ВЫБРОШЕНЫ ИЗ ДОМА
Когда Павка проснулся, было уже поздно, и в мутные оконца домика било яркое солнце.
Павка сунул руку под подушку и нащупал свое сокровище. Все четырнадцать выпусков «Сюркуфа, грозы морей» были на месте. На месте лежал и конверт, на котором четким почерком брата было написано: «Анне». Павка сунул конверт обратно под подушку.
Он вспомнил, что брат приказал ему сходить к Бережнову. Бережнов должен устроить Павку в ученики. Значит, он теперь будет сам зарабатывать деньги. Это хорошо: он может ложиться спать хоть в четыре часа утра, обедать, когда ему вздумается, пиратствовать все свободное время. Он сможет купить недостающие шесть выпусков пиратских приключений. А вдруг ему удастся заработать на шлюпку? Вот уж тогда он поплавает по Амуру!
Он вскочил, натянул штаны, прибрал постель. Потом он снял с полки кувшин с кислым молоком, нашел на столе селедку и хлеб, поел и вышел из домика.
Шагая по улице, он с удивлением заметил, что в городке за одну ночь все изменилось.
Внизу на реке, у стенки, стояли только «Шторм» и «Буря». Других кораблей — ни башенных, ни канонерских лодок — нигде не было видно. Далеко-далеко, налево — до самого Приамурска, а направо — до самой зеленой тайги, широкая река была теперь пустынна. Значит, Павка проспал, и брат уже ушел в поход на «Грозе».
Парикмахерская Никашки, всегда открытая с самого раннего утра и до позднего вечера, была закрыта. Заперта была и матросская лавочка, где торговал дядя Остап. По немощеной улице, намокшей от ночного дождя, шел патруль чужих солдат. Они были в таких же мундирах, как тот солдат на острове, в шалаше. На ногах у них были белые гетры. У зданий казарм стояли незнакомые часовые, а из раскрытого окна торчал пулемет. Вокруг водокачки тоже шагал часовой в белых гетрах.
Значит, пока Павка спал, японцы заняли городок. Павка с любопытством оглядел часового. Очень низенький, чуть выше Павки, часовой прохаживался взад и вперед, выпятив сухую, тощую грудь. Он не обратил никакого внимания на Павку. Павка осмелел и подошел к часовому совсем близко. Тогда японский солдат шагнул к Павке, чуть присел, выбросил вперед широкий и блестящий, как лезвие ножа, штык и сказал безразличным голосом:
— Твоя уходи-уходи.
Павка отскочил от солдата, попятился, повернулся и пошел к жилищу Косорота. Оглянувшись, он увидел, что часовой продолжает ходить вокруг водокачки.
Дойдя до домика Косорота, Павка заглянул в окно. Глаша спала на лавке, под бушлатом, закинув руку за голову. Светлые волосы ее были распущены.
«Ишь ты, — подумал Павка. — Тихая, когда спит».
Глаша сладко потянулась, вздохнула. Губы ее что-то прошептали во сне.
— Интересные сны смотрит, — пробурчал Павка. Он обожал интересные сны — с битвами, со стрельбой, с погонями. Ему часто снилось, что гонится за ним какой-то страшный великан и он бежит со всех ног и хочет спрятаться, а спрятаться негде. А великан тяжело дышит у него за спиной и вот-вот догонит, убьет. Павка возьмет и проснется, а страшный великан остается в дураках. Такие сны больше всего нравились Павке. Он любил их даже больше кинематографа.
Глаша спала. Павка постучал в окно и крикнул:
— Глашка, вставай!
Девочка нехотя открыла глаза.
— Ну чего таращишься? Отпирай скорей.
— А ты драться будешь? — лениво спросила Глаша, приподняв голову и приглаживая свои растрепанные волосы.
— Буду, — честно ответил Павка.
— Ну, так я не открою, — сказала Глаша и, повернувшись к Павке спиной, стала заплетать своими тоненькими пальцами косички.
— Я дверь переломаю! — крикнул в сердцах Павка. — Все косенки тебе повыдергаю!
— Попробуй, — спокойно сказала Глаша и дернула худенькими плечами.
Вдруг Павку словно что-то толкнуло в спину. Он обернулся. Позади стоял японский солдат и смотрел прямо на Павку раскосыми глазами. Павка застыл. Он встретился взглядом с солдатом. Солдат повернулся и пошел дальше по улице.
Павка приложил губы к самой оконной раме и шипящим шопотом позвал:
— Глашка-а!
Глаша не отвечала. Она стала надевать через голову розовое с белыми крапинками платьице.
— Глашка-а, — еще раз позвал Павка. — Я не буду драться. Ну открой... Ты ничего не знаешь... Японцы пришли... и...
— Ври больше, — ответила Глаша.
— Вот те крест — не вру. И «Гроза» ушла. И Петр ушел, и твой браток. Совсем.
Тут уж Глаша поверила, кинулась к двери и отперла ее.
— Ваня велел тебя к Гаврилову отвести... вот ей-ей велел, честное благородное... Видишь? Японцы, — показал Павка рукой на часового, шагавшего у водокачки. — Пулеметы, — показал он на пулемет, тупое рыльце свое выставлявший из окошка казармы. — Кругом японцы.
Глаша схватила Павку за плечо.
— Идем скорей, — сказал Павка. — К Гаврилову.
Глаша сразу отдернула руку и тряхнула косичками.
— Уж не ты ли меня к Гаврилову поведешь? — ядовито спросила она.
— Мне Косорот велел, — буркнул Павка.
— Я и сама дойду, не маленькая, — сказала Глаша, откинув голову и отставив вперед ногу в порыжелом старом ботинке. — Тоже провожатый нашелся!
Вдруг глаза ее широко раскрылись. Она глядела куда-то за Павкину спину.
— Павка, гляди, гляди, — забормотала она.
Вцепившись в плечо Павки дрожащими пальцами, она прошептала:
— Павка, смотри!.. матросов ведут... Куда же их ведут? Павка!
Павка обернулся. Множество японских солдат шагало по улице. Все они были с винтовками. Они окружили плотной стеной нескольких матросов. Это были знакомые матросы — со «Шторма» и с «Бури». Они шли хмурые и мрачные, низко опустив головы.
Когда они наконец прошли мимо, Глаша, не глядя на Павку, спросила:
— Павка, тебе не нужно в мастерские? Я с тобой дойду, а сама к Гаврилову... Ладно?
Павка поглядел в ее сразу побледневшее личико, и у него нехватило силы сказать ей «трусиха». Он потоптался на месте и важно сказал:
— А что ж, пожалуй, мне нужно в мастерские. Мне Петр велел Бережнова отыскать.
Глаша взяла со стола маленький узелок. Потом заперла дверь, повесила висячий замок, надела на шею шнурок с большим тяжелым ключом.
Молча они спустились по пустой улице с сопки вниз, к чугунным воротам портовых мастерских.
На этот раз ворота были настежь раскрыты. Часового не было, и пропусков никто не спрашивал.
— Ты меня подожди здесь, — сказал Павка, — я мигом и Бережнова отыщу и Гаврилова приведу.
Он вошел в ворота и сразу же заметил, что в кузницах не пылает огонь и над головой не летают многопудовые чушки.
Мастерские словно вымерли. Ни паровозных свистков, ни стука молотков, ничего не было слышно.
«Где же Бережнов?» подумал Павка, проходя мимо цехов, в которых лежали брошенные инструменты.
Он перешел через опустевшие железнодорожные пути. Пустые брошенные вагонетки тоскливо стояли на рельсах.
«Куда ж все ушли с работы?» подумал Павка. Он натыкался на всё новые и новые следы поспешного ухода рабочих. Он завернул за угол, поднялся на ту сопку, где стояла сигнальная мачта и синели домики управления портом и мастерскими, и тут в изумлении остановился.
Молчаливая черная толпа замерла на склоне сопки. Несмотря на холодный сентябрьский ветер, люди стояли с непокрытыми головами. Что же здесь происходит? Павка знал, что если собирается большая толпа, то она шумит и гудит, словно улей, или кого-нибудь слушает. Но сейчас никто ничего не говорил. В молчании этой толпы было что-то зловещее. Павка подошел поближе, поднялся на цыпочки и заглянул через плечи впереди стоявших людей.
Прямо перед толпой, на другой невысокой и голой сопке, возле ощипанного куста багульника, несколько японских солдат копали лопатами какую-то яму. Рядом с солдатами стоял коротенький японский офицер. Солдаты вдруг расступились, и Павка увидел стоявшего на коленях человека в пиджаке. Руки человека были связаны за спиной. Павка не мог понять, что это за человек, почему его связали, зачем здесь собрались люди.
Вдруг связанный человек повернулся лицом к толпе, и Павка увидел множество веснушек, усыпавших, словно горох, его лоб, нос и щеки.
Да ведь это Гаврилов! Гаврилов! Ведь к нему-то и велел Косорот отвести Глашу!
Осенний ветер трепал курчавые волосы Гаврилова. Павка еще раз поднялся на цыпочки, чтобы разглядеть получше, что происходит на сопке. Но офицер вдруг вынул из ножен кривую шашку, размахнулся и начисто срубил куст багульника. Толпа глухо ахнула. Лицо Гаврилова потемнело, веснушки налились кровью.
Он вдруг поднял голову и звонко крикнул в толпу:
— Товарищи! Не работайте на японцев! Гоните их в шею! К чортовой матери! В море!
Офицер подскочил к Гаврилову и, как-то смешно подпрыгнув, со всего размаху опустил шашку ему на голову.
У Павки потемнело в глазах.
— А-а-а! — закричала визгливо и страшно какая-то женщина.
Толпа зашевелилась. Тогда японские солдаты подняли винтовки.
Кто-то схватил Павку за руку. Он услышал голос Никиты Сергеевича над самым ухом:
— Не жмурься, гляди! Запомни на всю жизнь, парень, на всю жизнь.
Солдаты шеренгой сбежали с сопки и молча подняли приклады винтовок. Люди попятились от солдат, Никиту Сергеевича оттерли от Павки, и он словно сквозь землю провалился.
Солдаты расчищали себе путь прикладами, врезались в толпу и кого-то хватали. Павку чуть не задавили. Каким-то чудом он выбрался со страшного места и опрометью бросился к воротам. За воротами он увидел Глашу, сидевшую на земле, всю дрожавшую и смертельно бледную. Он взял ее за руку. Рука, тоненькая, худенькая, дрожала мелкой дрожью.
— Ты... видела? — тихо спросил Павка.
— Да... — так же тихо ответила Глаша и как-то неуверенно взглянула на Павку. Губы у нее посинели как у покойника.
— Вставай, Глашка! — сказал вдруг испуганно Павка. — Будет тебе, Глашка, вставай!
Его самого мутило и тошнило, перед глазами стоял тот самый японский офицер в коротеньком мундире. Ему хотелось как-то утешить Глашу. Но он не знал, как это сделать.
Потоптавшись на месте, он сказал:
— Ну, девчонка ты и есть девчонка! Что я с тобой здесь — цацкаться буду? Один уйду.
Глаша мигом вскочила на ноги.
— Уходи! — с обидой крикнула она, теребя ключ на шее. — Уходи! — В голосе у нее зазвучали слезы. — Никуда я с тобой не пойду.
Павка пошел от нее.
— Куда же ты уходишь, Павка? — вдруг вскрикнула она. — Павка, Павка, да куда же ты?
Павка вернулся.
— Ну, иди, чего ты стал?
Павка не двигался с места. Он хотел забрать Глашку с собой, а там будь, что будет.
Он переступил с ноги на ногу.
— Идем, что ли? — сказал он совсем уже мирно.
— Не пойду, — тряхнула головой Глаша.
Павка раздумывал, ковыряя в ухе. Потом он снял бескозырку, почесал затылок, вздохнул и сказал спокойно:
— Ну, как желаете. А только я к себе пойду, у себя буду. До свиданья.
Он пошел от ворот и очень медленно зашагал по улице. Он несколько раз оглянулся на ходу и видел, что Глаша стоит на месте, сжимая в руках маленький пестрый узелок.
«Придет, никуда не денется», решил мальчик.
* * *
Когда он дошел до своей халупы, он в удивлении остановился. Все окна были раскрыты. Дверь была распахнута настежь. Павка осторожно подошел к двери.
Широколицая незнакомая женщина большим веником подметала пол. Он остановился в дверях, женщина подняла лицо с сердитыми глазами и насупленными бровями и ворчливо сказала:
— Ну, чего тебе? Нету вашего Павки дома, нету. Бегают, бегают, прости, господи, покою от вас нет.
— Тетенька, да я и есть Павка, — сказал Павка, робея. — А вы кто будете?
— Павка? Милый ты мой! Господи! А я и не признала.
Женщина бросила на пол веник и кинулась обнимать Павку.
— Да какой же ты ладный. — Она отодвинулась от Павки и принялась его разглядывать. — Ну совсем взрослый. — Глаза ее улыбались. — Ну вылитый Петр!.. И волосы рыженькие, и нос покарябанный. Петр да и только!
И она снова принялась обнимать Павку.
— Пустите, тетенька, — сказал Павка, — вы меня задушите. Теперь я вас знаю. Вы — Анна из Нижнего.
— Анна я и есть! — обрадовалась женщина. — Из Нижнего, правильно. Твоя тетка, значит. Милый ты мой! Думала, гадала — век я не доберусь, да господь привел. — Она перекрестилась. — Выручил господь, — повторила она, крестясь мелким крестом. — Ох, и намаялась же я, ох, и намучилась же! Где постираешь, где полы помоешь, где ребят постережешь. Офицеры раз с поезда выкинуть хотели.
Она вытерла подолом юбки глаза.
— Тетенька, а вам Петр письмо оставил, — вспомнил Павка.
— Мне? Письмо? Давай сюда, давай! — заторопилась Анна. Павка достал конверт и протянул Анне. Она повертела конверт в руках, потом вынула письмо. Она осмотрела его со всех сторон.
— Неграмотная я, — сказала она Павке смущенно. — Может, сынок, почитаешь?
Павка взял в руки листок, исписанный крупным почерком брата. Анна села на табурет, сложила руки крестом на груди и приготовилась слушать. Павка, слегка запинаясь, стал читать:
«Здравствуй, Аннушка. Пишу тебе в надежде, что живая ты и здоровая и приедешь в благополучии».
— Доехала я, доехала — подтвердила Анна.
«Соскучился я по тебе, и белый свет мне без тебя не мил, и все ждал я тебя до самого моего ухода».
— Родимый ты мой, ясненький ты мой, — всхлипнула Анна.
Павка деликатно подождал и принялся читать дальше:
«Уходим мы, Аннушка, биться с японцами, и тяжелая у нас с ними будет битва. Орудий у них много, и калмыковские белогвардейцы заодно с ними. Но мы не робеем. Будет это наш последний и решительный бой».
— Господи! — сказала Анна. Из глаз ее текли крупные слезы.
«И если не свидимся мы с тобой, — продолжал читать Павка, — помни, что товарищи, Анна, тебя не оставят. А Павка подрастет — хозяином станет, он тебе поможет».
— Я кораблем командовать буду, — сказал Павка, — квартиру сниму, ты тогда у меня жить станешь.
Павка повертел письмо, посмотрел, не написано ли что еще. Но больше ничего не было. Только какая-то фотография выпала из конверта и упала на пол.
Анна тихо плакала, всхлипывая и утирая подолом глаза.
— Все? — спросила она.
— Все, больше ничего нет, — ответил Павка и наклонился, чтобы подобрать выпавшую из конверта фотографию. Он поднял карточку и рукавом протер ее. Бравый матрос, в полной форме, опирался рукой на плечо сидящей с застывшим лицом и выпученными глазами миловидной женщины в белом платье. Это была Анна.
— Тетенька, гляди, что тут еще есть. — Павка протянул Анне фотографию. Она взглянула на нее и разрыдалась по-бабьи, в голос.
— Петенька ты мой ненаглядный! Как я без тебя буду, разнесчастная сирота? — запричитала она и вдруг завыла тонким голосом, как над покойником.
— Тетенька, что же вы плачете?! Тетенька, да не кричите так! — запросил Павка. — Люди сбегутся, тетенька...
Анна взяла в руки его вихрастую голову, прижала к своей груди, и ее горячие слезы потекли Павке на лоб, на нос, на подбородок.
В эту минуту скрипнула дверь. Павка приподнял голову и увидел Варю в накинутом на голову шерстяном клетчатом платке. Она прижимала платок обеими руками к груди. Варя словно похудела и состарилась со вчерашнего дня. Вчера она была такая веселая!
— Павка, где Глаша? — спросила она.
— Откуда мне знать? — буркнул Павка. — Придет она сейчас, — добавил он.
— Я ее с собой хочу взять, в город, — сказала Варя. — Я в город ухожу.
Анна отпустила Павкину голову и удивленно уставилась на Варю.
— А вы кто будете? — спросила Варя.
— Разве не видишь? Это Анна из Нижнего, — сказал Павка.
— Неужели Анна? — воскликнула Варя.
— Анна я, милая моя, Анна, — поднялась с табурета приезжая и протянула Варе свою широкую руку. — Ехала-ехала, мучилась-мучилась, а Петеньки моего нету...
Слезы снова полились у нее из глаз, она зарыдала.
Варя скинула с головы платок, подошла к Анне, обняла ее за плечи и вдруг, всхлипнув, сама заплакала горькими слезами.
Павка растерянно смотрел на них, и у него у самого навертывались на глаза слезы. Но он не подал вида и пробурчал:
— Ну, чего вы? Кажется, не девчонки, а взрослые...
Наконец женщины успокоились. Варя встала, вытерла глаза и сказала:
— Оставаться тебе, милая, здесь нельзя. Японцы уже ходят по базе и допытываются, где матросские жены. Ты кем в Нижнем работала?
— В прислугах жила, — ответила Анна.
— Вот и ладно, — обрадовалась Варя. — Я тоже живу в прислугах — у доктора, в Приамурске. — Я тебя нынче же на место определю. Хорошее место, фельдшер из военного госпиталя, сам день и ночь на работе, стирка невелика. Ты готовить умеешь?
— Умею, — ответила Анна.
— Ну, вот, пока Петр не вернется, поживешь, перетерпишь. В пути, небось, не того натерпелась, вот и отдохнешь. Вещей-то у тебя много?
— Да вот все мои вещи, — показала Анна на лежавший на койке тощий узелок в цветистом платке. — Проела в дороге, — виновато улыбнувшись, сказала она. — Пухнуть начала было с голоду, сменяла на хлеб два платья, юбку, платок шерстяной, полсапожки.
— Наживешь, — утешила Варя. — Ну, идем, Анна, в город, пора, итти далеко. Нам бы до вечера добраться.
— А Павка-то как? — забеспокоилась Анна.
— Завтра приду за ними, устрою где-нибудь. Ты Глашу разыщи, Павка, да передай, чтобы меня ждала. И ты жди, я приду. Да не обижай Глашу.
— Ее обидишь, как же! — огрызнулся мальчик.
— Да ты присмотри, раз просят, — рассердилась Варя. — Поменьше бегай со своими огольцами...
— Ладно, сам знаю, — сказал Павка.
Анна крепко расцеловала Павку, глазами поискала угол. Угла не была, халупа была круглая, как цирк. Тогда она перекрестилась несколько раз на потолок, заросший паутиной, повязалась платком, взяла узелок, и они ушли с Варей по широкой и пустой улице через пустыри и сопки в Приамурск.
Павка остался дома один. Такое с ним случилось впервые. Раньше он один оставался во время отлучек брата, но Петр возвращался неожиданно. Приходилось всегда быть настороже. А теперь Петр долго не вернется.
Павка прибрал посуду на полке, заглянул в ведро, стоявшее у стены. В ведре плескалось несколько пойманных вчера Павкой рыбок. Он непременно сварит себе уху, как только проголодается. Перед огрызком зеркала Павка пригладил свои вихры.
Вдруг кто-то легонько стукнул в окно. Павка увидел Носа-Курноса:
— Моего батьку забрали, Павка, — сказал, торопясь и оглядываясь, Нос-Курнос. — Увели нынче японцы, а куда — не знаю. Мамка плакала-плакала, потом упала на пол, кричит. Что с ней делать — не знаю.
— Воды дай, — посоветовал Павка. — На голову воды налей, она, может, и встанет.
— Попробую, — сказал Нос-Курнос и исчез.
* * *
Под вечер Павка достал из-под подушки четырнадцать выпусков «Сюркуфа», сел у окна и принялся читать. Он прочитал замечательную историю о том, как Сюркуфа поймали и заточили в каземат на пустынной скале. Остров-тюрьму сторожили полицейские и солдаты. Верные товарищи Сюркуфа подобрались темной ночью к острову на лодке и перепилили решетки в окне каземата. Сюркуф по веревке спустился вниз, в лодку. Лодка неслышно отплыла от острова — и Сюркуф был спасен.
«Вот здорово!» подумал Павка и принялся за следующий выпуск. Вдруг сразу стемнело. На Амуре сумерек не бывает, вечер приходит неожиданно, точно накрывает день черным платком. Только что было совсем светло — и вдруг на дворе наступает ночь.
Павке стало как-то не по себе. Он никогда не боялся темноты. Но сегодняшняя казнь стояла у него перед глазами.
Он встал, зажег коптилку и снова принялся за приключения Сюркуфа. Ему показалось, что кто-то царапается возле двери. Он поднял голову и послушал: нет, никто не царапается. Только начал читать, перелистав несколько страниц — царапается.
«Надо посмотреть», решил Павка и осторожно, на цыпочках подошел к двери. Подождал. Кто-то осторожно тронул щеколду. Павка со всей силой толкнул дверь и в полосе света увидел Глашу.
— Я сидела-сидела дома, мне скучно стало. Вот я и пришла, — сказала она.
— А тебя Варя искала! — сказал Павка радостно. — В Приамурск пошла. И Анна приехала, Петра жена, знаешь? Заходи! Да не наследи, смотри, — прибавил он построже. — У меня палуба вымыта.
— А где же Анна? — спросила Глаша.
— Она с Варей ушла, в Приамурск. Поплакала и пошла.
Глаша вошла в комнату и присела на табурет.
— Читаете? — спросила она, глядя на разложенные на столе выпуски, и в голосе ее Павке почудилось ехидство.
— Читаем, — вызывающе ответил Павка.
— Про Сюркуфа читаете?
— Про Сюркуфа читаем.
— Может, и мне дадите почитать? — вдруг спросила она совсем просто, обыкновенным голосом.
— Почитайте. — Павка протянул Глаше один из выпусков.
Она, оправив платьице, принялась читать.
Павка смотрел на нее в упор, но она не поднимала глаз. Она читала, шевеля губами, и перелистывала страницу за страницей. Тогда Павка тоже взял книжку и сел за стол напротив девочки. Долгое время они читали молча. Вдруг коптилка стала чадить, дохнула раза два черным дымом и погасла.
— А у меня керосину нет, — сказал Павка.
— И у нас нету, — услышал он из темноты Глашин голос.
Они помолчали.
— Я спать ложусь, — сказал через некоторое время в темноте Павка.
— И я легла.
— Тебе не холодно, Глашка? Держи бушлат. Поймала?
— Спасибо, поймала, — сказала Глаша.
Наступила тишина.
Павка слышал тихое Глашино дыхание.
Где-то далеко в ночи вдруг протрещало несколько выстрелов, и все смолкло.
— Что это, Павка, стреляют? — испуганно спросила Глаша.
— Ясно — стреляют, а не горох катают.
После короткой паузы Глаша сказала:
— А мне все... Гаврилов мерещится... и солдаты... Они в могилу его закопали, да?
Павка промолчал.
— Ты спишь, Павка?
Павка молчал.
— Ну, и я сплю, — совсем уже сонным голосом сказала Глаша. — Вы только не деритесь, а то я вам все волосы повыдергиваю.
Не получив и теперь ответа, Глаша заснула.
* * *
На следующий день Павка и Глаша проснулись поздно. День стоял пасмурный, серый, за окном моросил мелкий осенний дождь. Павка оделся, умылся, подождал, пока умоется Глаша, взял ведро с рыбой и сказал, как хозяин:
— Ну, что ж, Глашка! Бери нож, чисти рыбу, вари обед. А после приберешь дом. У меня каждый день палуба моется.
— Тю-у, — сказала Глаша, вытирая мокрое лицо полотенцем. — Что — я к тебе в кухарки нанялась? Сам вари обед.
— Глашка! — грозно крикнул Павка.
— Павка! — звонко ответила девочка, глядя на Павку в упор.
— У, бесстыжие твои глаза! — рассердился Павка. Он взял нож и стал чистить рыбу.
Чешуя, искрясь, разлеталась по всему полу. Он рубанул по хвосту — и рыбий хвост полетел далеко в сторону. Он хватил ножом по рыбьей голове — и рыбья голова, словно живая, запрыгала по полу. Он вспорол рыбе брюхо — и оттуда вывалились на табурет розовые и коричневые потроха.
— Котелок! — скомандовал Павка.
Глаша принесла чугунный котел и поставила его на пол.
— Воды! — крикнул Павка, кидая рыбину в котелок. Глаша взяла ведро и молча подлила в котел воды.
— Растопляй печку! Живо! — продолжал командовать Павка.
— Сам растопляй! — ответила дерзко Глаша.
— У, негодная! — замахнулся Павка на девочку.
— Попробуй, тронь, — нос откушу, — прислонившись к стене, сказала Глаша таким голосом, что Павка понял: она действительно может кинуться на него и откусить нос.
Он что-то пробурчал и, взяв полено, принялся колоть его ножом. Щепки, золотистые, пахнущие смолой, весело разлетались во все стороны.
— Может, растопишь печку? — спросил Павка уж более мирно. Глаша молча стала собирать щепки и укладывать их в печурку. Вдруг Павка больно хватил ножом по пальцу.
— Ай! — вскрикнул он и сунул палец в рот. Рот сразу наполнился горячей липкой кровью. Павка сплюнул и снова взял палец в рот, но кровь все текла, не унимаясь.
Глаша чиркнула спичкой, и в печурке разгорелся яркий огонь. Павка еще раз сплюнул и посмотрел на палец. Порез был глубокий. Кровь так и текла.
— Да ты порезался? Вот неловкий какой. А еще хвастается: «Я, я. Я капитаном буду, гоголем по Амуру пройду». Покажи сюда палец.
Глаша зачерпнула в кружку воды и промыла ранку. Она поискала глазами чистую тряпку, но чистой тряпки нигде не было видно. Тогда она оторвала зубами кусок нижней юбки и крепко перевязала Павкин палец.
— Сиди уж, недотепа. Я сама, — презрительно сказала Глаша и, с трудом подняв котел, поставила его на печурку. — Ничего, до свадьбы заживет, — добавила она.
— Уж не на тебе ли я буду жениться? — ехидно спросил Павка.
— А может, и на мне, — спокойно ответила Глаша, изо всей силы раздувая огонь в печурке.
— На тебе? — рассмеялся Павка. — Косички крысиные.
Глаша обернулась, хотела еще что-то ответить, но увидела, что кровь капает с пальца через повязку на пол. Тогда Глаша оторвала еще один кусок нижней юбки, подошла к Павке, взяла его руку, перевязала палец еще раз сверху, туго затянула его и сказала:
— Знаете что? Сегодня не будемте ругаться. Вы раненый, у вас кровь разыграется, не остановить будет.
И она отвернулась к печурке, на которой уже вскипала уха, варившаяся из пойманной и освежеванной Павкой рыбины.
* * *
Капитан Судзуки шел по грязной улице, веселый, розовый, улыбающийся, чисто выбритый. За ним почтительно шагали трое солдат. Пройдя несколько кварталов, капитан свернул в переулок. Он остановился у матросской лавочки, запертой на замок. На крыльце лавочки стоял Остап и с ненавистью смотрел на офицера. Офицер, будто не замечая его взгляда, вежливо поздоровался.
Капитан рукой в белой перчатке показал на деревяжку и спросил улыбаясь:
— Цусима?
Не дожидаясь ответа, он сказал:
— О, храбрая матроса, храбрая русская матроса. До свиданья, пожалуйста.
Он пошел дальше. Проходя мимо запертой на замок парикмахерской, капитан хитро улыбнулся.
Затем он вынул из кармана блокнот, заглянул в него и зашагал к матросским домикам.
Капитан Судзуки недаром считался самым веселым офицером во всем оккупационном японском отряде. Он был большим шутником, этот маленький капитан Судзуки. Все офицеры отряда вспоминали веселый фейерверк, который устроил им капитан Судзуки в глухой таежной деревне. Он приказал своим солдатам окружить деревню со всех сторон и поджечь ее. Сгорело около ста пятидесяти изб. Капитан и тут улыбался, глядя на пламя, вздымавшееся к ночному небу. Деревня сгорела со всеми жителями и со скотом.
Капитан еще раз заглянул в блокнот и подошел к одной из халуп. На пороге стояла молодая женщина в черном бушлате.
Капитан подошел к женщине вплотную, поднял руку к козырьку фуражки и вежливо спросил:
— Пожалуйста, здравствуйте. Где ваша мужа?
Женщина не ответила.
Продолжая улыбаться, Судзуки поправил левой рукой шашку и сказал почти нежно:
— Ваша мужа — бурсука. Большевика. Она уходи туда, — он показал рукой на реку, — она дум-дум наша ниппона.
— Что вам надо? — спросила женщина.
— Чито моя надо? Моя надо: твоя уходи-уходи. Наша бурсука не надо, — сказал Судзуки.
Ему было весело: если он захочет, он может арестовать эту русскую женщину со злыми глазами; захочет — может сжечь жилище; захочет — может выполнить в точности приказ командования — выселить из квартир все семьи матросов, ушедших на кораблях по реке или сбежавших в тайгу, в партизанские отряды.
— Никуда я не уйду, — ответила женщина, загораживая вход своим телом, широко расставляя руки. — Куда я пойду?
— Куда? — приятно улыбаясь, спросил капитан. — Ваша мужа знала, куда уходи. И вы, пожалуйста, уходи-уходи.
Он отошел назад и сказал солдатам:
— Выбросите немножечко имущество и заколотите двери.
Солдаты отправились выполнять приказание. Они схватили женщину за руки, оттянули ее от двери и вошли в дом. Один из солдат взял за руку игравшего на полу пятилетнего парнишку и подвел его к женщине. Из дверей вылетел табурет, описал дугу в воздухе и грохнулся на землю. За ним пролетела перина, за периною упали в грязь тощие разноцветные подушки.
— Нет на вас, ироды, управы, — сказала женщина, прижимая к себе мальчика. Мальчуган смотрел на происходящее широко раскрытыми, умными, не детскими глазами.
Солдаты вышли, вынося с собой ходики, кастрюли, корыто. Все это они сложили на землю. Они вынули из карманов молотки и гвозди и деловито забили двери и окна. Капитан Судзуки смотрел на все это и улыбался.
Когда все было кончено, он снова поглядел в блокнот и пошел дальше. Пройдя несколько шагов, он подошел к другой халупе и постучал. Никто не откликнулся на стук. Тогда солдаты, по знаку капитана, взломали дверь. Они выкинули в грязь тюфяки, керосинку, подушку, несколько женских платьев и полушубок.
Они забили дверь и окна досками. Потом все пошли дальше. По знаку капитана Судзуки, солдаты снова остановились.
Капитан постучал в окно.
* * *
— Ваша брата — бурсука, большевика, — сказал капитан Судзуки Павке, так же вежливо улыбаясь, как если бы говорил со взрослым. — Ваша уходи-уходи, фанза закрывай.
— Это куда же уходить? — спросил Павка.
Солдат, оттолкнув его, вошел в халупу. Павка юркнул за ним. За Павкой вошли еще два солдата. Один из них выкинул табурет и стол. Другой взял с печурки горячий котелок с кипевшей ухой и, обжигаясь, понес его к двери. Третий подошел к Глаше, сидевшей на койке, и, словно не замечая девочку, выдернул из-под нее тюфяк. Глаша свалилась на пол, ушиблась, но сейчас же вскочила с горящими глазами. Она готова была кинуться на солдата. Павка стал перед нею и сказал солдату:
— Не тронь ее. Это сестра моя, понимаешь? Сестра. Мы сами уйдем. Идем, Глашка.
Он собрал свои четырнадцать драгоценных пиратских выпусков и передал Глаше. Он снял со стены гитару, взял Глашу за руку, и они вышли на улицу. Судзуки стоял против них, опираясь на шашку. Он курил папиросу и улыбался. Солдаты стали забивать досками окна.
«Словно гроб заколачивают, — подумал Павка. — Ну, чего, дурак, улыбаешься? — мысленно сказал он офицеру. — Чего ж тут смешного? Тебя бы так с квартиры выгоняли, небось бы не улыбался».
Он взял аккорд на гитаре. Взял другой аккорд и гордо прошел мимо офицера. Он не оборачивался, и Глаша не оборачивалась, но оба они чувствовали, что офицер с удивлением смотрит им вслед.
— Куда же мы пойдем теперь, Павка? — спросила Глаша. Она крепко прижалась к его руке.
— В город, к Анне и к Варе, — сказал Павка.
Прощай спокойная жизнь, прощай веселые игры с друзьями, прощай! Он почувствовал себя настоящим мужчиной, совсем взрослым, хозяином семьи. Теперь Глашка целиком от него зависит, она больше не посмеет дразниться.
Они прошли последние флигели казарм, старую флотскую церковь и вышли на дорогу. Дорога вилась сопками в большой город.
В осеннем тумане вдали синела река. По дороге строем шли белогвардейские солдаты. Они пели:
Смело мы в бой пойдем
За Русь святую...
Песня была явно неподходящая: ведь белогвардейские солдаты воевали не за Россию, а за японцев.
Но «за Японию святую» нельзя было петь: никак не укладывалось в размер стиха.
Павка прибавил шагу. Глаша с трудом поспевала за ним. Далеко впереди зачернели городские постройки.
«Часа три пройдем », подумал Павка.
Солдаты засмеялись и что-то крикнули им вслед. Но ребята даже не обернулись.