САМЫЙ СТРАННЫЙ КОРАБЛЬ, КОТОРЫЙ Я КОГДА-ЛИБО ВИДЕЛ
В тот же вечер Мираб и Стэлла проводили нас к поезду. Город был затемнен, и во мраке люди толкали друг друга. Мы с трудом отыскали выход на перрон. На железнодорожных путях мелькали зеленые и красные огоньки и вполголоса гудели электровозы. Затемненный состав стоял у дальней платформы. В вагоне было темно лишь кое-где в отделениях теплились свечные огарки. В нашем купе сидели три морских офицера. Они поднялись и уступили место у окна маме.
Мираб протянул сверток в желтой бумаге:
— Это вам на дорогу, Нина.
— Мираб Евстафьевич! Зачем?
— Как зачем? Мальчик кушать захочет, сама кушать захочешь. Там курица, немного лаваша и сыра… Счастливого пути, Нина! Счастливо найти тебе мужа, приезжай, дорогая, к нам, будем рады.
Он очень торопился сказать сразу как можно больше. И мне казалось, что я давным-давно знаю этого славного человека.
— Ну, пойдем, Стэлла! — позвал Мираб дочку. — А то поезда привыкли нынче отходить без звонков. И мы уедем с тобой до самого Гори, а мама будет нас ждать до утра.
— Приезжай поскорее! — сказала Стэлла и звонко чмокнула меня в щеку.
Моряки засмеялись.
— Ого! Вот как надо провожать друга!
Но Стэллу смутить было трудно.
— Приезжай, — повторила она. — Мы с тобой пойдем в Муштаид. А хочешь — в зоопарк или в цирк.
— Приезжай, — повторил за ней отец. — Вы пойдете с ней в Муштаид, в зоопарк или цирк.
Стэлла сунула что-то мне в руку и крепко зажала ее своими горячими пальцами. Они ушли как раз вовремя, потому что поезд тронулся без звонков и свистков и медленно отошел от темной платформы…
Я разжал пальцы и увидел маленькую плюшевую собаку. Ее мне оставила Стэлла на память.
Когда проводник отобрал билеты, моряки поинтересовались, зачем мы едем к морю зимой. Мама, стелившая мне постель, объяснила, что мы едем к отцу, офицеру.
— Рындин? — повторили они фамилию. — Как же, знаем: Рындин с торпедных катеров.
Они переглянулись.
Мама продолжала надевать на подушку хрустящую наволочку. Руки ее чуть дрогнули.
— Вам придется часа три идти от станции катером или ехать машиной, — сочувственно сказал юный лейтенант. — Они сейчас стоят в устье одной из бесчисленных речек, бегущих с гор в море. Мерзкое зимой место! Деревушка с домиками на сваях, дождь, грязь по колено, болото, лягушек до черта — квакают всю ночь целым оркестром… И не знаю, там ли еще катера, на которых служит ваш муж, — они не задерживаются в одном месте подолгу…
Офицеры вскрыли консервы, нарезали хлеб и сыр и принялись угощать нас. Я сидел у окна, слушал рассказы о морских боях и о наших летчиках, сбивающих фашистские самолеты над морем.
Глухо стучали колеса, вагон немного покачивало, и я уснул.
Когда я проснулся, по стеклу текли толстые струи дождя. За окном было серое утро.
— Одевайся, Никиток, — торопила мама. — Скоро приедем.
Я вскочил. Поезд медленно тащился среди сплошной лужи, и казалось — мы плывем под дождем по большому озеру.
Потянулись мокрые постройки. Поезд подполз к нахмурившемуся вокзалу. Лейтенанты помогли нам вынести вещи и рассказали, где найти моряков. Попутным катером или машиной они нас доставят к отцу. Мы вышли на вымощенную булыжником площадь. На площади стояли извозчичьи фаэтоны. Мы сели под клеенчатую покрышку. Кучер в мокром плаще с капюшоном хлестнул кнутом мокрых лошадей и крикнул: «Лентяи! Вперед!» Копыта звонко зацокали по камням. Мы проехали несколько улиц, свернули на бульвар и остановились возле белого домика. У входа дежурил матрос.
* * *
Спустя два часа я трясся на «газике», прикрытом брезентовым верхом, по размытой дождями дороге. Мне не терпелось увидеть отца, а для мамы не было места в машине. Лейтенант-композитор, которого мама знала по Ленинграду, сказал, что довезет меня в целости и сохранности, — до базы катеров было совсем недалеко, каких-нибудь двадцать пять километров. И мама, скрепя сердце, согласилась меня отпустить. «Скажи отцу, что меня обещали переправить на катере, как только успокоится море, может быть, завтра, — сказала она. — Поцелуй его за меня покрепче». Я сидел рядом с шофером, Костей-матросом, а позади разместились лейтенант-композитор, оказавшийся ленинградцем, и толстый мичман, загрузивший весь «газик» тюками с литературой.
«Газик» так встряхивало, что я больно стукался головой; тяжело вздыхал композитор, и ругался толстый мичман. Один Костя-матрос невозмутимо курил папиросу за папиросой. Мы объезжали размытые мосты, и вода подбиралась нам под ноги. Разглядеть что-нибудь в стекло было невозможно.
— Что, малец, не приходилось тебе еще ездить по такой мокрятине? — спросил Костя, лихо сдвинув на ухо бескозырку, и ловко разъехался с гудевшим грузовиком.
Мы ехали долго. Наконец, Костя резко затормозил:
— Станция «Вылезай»! Приехали!
Я ступил в глубокую лужу и в ботинках сразу захлюпало.
— Идем, орел! — позвал композитор.
Он выругался, набрав полную калошу воды. Лицо у него было молодое, но волосы совершенно седые. Он легко перепрыгивал через канавы. На берегу узкой, словно проулок, речки были развешаны сети. Домики стояли высоко над землей, словно приподнявшись на цыпочки.
И вдруг перед нами вырос самый странный корабль, какой я когда-либо видел. По бортам, трубе и надстройкам вился пожелтевший виноград. Прямо на палубе росли деревья с твердой и блестящей, точно лакированной, листвой. Сходни и те были превращены в дорожку, обсаженную желтым кустарником.
— Идем, идем же! — торопил композитор.
Мы поднялись по сходням.
Вахтенный офицер поздоровался с лейтенантом.
— А это чей хлопец? — спросил он.
— Сын капитана третьего ранга Рындина.
— Рындина? — озадаченно переспросил офицер — Как он здесь очутился?
— Он приехал из Ленинграда, хочет повидаться с отцом… Да пойдемте же скорее! Я мокр, как дельфин.
Офицер, как-то странно посмотрев на меня, пошел по скользкой палубе к люку.
— Не оступитесь, — предупредил он.
Мы спустились по железному трапу.
В узком проходе, освещенном тусклыми лампочками, офицер сказал:
— Подождите минутку.
Он постучал в одну из белых дверей.
— Войдите, — ответили ему.
Офицер вошел в каюту и притворил за собою дверь. Было слышно, как он докладывал о нас начальнику.
— О чем они там думают? Вот не вовремя, — приглушенно проговорил начальник. — Ну все равно, пригласите.
Дверь отворилась.
— Прошу к капитану первого ранга, — позвал офицер.
В небольшой каюте, за письменным столом, ярко освещенным настольной лампой, сидел грузный человек с начисто выбритой, лоснящейся головой и с живыми, карими проницательными глазами. Сказав композитору: «Садитесь», он протянул мне руку:
— Ну, здравствуй! Как же ты добрался до нас?
Я принялся рассказывать. Внимательно слушая, капитан первого ранга перебирал лежавшие на столе бумаги.
— Дело в том, что твоего отца сейчас нет, — сказал он, не глядя на меня. — Если хочешь, живи пока на корабле.
— А мама?
— Мама? — переспросил капитан первого ранга, подняв глаза к потолку. — Примем меры, чтобы ее обеспечили в городе жильем и устроили на работу.
— Когда же папа вернется?
— Должен вернуться, — пообещал он.
— Правда? — вырвалось у меня.
— Никита! — притянул меня к себе капитан первого ранга и заглянул мне в глаза. — Запомни на всю жизнь: коммунист никогда не лжет, всегда должен говорить правду. Даже если правда горька, как полынь… Твои отец — отважный и смелый человек. Он бывал и не в таких переделках и всегда возвращался… рано или поздно.
— А как же дядя Серго? Они ведь всюду ходили вместе?
— Тебе кто сказал?
— Его отец, художник. Вы знаете, Шалва Христофорович даже ослеп, когда узнал, что Серго…
Резко отстранив меня, капитан первого ранга встал:
— О чем ты говоришь?
— Мы с мамой встретили того врача, который лечит художника. Он сказал, что Шалва Христофорович получил извещение…
— Извещение?..
Капитан первого ранга нажал кнопку. Вбежал широколицый матрос с голубой повязкой на рукаве.
— Начальника штаба ко мне! Вы извините, — обратился капитан первого ранга к композитору, — я попрошу вас зайти ко мне через час.
Композитор поднялся и откозырял.
— Вестовой!
Матрос вернулся.
— Проводите сына капитана третьего ранга Рындина к Живцову.
— Есть!
— Иди, Никита, — сказал капитан первого ранга совсем другим, теплым голосом. — Познакомься с Живцовым, есть у нас тут один герой. Думаю, вы подружитесь.
— Идем, — позвал матрос.
— Найдите начальника клуба, — приказал ему капитан первого ранга, — и передайте: пусть снимет в ленинской каюте газету.
— Есть!
Мы вышли в тускло освещенный проход и завернули в темный закоулок.