никогда Анны не видел. Однажды она прислала письмо, что выезжает на Амур к мужу. С тех пор прошло полгода, а Анна не доехала до Амура. Между Нижним и Амуром было много фронтов, пассажирские поезда ходили плохо. Петр писал письма в Нижний, никто не отвечал. Он все думал, что Анна где-нибудь совсем близко, он каждый день ждал ее приезда, но Анна не приезжала...
Медведь лежал возле пустой миски, положив голову на лапы, и, казалось, спал.
— Был у нас адмирал, — вдруг сказал Остап. Он всегда начинал неожиданно свои рассказы. — О, це был адмирал, так адмирал! Всем адмиралам адмирал. Чуть матрос зазевается — сейчас матроса по зубам. Чуть матрос оплошает — сейчас кроет матраса последними словами. И вот однажды порешила наша братва над адмиралом пошутить. Купили мы в кругосветном плавании в складчину крокодила. Крокодил не крокодил — крокодилыш, вот такой. — И Остап раздвинул руки, показывая, каких размеров был купленный крокодил. — Ну, добре. Притащили его контрабандой на корабль. Только денщик адмиральский зазевался, мы туда-сюда, воды напустили и крокодилыша в адмиральскую ванну — бултых. А адмирал как раз купаться собрался. Ну, добре. Ждем. Заходит в ванную адмирал. Вдруг выскакивает из каюты голый-преголый, в чем мать родила, посинел весь со страху, кричит, як гудок-сирена, чуть с перепугу за борт не сиганул. Ну, мы туда-сюда, стали ловить голого адмирала. Он — от нас, мы — за ним, он — от нас, мы — за ним. Скользкий, мокрый — пойматы трудно. Ну, поймали, потащили в каюту, будто не знаем, что там такой-сякой крокодил купается. «Ваше превосходительство, — говорим, — пожалуйте в ванночку, чего вы труситесь, як заяц?» А его превосходительство кричит, ногами лягается. Зубы стучат. Заикается. «Т-т-там, — орет, — к-к-крок... кодил... братцы, там крокодил купается!»
«А у нас был матрос такой, Хоменчук... Он уж умел такое словцо сказать... Так вот он и говорит... — Тут Остап сделал хитрое лицо и поднял палец кверху. — Он и говорит...»
Но что сказал Хоменчук, никто так и не узнал.
Медведь поднял голову и посмотрел на дверь. Дверь распахнулась. На пороге стоял кок «Грозы», рябой, с лицом, тронутым оспой, Василий Шагай.
Кроме варки обеда и ужина, кок наряду с другими матросами отстаивал вахту. Сейчас он только сменился.
— Товарищ Сокол, японцы близко, — сказал кок, ни с кем не здороваясь,
Петр встал.
— Ну! — сказал Косорот. — Японцы во Владивостоке! Какие там японцы! Садись, — и он указал Василию на табурет.
— Японцы под самым городом, товарищ Сокол. Идет их несметная сила! — крикнул Шагай, не садясь.
— Откуда слыхал? — быстро спросил Петр.
— Катер «Дозорный» пришел.
— Товарищи, на корабль! — скомандовал Петр.
Все вскочили из-за стола. Петр уже надел бескозырку и накидывал на плечи бушлат.
Матросы мигом оделись, Митроша прицепил цепь к ошейнику медведя. Медведь встал на задние лапы. Варя подошла к Илье.
— А я как же, Илюша?
— Если уйдем в поход — прощай, — просто сказал Илья. Он обнял и поцеловал Варю, поцеловал как-то совсем по-иному, не так, как тогда, когда кричали «горько».
— А ты, Павка, марш домой, — сказал Петр, уходя. — Нечего тебе шататься.
Павка вышел на темный пустырь последним. Ночь стояла темная, безлунная и беззвездная. Он оглянулся и увидел освещенное окно Остапова домика. Варя, прижавшись лицом к стеклу, вглядывалась в темноту. Остап ходил по комнате и размахивал руками.
Павка хотел было уже бежать к дому, как вдруг в темноте столкнулся с Косоротом.
— Павка, постой! Есть разговор.
Разговор? У храброго Косорота есть разговор с Павкой? Павка насторожился.
— Мне нонче домой уж не успеть, — сказал Косорот. — Если уйдем мы в поход, ты к Глашке зайди, скажи, чтоб не беспокоилась. Да сведи ее к Гаврилову. Он за ней присмотрит. Понял?
— Понял, — ответил Павка.
— Ну, ну. Не забудь, смотри, — сказал Косорот и исчез в темноте.
Павка побежал через пустырь к халупам. Вдруг небо осветилось ярким пламенем. Огненный дождь рассыпался высоко над Павкиной головой, и золотистые капли покатились по черному куполу во все стороны.
«Ракеты пускают, — подумал Павка. — Тревога».
За оградой мастерских в темноте заметались факелы. Они передвигались то взад, то вперед, чертя огненные полосы по черному небу, а потом собрались все вместе, и над ними в небе образовался оранжевый след. На реке, под обрывом, задвигались фонари — зеленые, желтые, красные. Павка понял, что это снуют катера. На клотиках кораблей замигали перемежающиеся огоньки — корабли разговаривали между собою световыми сигналами. Павка не все понимал еще в сигнализации, но он понял, что разговор был тревожный. Замелькали сигналы и на высокой портовой мачте. Заискрилась мачта беспроволочного телеграфа.
Что-то тревожное происходило в порту, в городке, на кораблях. Вдруг отчаянно завизжали сразу несколько паровозиков. Они продолжали визжать минуту, другую, третью, и, казалось, вся ночь наполнилась тревожным их визгом. Загудел большой гудок портовых мастерских. Мимо Павки стали пробегать темные тени, они стремились в порт, к чугунным воротам. Любопытно было посмотреть, что же там происходит.
Павка побежал за ними. У ворот его остановил часовой.
— Куда? Нельзя.
Павка удивился. Всегда часовой здоровался с ним и пропускал беспрепятственно в мастерские.
— Мне бы к Никите Сергеичу. К Бережнову, — сказал Павка.
— Не до тебя, пацан, — сказал часовой сердито. — Катись, катись.
Каких-то трое людей вышло из ворот. Они оживленно разговаривали и размахивали руками. До Павки донеслись обрывки разговоров:
— На японцев работать?..
— Драться надо...
— Артиллерия, снаряды, а у нас...
— «Гроза» уходит... будут на реке биться...
Люди исчезли во тьме. За воротами поднялся шум и крик. Теперь уже паровозы не визжали и гудок не гудел. Многоголосо кричали и спорили рабочие портовых мастерских.
Павка стоял в темноте. Стало холодно. Он ничего не мог понять толком. Факелы стали гаснуть один за другим. Павка повернул и пошел к дому.
Перед своею халупой он в удивлении остановился. В халупе горел свет.
«Что бы это значило?» подумал Павка и вошел в халупу.
Петр с вещевым мешком в руке разговаривал с Бережновым. Павка даже не узнал сразу Бережнова: так переменился за несколько часов старик. Он словно похудел, да и морщин на лице стало больше.
— Товарищ Ленин нас в беде не оставит, — сказал он Петру.
И вполголоса добавил:
— В подполье уйдем.
Он снял простые, стальные, перевязанные веревочкой очки, протер их платком, снова надел на переносицу и пошел к двери. Потом вдруг вернулся, крепко обнял Петра, поцеловал в губы и, слегка сутулясь, вышел на улицу.
Братья остались одни.
— Надолго? — спросил Павка брата.
— Чего надолго?
— Уходишь надолго?
— Ухожу-то?
Петр внимательно посмотрел на Павку.
— Не знаю, Павка. Может — надолго, может — нет. А только пора тебе привыкать к самостоятельной жизни. Довольно лодыря гонять. Я в тринадцать лет баржи на Волге грузил, всю семью кормил. Завтра пойдешь к Бережнову в порт, он тебе работу найдет. Понял?
— Понял, — ответил Павка. — А ты... ты, значит, не скоро придешь?
— Не скоро, — ответил Петр. — Ложись спать.
— Погоди, — остановил он Павку, который начал стлать постель. — Если Анна приедет, передашь ей вот это письмо.
Он протянул Павке незаклеенный конверт.
— Спрячь получше.
Павка спрятал конверт под подушку, лег на койку и укрылся бушлатом. Вдруг где-то очень далеко, за сопками, глухо ударило орудие. Петр встал, вышел на порог, прислушался. На дворе стояла ночь, глухая, темная, тихая. Он притворил дверь, подошел к Павке, укрыл потеплее, пошевелил рукой Павкины вихры и дунул на коптилку. Стало темно. Хлопнула дверь, и Павка понял, что Петр вышел на улицу. Павка решил не спать, но глаза его стали слипаться сами собой, и он заснул...