БЕЗ ПОГОН И БЕЗ ЛЕНТОЧКИ
В субботу в училище зашел незнакомый матрос и принес записку. Товарищ Фрола по катеру лежал в морском госпитале на улице Шио Читадзе. В воскресенье Фрол пошел к другу. Вернулся он мрачный.
— Ему ногу отрезали, — оказал он. — Это тот Гуськов, о котором Русьев писал, моторист. Усыновителя в голову ранило, Фокия Павловича, боцмана, — в грудь, а Гуськову раздробило всю ногу. Парень теперь сам не свой. В двадцать три года без ноги остаться, ты понимаешь? И ты знаешь, кого я там встретил, в госпитале? Стэллу!
— Стэллу? А она что, больна?
— Да нет. Раненым книги читает. Их там много, девчонок; прямо из школы приходят в госпиталь, помогают. Она тебе просила привет передать.
* * *
В понедельник капитан второго ранга Горич сказал:
— Могу признаться, что меня радует ваш класс. И я тоже хочу вас порадовать: лучшие из вас поедут летом на флот.
Мы готовы были расцеловать его.
— Я понимаю вашу радость. Море для моряка должно стать родным домом. Так давайте же войдем хозяевами в этот дом, а не временными жильцами. До завтра, друзья!
Если бы он знал, что еще сегодня один из нас ввергнет класс в пропасть!
Фрол исчез из училища, не спросив разрешения.
Разрешение спрашивать было бесполезно — он знал, что до воскресенья увольнения не будет. Старшина младшего класса проходил возле рынка и наткнулся на Фрола: он продавал свой бушлат — старый, в котором пришел с флота (он умудрился каким-то образом его сохранить). Фрол вступил в пререкания со старшиной и наговорил ему дерзостей. Старшина доложил начальству.
Класс притих, словно перед грозой. У командира роты даже усы опустились. А мне показалось, что что-то тяжелое, мутное навалилось откуда-то сверху и нас придавило.
— Что ты наделал, Фрол? — спросил я. — Как ты мог это сделать? Ты забыл, что ты нахимовец, комсомолец…
Фрол посмотрел на меня диким взглядом. Он был взъерошен, взбудоражен, и лицо его было все в красных пятнах.
— Нашел чем пугать меня — карцером! — выкрикнул он, очевидно, вспоминая разговор с задержавшим его старшиной. — Меня пугать карцером! — повторил Фрол. — Да мне «губа» — дом родной. Кто на «губе» не сидел, тот не моряк! Так я ему и сказал!
— А кто в гауптвахту влюблен, тот плохой комсомолец, — выступив вперед, сказал Забегалов. — Ты, Живцов, замарал наш класс, позоришь комсомольскую организацию, в которую тебя только что приняли…
— Ах, я не нравлюсь вам? — крикнул Фрол. — Вот возьму и уйду на флот!
— А кто тебя, Живцов, пустит?
— Сам уйду!
— Прекрасно, — заметил Юра. — Собираешься дезертировать?
— Это на действующий-то флот — «дезертировать»?
— А что бы про тебя сказали, если бы ты ни с того ни с сего ушел из своего соединения?
— Ну, из соединения бы я не ушел!
— А у нас — не морская часть? И ты — не первый в Советском Союзе нахимовец?
Фрол смутился.
— А ты что обещал, когда тебя в комсомол принимали? Прекратить пререкания со старшими, пример всему классу показывать… Нечего сказать, хороший пример показал! Тебя все уважали, любили…
— Скажешь тоже, «любили»!
— Да, и до сих пор любят! — выкрикнул Забегалов. — Мы все хотим, чтобы ты был не только Живцовым, который спас катер и командира, но и таким комсомольцем, с которого все бы брали пример. А теперь…
— Живцов, к командиру роты! — позвал Протасов.
* * *
Фрол и подумать не мог, что его ждет наказание гораздо более тяжкое, нежели карцер. Командир роты спросил, на что ему нужны были деньги. Фрол упорно отмалчивался. Это отягчало вину. Командир роты доложил адмиралу и на вечерней поверке, огорченный и хмурый, прочел приказ по училищу:
— «Воспитанник Фрол Живцов опозорил честь нахимовца. За самовольную отлучку, попытку продать бушлат, за грубость, допущенную в разговоре с начальником, лишить Фрола Живцова права носить погоны и ленточку нахимовца на один месяц».
Фрол сразу побледнел, только уши его горели.
— Ножницы! — приказал Сурков. Протасов подал ему ножницы.
Фрол, ставший белее полотна, не успел опомниться, как погоны с него были срезаны.
— Вольно! Разойдись! — скомандовал командир роты. Фрол, понуря голову, побрел в кубрик.
Вечером, лежа на койке, он читал письмо Русьева. Я помнил, какими словами заканчивалось письмо: «Учись, Фрол, учись так, чтобы не осрамить нас. Будь в училище славным гвардейцем! Вперед на полный!»
Фрол же, выходит, скомандовал себе: «Все машины — стоп!»
Я подошел к нему:
— Фрол!
Он не ответил.
— Фрол! — позвал я его еще раз.
Руки друга чуть дрогнули, но головы он не поднял. Тогда я легонько тронул его за плечо.
— Отстаньте от меня все! — огрызнулся Фрол.
— Это я, Никита…
— Уходи, Рындин! — пробурчал Фрол в подушку.
— Фрол, — не отставал я, — я тебе лучший друг и товарищ.
— Знаю, Кит! — поднял он огорченное, расстроенное лицо. — Я бы лучше сто раз отсидел на «губе…»
— Я бы — тоже!
— Ты правду говоришь?
— Скажи, на что тебе нужны деньги?
— Ты никому ни слова?
— Фрол, ты же знаешь?..
— Дай честное флотское.
Скрепя сердце, я дал ему честное флотское. Клясться я не любил.
— Помнишь, я в госпитале был? — поднялся на локтях Фрол. — Гуськов лежит и горюет. «Без ноги, — говорит, — какой я боец? На флот никогда не вернусь, на свой родной катерок!» Отвернулся от меня к стенке — вижу, ему свет не мил. А мы с ним вместе, бывало, птиц певчих приманивали. «А что, — подумал я, — если я птицу ему принесу?» Тут один старик дрессированного скворца продает.
— Ты скворца подарить хотел?
— Думал, может, Гуськову полегче станет.
— И для этого ты без спроса ушел из училища, побежал продавать бушлат? Да почему же ты денег не попросил у меня, у товарищей?
Фрол только головой мотнул.
— И почему ты не сказал командиру роты, на что тебе были нужны деньги?
— Потому, что я в снисхождении не нуждаюсь! — вспыхнул Фрол.
— Снисхождения бы ты и не получил, Фрол. Но ведь Сурков мог другое подумать…
— Ну и пусть его думает!
— Вот опять ты ершишься. Зачем? Я, как и ты, комсомолец. Я бы ничего не скрывал.
— Меня и из комсомола исключат!
— Будешь правду скрывать — исключат.
— Ты думаешь?
— Да.
— Значит, все рассказать, по-твоему?
— Обязательно.
* * *
На другой день на комсомольском собрании Фрол услышал много суровых слов, но почувствовал, что товарищи, осуждая его, все же не отвернулись от него. Фрол споткнулся — и его поддержали. Кудряшов сказал: он надеется, что Живцов не совершит больше проступков.
Когда его спросили, на что ему нужны были деньги, он чистосердечно рассказал о скворце и матросе.
И на скворца не было сделано ни малейшей скидки. Фрол заслужил строгий выговор. И он обещал, что никогда больше не совершит проступков, позорящих звание нахимовца и комсомольца.
Забегалов внес предложение: купить скворца сообща и отнести в госпиталь. Это принято было единогласно.
— Вот видите, — сказал Кудряшов Фролу, — вам нужно переломить свой характер. Обратились бы сразу к товарищам, к воспитателям — и не пришлось бы отчитываться в своих тяжелых проступках, вы не совершили бы их. Понимаете это?
Вечером, в кубрике, я подошел к другу, лежавшему на своей верхней койке.
— Фролушка!
— А?
— Ты спишь?
— Нет. Я думаю.
— О чем?
— Как о чем? О том, что я вчера на всех зол был, у меня вот тут (он стукнул себя по груди) все кипело, а сегодня полегчало как будто. И еще знаешь о чем, Кит, я думаю?
— Ну, о чем?
— О том, что ты, Кит, мой самый лучший друг! И он спрыгнул вниз и крепко обнял меня…