Формоза. — Маньчжурский берег. — На мели. — Бухта св. Владимира. — её жители. — Тихая пристань. — Императорская гавань. — Кладбище. — Орочи. — Жень-Шень. — Лед. — Сахалин. — Каменноугольные копи. — Залив де-Кастри. — Амурский лиман. — Амур. — Николаевск. — Оптимисты и пессимисты. — Николаевское общество.
Погода стояла туманная и холодная; резкий ветер гнал разорванные облака; острая волна лизала с боков клипер; вдали рисовались неясные очерки пустынного берега, по разбросанным возвышениям которого, местами, белелся снег; было холодно, негостеприимно и сыро.
43-й день боролись мы с противным NO муссоном, завоевывая у него каждый шаг и лавируя настойчиво. Едва скрылся из вида Гон-Конг, как засвежел ветер, и несколько дней качались мы под штормовыми триселями, держась бейдевинд, глотая вливавшиеся волны. Впрочем, мы давно привыкли к ним; кто ходил на клипере, тот с ними должен быть коротко знаком. Дойти до острова Формозы (около 300 миль) стоило мам больше двух недель; за ним мы спрятались от свирепствовавшего в Тихом океане шторма. Зеленые берега острова смотрели заманчиво; но нам оставалось ограничиваться убеждением, что на берегу лучше, нежели в море, и качаться, рассматривая в зрительные трубы хижины и зеленевшиеся около них огороды, a иногда мелькавшие между деревьями и грядами человеческие фигуры; в них мы легко узнавали китайцев, по их остроконечным шляпам.
Формоза, казалось, не хотела выпускать нас из теплых морей, из теплых стран, где надолго оставляли мы то, что придает прелесть путешествиям, a именно тропическое солнце, тропическое тепло и тропические ночи. Наконец, обогнули и Формозу: потянулись однообразные дни; становилось холоднее; южные созвездия отставали от нас; охлаждалось и воображение, настроенное, может быть, ложно, но все-таки настроенное чудесами крайнего востока. Заходящее солнце уже не дарило нас волшебными цветами; оно скрывалось за свинцовыми облаками, какая-то будничнее и проще; надо было думать о теплом костюме. Правда, бывали дни теплые и светлые, но тогда мы согревались только физически. Вдали, как тени, мелькали и постепенно скрывались группы островов Маджико-Сима и Ликейских; иногда ждешь увидеть камень или остров. и вот он действительно показывается — сначала привычным морским глазам — каким-то дальним намеком; потом делается, по мере приближения, существующим фактом и, наконец, скрывается опять, не оставляя даже по себе и воспоминания; разве мимоходом попрекает его штурманский офицер за то, что он стоит не там, где назначен на карте. Ближе других островов мы видели Серный (Isle de Souffre), еще курящийся вулкан, приподнявшийся со дна морского, как и все, рассеянные по здешним морям, островки. Кратер его был ясно виден, и слышен был серный запах. Кудрявая зелень цеплялась по трещинам вулканической массы, и дым медленно расстилался по обширному цирку.
Видели и Квельпарт, вершина которого скрывалась в облаках. День был ясный, ровный ветер надувал паруса, и клипер, давно не испытывавший попутного дуновения, весело резал море, накренившись и слабо содрогаясь. Сзади туман спустился в темную массу; на её фоне показалось белое облако, которое стало принимать форму воронки и белою лентою спускаться к воде; мгновенно образовался смерч, получивший теперь быстрое, наступательное движение. Мы зарядили орудие, но проливной дождь в той стороне залил и разбил неприятного для нас нового морского знакомого. Над нами небо было чисто, но приказано было убирать паруса, и, только-что отдали несколько снастей, как налетел так называемый «белый шквал», то есть шквал при ясном небе, без облака. Как смерч, так и шквал шли из Желтого моря.
Но вот прошли и Корейский пролив, видев вдали берега Китая и Японии, и стали приближаться к 40°. Нас ждала дикая, почти неизвестная страна, может быть очень любопытная, но негостеприимная и, для нас, холодная. Она давала уже знать о себе понижением температуры, снегом и изморозью. Вот, наконец, и берег, выглянувший из-за туманов снежными горами и скалистыми обрывами. на ночь приближаться к нему было опасно, и мы держались под малыми парусами; только утром, когда уже рассвело, мы приблизились и пошли вдоль берега. Это было 3-го ноября.
Гиляки
Сжималось как-то неприятно сердце при виде отвесных стен песчаника и базальта; горе мореплавателю, разбившемуся у этих берегов. Местами, бухты углублялись вдаль, на втором плане, тянувшиеся цепи гор были покрыты редким лесом, лист которого уже опал, и стволы дерев чернелись на белых снеговых глыбах, разбросанных по расселинам и вершинам; местами зеленел ельник, кедровник, но эта зелень более мертвила, нежели оживляла суровую природу. Зато разнообразны были каменные уступы; то смотрели они исполинскими стенами, как будто сложенные из набросанных гигантами обломков и кусков, то иглились остроконечными вершинами, то рассыпались отдельными блоками, из которых иные показывали из воды свою сероватую, резкую фигуру. Черневшийся, как буквы китайской азбуки, в капризных извилинах трещины, свинцовый цвет отдаления с ярко-блистающим снегом, резко отделявшимся своею белизною от мрачного тумана, нависшего на отдаленных вершинах, представлял картину мрачную, строгую; ни одной линии, приятно ласкающей взгляд, ни одного тона нежного и легкого. В этой стране надо жить гигантам, с закаленною природою и с железною волею. Но не только гиганты, даже местные уй-пи-да-цзы (жители серных стран, одевающиеся в рыбьи шкуры) удалились внутрь страны, далеко перешагнув за отроги Сихете-Алине, как называется крайний хребет нагорной восточной Азии, суровые скалы которого рассматривали мы, отыскивая Владимирскую бухту… Эти берега со стороны моря смотрят какою-то преградой, как будто стерегут лежащую за ними страну, до сих пор не допуская к ней европейца. Из прежних путешественников, не оставивших в покое ни одного клочка земли, только двое видели этот берег — Лаперуз в 1787 и Браутон в 1797 г. Оба они согласно говорят о мрачном впечатлении, произведенном на них этою страною. Сколько позволяли судить туманы, они видели скалы, несколько бухт, но ни одной речной долины, ведущей из внутренности страны к берегу, от которого живущие туземцы отделены были скалистыми горами и густыми лесами. Обнаженные горы казались им с моря неприступными а совершенно необитаемыми. Эти горы тянутся от 42° северной широты в горизонтально наслоенных мощных пластах, возвышаясь от 3,600 до 4,200 футов над поверхностью моря.
Но, кажется, приходит то время, когда и в этих расселинах начнут виться гнезда; со временем, может быть, вырастут города, и порт, более гостеприимный, чем Владимирская бухта, встретит пришедшее с моря судно.
Внимательно всматриваясь в очертания берега, мы увидели белый вельбот, показавшийся вдруг из-за одного выступившего к морю утеса. Стало быть, бухта здесь. Ho по очертаниям не видно берега, углубления обманчивы, и мысы, раздельные на самом деле, кажутся слившимися вместе. Однако, вельбот говорил о присутствии живых существ и даже больше, — вероятно и о присутствии клипера Стрелок, который мы должны были встретить в бухте. Вход сторожили две отвесные скалы: левая — точно готическое здание с маленькими башнями; правая выступала отделившимся от общей массы блоком, о который разбивалась морская волна. Мы спустились, то есть повернули, и скоро бухта стала обозначаться. В средине она как бы раздваивалась выступившим вперед мысом. Показались мачты — только корвета Воевода, a не Стрелка, как мы ждали. На вельботе же выехал к нам командир его.
Общее расположение духа было такое, какое всегда бывает после долгого и утомительного перехода, когда увидишь, наконец, пристань, и милая суета на палубе, предшествующая отдаче якоря, вам кажется и не крикливою, и не скучною. Кто принаряжается, кто приводит бороду в порядок, обед не в обед, спешат кое-как его окончить. Кончились качки, дождевые плащи можно спрятать; всякий уверен в спокойном сне; еще несколько минут, и раздается приятный звук команды: «отдай якорь», и цепь чуть не с музыкальным звуком полетит ко дну. Приятное ощущение! Но не так вышло; известно, что всякая неприятность является тогда, как ее меньше всего ожидаешь. Доедая последний кусок торопливого обеда, услыхали мы какой-то подозрительный треск. «Мы на мели!» сказал кто-то.
— Что вы? на мели! — чуть не с ожесточением отвечали все; но повторившийся треск и наверху команда: «полный задний ход», убедили всех в справедливости неприятного факта. Мы, что называется, врезались. Клипер не двигался. Итак, вот чем нас встретила Владимирская бухта, — рифами, неверно назначенным на карте, в виду отвесных скал, смотрящих так неприветливо, даже грозно.
Я вышел наверх: аврал кипел; шлюпки спускались одна за другою на воду, полетел запасный рангоут за борт, реи с фок-мачты спускались на палубу, команда тянула за конец брошенного за кормою якоря; клипер кряхтел, покачивался, но не двигался с места.
Погода стала портиться, небо заволокло тучами; пошел снег, изморозь; волнение стало разводить сильнее и сильнее; приподнимет клипер и опустит, a в корму раздается неприятный удар. На палубе и на снастях лед; мокро и холодно. «Если разобьет клипер, говорим мы, то до берега сажен десять, переплыть можно; и хотя, может быть, не все попадут туда, но все лучше, чем разбиваться где-нибудь среди океана; тут еще небольшая беда.» Дунет ветер, на время расчистится окрестность, покажется каменная, неприветливая стена берега, и опять снег, как белый саван, окутает его, и снова ничего невидно; и холодно, и какая-то очень неприятно. С моря волна увеличивается; свежеет, дело уже к ночи, удары в корму повторяются чаще, и мачты откликаются на каждый удар судорожным вздрагиванием, которое сопровождается выхлестыванием вант. Мало оставалось надежды; капитан приказал выпалить из пушки; раздался выстрел, может быть первый в этих местах, и первый выстрел был сигналом бедствия. Велено было зарядить другую пушку, но, вместо выстрела, услышали мы крик лотового: «назад пошел!» крик, возвративший нас к жизни, или по крайней мере к покою. Сильная волна приподняла клипер кверху, a действовавшая в этот момент задним ходом машина оттянула его от рифа. Нос покатился вправо, винт застучал, судно почувствовало себя легко на родной, свободной стихии; зажглись фальшфейеры, на которые отвечал Воевода для показания своего места; мы, прикрытые темнотой и вьюгой, вошли в бухту, и, наконец, якорь весело полетел ко дну. Чтобы понять, как нам было легко и приятно, надо провести подобный безнадежный день. За то, как же мы и отдохнули!..
Владимирская бухта находится на восточном берегу земли, уступленной нам китайцами по айгунскому трактату. Открытая графом Путятиным, который осмотрел ее на пути в Китай, она лежит под 43°54′ с. ш. Все мысы в выступающие скалы получили имена Офицеров, находившихся на пароходе Америка. Съемка была сделана поверхностно, какую можно было сделать в несколько дней. Бухта раздваивается серединным мысом на две части, на северную и южную бухту; между обступившими ее холмами попадаются долины, удобные для устройства доков и для города; к северной бухте примыкает обширная долина, на которой, извиваясь несколькими руслами, прячась в рощах в камышах, течет капризно горная река. Зимою или во время дождей, она, по всей вероятности, затопляет все низменное пространство. По горам растет редкий лес, состоящий из дуба, березы в кедра; много следов пастбищ и сожженных дерев.
Некоторые Офицеры с корвета Воевода ходили внутр страны, верст за 50, — сначала долиною, потом перешли через хребет гор и не встретили ни деревни, ни жилья, кроме нескольких хижин, разбросанных по берегу бухты. Из дичи видели небольшое стадо диких коз, поднявшееся от них далеко и исчезнувшее мгновенно. Реку они нашли в нескольких местах запруженною и баснословное количество рыбы, остановленной плотинами, частью выброшенной на берег и гниющей. Запах издалека давал знать об этих местах.
На другой день утром волнение стихло; длинный бурун ходил по тому месту, где мы стояли на мели. Выброшенный за борт рангоут прибыло к берегу, послана была шлюпка собрать его. Я воспользовался ею и поехал осмотреть бухту. Бухта могла бы быть превосходною, если бы приложить некоторое старание. Она велика, глубина умеренная и ровная, грунт тоже хорош: но в ней разводит сильное волнение, так что суда, которым придется зимовать здесь, должны быть всегда наготове. Этому можно помочь, выстроив мол хоть бы на нашем знакомом рифе; тогда рейд сделался бы покойным и безопасным; укрепить эту бухту тоже легко; скалы мысов сами просятся под бастионы и теперь уже смотрят грозными и неприступными твердынями, на которые можно надежно опереться. Зимою бухта замерзает месяца на два.
На клипер приехали туземцы на длинной, сколоченной из досок, лодке. Это были китайцы, по всей вероятности, беглые, потому что китайцам переход через Маньчжурию запрещен. На головах, украшенных косами, были у них соболиные шапочки; остальной костюм был какой-то бесформенный; он мог принадлежать всякой народности, обусловленный случайностью и климатом. Что-то похожее на серый армяк, на ногах из тюленьей шкуры род гетр и из той же шкуры башмаки — обувь, известная у нас в Сибири под именем торбасов; на поясе коротенькая трубочка, кожаный мешочек для табаку и еще какие-то безделки. В ушах серьги, в косу вплетены пуговки и побрякушки. Лицо старшего было типом китайской физиономий: с двумя линиями вместо глаз, с широкими скулами, с реденькими усами и бородкой. Другой был юноша, более смуглый; полнота его молодого лица скрадывала угловатые черты, так резко выступавшие у старшего; они привезли рыбу, род лосося, которую выменивали на пуговицы и старое платье. В обращении они были очень развязны, «Шангалды, шангалды,» говорили они, если были довольны вещью; «ну шангалды», если нет; причем трясли головой и мотали руками.
Нам захотелось сделать им визит и вместе посмотреть на их быт и на близлежащую местность; раз, утром собрались мы, взяв с собою холодный обед и другие принадлежности, могущие сделать прогулку приятною. Сначала шла на баркасе, вдоль берега, до северной бухты, огибая мысы и скалы. В северной бухте вышли на берег, оставив баркас на дреке. Первая попавшаяся хижина выстроена была довольно крепко; она состояла из двух отделении: первое род кладовой, где висела юкола (сушеная рыба); по углам сложена разная рухлядь. В другом отделении было самое жилье. Печь шла низким боровом кругом стены, и на ней устроены были широкие нары; это была известная нам, необходимая принадлежность хижин маньчжура или уй-пи-да-цзы, людей, живущих в холодных странах. По углам и бесчисленным полкам очень много плетеной из прутьев посуды, обмазанной глиной и сделанной очень искусно, и просто деревянной. В одном углу род молельни, что-то из фольги и бумаги, но покрытое, как и все в хижине, копотью и дымом, отчего все смотрело чем-то неопределенным. На стене висело китайское ружье с фитилем.
Весь внутренний быт комнаты совершенно был таков, как его описал Лаперуз, посещавший подобные хижины в де-Кастри и на Сахалине: или они жили по Лаперузу, или с того времени ни на шаг не двинулась их прозябающая, лишенная всякого смысла жизнь? Посмотрите на хозяина, того самого старика, что был вчера у нас на клипере; сидит он в стороне и ни на кого не смотрит, хотя много мог бы увидеть интересного; неужели не удивили, или не заняли мы его ни своими лицами, на их лица нисколько непохожими, ни костюмом, ни револьверами, ни жженкой, наконец, которую варили у него на наре по всем правилам искусства? Мне показалось это равнодушие искусственным. Оно принято и развито у всех азиатских народов, но, кажется, показывает начало и нашего «себе на уме», которое мы наследовали, вероятно, от монголов. Я подметил у хозяина два или три взгляда, брошенные им искоса так лукаво и так насмешливо! расстались мы друзьями; каждому из нас он подарил по сушеной рыбе.
Близ хижины, за изгородью, паслись два красивые пестрые быка; несколько кур прохаживались в разных направлениях. He смотря на все наши просьбы, хозяин не продавал быков, знаками показывая, что когда выпадет снег, то на них он удалится внутрь страны и увезет на санях весь свой скарб.
В печах, устроенных особняком на берегу, жители выпаривают аз морской воды соль; по всему, однако, видно было, что это временные жильцы; их присылают сюда из деревень для сушения рыбы, добывания соли и ловли моллюсков, из которых самым лакомым считается хай-мень. Далее по берегу виднелось около пяти хижин; все они были похожи одна на другую, только быков мы уже не видали: те два быка были единственные. На чем уке уедут хозяева этих хижин, узнать было не от кого.
Перевалившись через высокий холм, покрытый редким лесом, с следами палов и пастбищ, спустились мы в долину и долго шли но узенькой тропинке, любуясь красивою речкой, которая извивалась лентой. Летом эта долина должна быть очень живописна; она напомнила мне долины Кача и Бельбека в Крыму; те же горы, теснящие ее с боков, те же миловидные рощи, капризные изгибы быстрого потока, свирепого и разрушающего все во время разлива. Недоставало пирамидальных тополей и виноградников: a отчего же, со временем, им не быть здесь? Цивилизация смягчат и суровость климата; усилия и труд пробьют дикую кору, и эти скалы, теперь такие неприветливые, улыбнутся путешественнику приютами гражданственности и образования. Мы возвратились благополучно, не встретив ни одного дикого зверя и на одного сколько-нибудь замечательного приключения.
Через несколько дней мы перешла в залив Св. Ольги, — десятью милями южнее; вместе с нами пошел и Воевода. В Ольге мы застали транспорт Байкал, недавно пришедший сюда для зимовки.
Ольга — обширный залив, совершенно открытый с моря, только у входного правого мыса находится странной формы каменный островок, оторвавшийся от общей массы берегов. За ним, как пилястры длинной залы, уходящие в перспективе, желтели выступавшие песчаные и базальтовые обрывы; на них сверху нависли холмы, поросшие дубом и кедром и венчанные местами теми же песчаниками, похожими то на башни, то на каменные замки. В глубине залива к нему примыкает широкая долина, заросшая сплошным лесом, в тени дерев которого течет довольно большая река (река Аввакума), впадающая в залив. С правой стороны едва заметный вход в бухту, совершенно закрытую со всех сторон и распространившуюся, как озеро, среди лесистых холмов. Эта бухта названа Тихою пристанью, — название, совершенно соответствующее производимому ею впечатлению. Берега её не смотрят пустыми и дикими обрывами; ветвистые дубы, летом, вероятно, очень красивые, спустились своими дряхлыми стволами прямо к тихой, неподвижной воде, любуясь в её зеркале на свою могучую старость: над ними круглые и мягкие очертания верхней части холмов, и одна снеговая гора виднеется где-то далеко. В тихом заливе, как в зеркале, отражается мирный ландшафт, как бы заманивая зашедшее сюда судно скорее бросить якорь.
Узким и немного извилистым проливом входили мы в Тихую пристань, чуть не цепляясь за ветви растущих у самой воды дерев. Холод, еще бессильный пред бурными волнами бухты Владимира, уже сковал на половину, довольно толстым льдом, тихие воды здешней пристани. Мы стали вне лилии льда, между тем как Воевода и Байкал уже были окружены им, и команда их ходила по скользкой поверхности, показавшейся новинкой для воеводских, но очень хорошо знакомой команде, пришедшей с Амура на Байкале. Оба судна оставались здесь на зимовку в уже стали готовиться к разоружению. В ночь льда еще прибавилось.
Залив Ольга осмотрен был графом Путятиным но описан был он еще прежде англичанами, которые и назвали его именем своего адмирала (Саймур-бай). Тихая пристань, в глубине которой впадает также река, — во всех отношениях превосходная бухта.
Она довольно велика, глубина её ровная и несколько уменьшается только у впадения реки. Здесь, кажется, вечный штиль; но иногда бывают с гор довольно сильные порывы ветра, от которых дрейфует. Прилегающие земли покрыты превосходным черноземом. Из местных жителей еще никто не являлся.
Тихая пристань. (Залив св. Ольги)
12-го ноября мы снялись, простившись с воеводскими, которым предстояла самая трудная и самая скучная зима. Нечего сказать, не улыбалось им близкое будущее. Надо было, во-первых, отыскать свежей провизии, a то не надолго хватило бы сил для тех трудов и работ, которые их ожидали. Им предстоял подвиг положить основание порту и, если можно, то отыскать сообщение между Ольгою и истоками Уссури; в последнем случае, новый порт вошел бы в Амурскую систему и мог бы получать все условия существования, обеспеченный с сухого пути. Мы пожелали им всевозможных успехов, a сами пошли в Японию. Конечно, они нам завидовали; но не нынче, так завтра, их же участь могла достаться и нам.
Ровно через пять месяцев (18 апреля 1839) пришли мы снова в Ольгу с запасами зелени, картофеля и семян. Слева, на холме, развевался русский флаг; за деревьями зеленела крыша какого-то строения; толпа матросов вбивала сваи, устраивая пристань. Зимовка прошла благополучно. В начале люди болели, но не опасно. Мало-помалу начали появляться туземцы, также как и по Владимиру, — китайцы; знакомились и понемногу сближались с нашими. Они носили кабанину, диких коз, наконец стали продавать и скот. Серебро они брали охотно, a еще охотнее синюю бумажную материю, известную в этих странах под именем дабы, род миткаля. Недостаток был только в зелени. Китайцы жили в разбросанных хижинах, на довольно значительном расстоянии одна от другой, по реке Аввакума; ближайшие были верстах в пятнадцати. Жили и они точно так же, как и китайцы Владимирской бухты, только у некоторых стариков висели на шестах заготовленные для себя гробы.
За дабу носили китайцы собольи шкуры, которые, впрочем, продавали и за доллары.
Скот их очень хорош, крупен, красив и сыт. Вообще окрестности Ольги представляют много условий для скотоводства; по рекам круглый год прекрасные пастбища, в окрестностях бухты можно разводить обширные огороды, сеять картофель, который в этих странах особенно полезен, как хорошее противоскорбутное средство и как необходимая провизия для китобойных судов, сотнями кишащих в ближних морях. Находя в Ольге скот и картофель, китобои охотно бы променяли эту пристань на Хакодаде, где все это достается купеческим судам с величайшим затруднением. Разведенное в больших размерах, скотоводство могло бы снабжать весь край солониной и маслом и в этом отношении соперничать с Япониею, где излишек народонаселения позволяет держать лишь очень ограниченное количество скота. Японцам есть его запрещают не по религиозным убеждениям, a из расчета, чтобы не уменьшить рабочих сил.
Лед держался в бухте до конца марта. Это важное неудобство пристани. Самый большой холод достигал до 17° Р. Снегу было мало. Погода стояла, большею частью, тихая и светлая.
В феврале снаряжена была небольшая экспедиция; она должна была проникнуть до Уссури и встретить там казачьи разъезды, посланные с низовья этой реки, где в нынешнем году зимовало казаков несколько сотен. A попросту сказать, послали почту. В числе посланных матросов был один тунгус с Байкала; с свойственным одной его нации чутьем отыскивать в этих пустынях дорогу, он довел экспедицию до Уссури; они даже очень мало истратили своей провизии, потому что встретившиеся им жители считали за удовольствие кормить их; встретили казаков и привезли нашим ольгинским отшельникам почту.
В зиму построены были: баня, ледник, шлюпочный сарай, пристань, и положено, основание офицерскому флигелю (или казарме). «Как же вы разгоняли скуку?» спрашивали мы, и нам рассказывали о разных затеях, придуманных между делом изобретательностью русского человека, все да умеющего найти средство развлечь себя. «Между прочим, говорили они, мы отправлялись раз в неделю на пикник — в баню…» Верно им было весело! А следы этой зимовки виднелись на лицах, — ни одна морщина прибавилась на них!
В Императорской гавани, пуда пришли мы из Ольгинской, на нас уже пахнуло Сибирью. Она находится под 49° с. ш., следовательно 6-ю градусами севернее Ольги. He смотря на то, что был май месяц, мы еще застали там лед и довольно много снегу, разбросанного по тундрам, между елью и лиственницей. Берега низменны и покрыты густым, сплошным лесом, проникнуть в который было бы очень трудно.
Подходили мы рано утром. He видно ни скал, ни гор; везде только иглистые вершинки хвойного леса. Главная бухта так далеко врезывается в берег, что и не видно её окончания; справа, капризными извивами примыкают Александровская, a за нею Константиновская бухта, длинная, точно река, и с разными поворотами. Войдя в нее, мы очутились в закрытой со всех сторон бухте, куда не залетает никогда ни малейшее дуновение ветра и где, казалось, было царство вечных штилей. Здесь могли бы поместиться все флоты мира, и едва ли можно было бы найти другую такую пристань, если б она не замерзала до мая месяца и если бы климат её был немного сноснее.
Императорская гавань имеет уже свою маленькую историю. О ней в первый раз рассказали гиляки, и по их рассказам отправлен был лейтенант Бошняк осмотреть ее. С тех пор там зимовали суда, команда которых производила разные постройки. Англичане во время войны выжгли здесь первое наше поселение. Тут же затоплен фрегат Паллада.
При нашем прибытии почти вся Константиновская бухта была затянута льдом, уже отставшим от берегов и державшимся сплошною, однообразною массой на поверхности тихой воды. Лед мешал шлюпке подъехать к пристани; чтобы попасть в городок, или пост, надо было довольно далеко от него взлезть по крутому берегу, цепляясь за упавшие деревья, примерзшие иглистыми ветвями к поросшим мхом камням. Едва заметная тропинка вилась в чаще; местами были небольшие просеки; сложенные в кучу дрова говорили о занятии зимовавших. Если нога не упиралась в пень, или лежащее поперек дороги подгнившее дерево, то вязла в эластической почве тундры, и вода несколькими струйками выступала наружу. В лесу царствовало совершенно мертвое безмолвие; не слышно было ни каркающего ворона, ни другой какой-нибудь птицы. Иногда тропинка выходила из лесу к самому берегу и капризно вилась между каменьями и по обмелевшему дну моря. Но вот довольно обширная просека; она видна была еще с нашего клипера; тут остатки батарей. Быльем и мусором поросло здесь пепелище первых русских построек; против этого места указывают могилу Паллады говорят, будто иногда, в ясный день, виднеется абрис её бизань-мачты.
Императорская гавань
Пройдя по просеке, тропинка углублялась опять в лес, где, кроме еще нераспустившейся лиственницы и вечно зеленых елей и сосен, белел местами тонкий ствол березы. Вот и кладбище; около пятнадцати деревянных крестов мелькают между деревьями; какое страшное безмолвие царствует здесь и какой мирный покой нашли здесь скитальцы, заброшенные случаем на конец мира! Частный подвиг каждого выразится в пошлой фразе рассказчика: «да, дорого стоила эта зимовка, на одной солонине, при 40° мороза…» Но зачем долго останавливаться на кладбище? много грустных мыслей, много непрошеных чувств поднимутся, пожалуй, с глубины души, a нам нужна вся энергия этих почивших, если хотим принести жизнь в зги пустыни; прежние христиане не даром строили церкви свои на костях умерших..
Вот и пост или городок, если хотите. Вероятно, принимая Е., с которым я шел, за начальника, вышедший к нам навстречу унтер-офицер Ильин, командир поста, рапортует о состоянии вверенной ему команды (семь человек). Мы идем в казармы; это единственное конченное строение. У всякого чистая кровать, везде порядок, все исправно. В офицерском флигеле, стоящем несколько в стороне, можно жить в двух комнатах и на кухне; другая половина неготова. Начато еще два больших строения, одно род служб, a другое — казарма; но они тоже еще некопчены. Близ ручья небольшая баня, и на длинном шесте утвержден деревянный крест. «Здесь хотят церковь что ли строить?» спросил я у Ильина. «Нет, ваше благородие, не церковь, a тут найден был зарытый в земле медный крест, так в воспоминание этого и велели лейтенанту И. поставить деревянный…» Едва найдется новое место, как уже заводятся местные легенды… К бухте выходила длинная пристань, устроенная на живую нитку, на козлах. Далее были опять следы батарей, строенных палладскими, и еще небольшое протестантское кладбище.
Мы простояли в Императорской гавани несколько дней. К нам приезжали на миниатюрных лодочках местные жители, из племени орочи, близко подходящего к гилякам. Отдельное ли это племя, или местное название тех же гиляков, нам осталось неизвестным. Знаем только, что они очень мало различаются между собою, как в образе жизни, так и в обычаях, и в костюме. Лаперуз и Браутон назвали береговых жителей татарского берега айнами, но это несправедливо; айны живут на юге Сахалина и на Матсмае; айны — курильское племя, и резко отличаются своими выразительными физиономиями, длинными черными волосами и длинною вьющейся бородой, от безбородых, одутловатых лиц береговых жителей Маньчжурии, или Сахалина, как называют эту страну туземцы (Таттана у японцев). Китайские географы, (Учень, например, живший в Маньчжурии в конце XVII и в начале XVIII столетия) дают всем народам, населяющим северную сторону Маньчжурии при устьях Сунгари и Уссури, также как и по правому берегу Амура и по береговой морской полосе, общее название у-цзы-да-цзы или юй-п’и да-цзы (жители северных стран, одевающиеся в рыбьи кожи). Между ними он различает племена ху-р-ха, хэй-узинь (племя, известное у наших под именем мангунцев) и фей-я-ха, или гиляки. Резко набросанными чертами характеризует он их и так; верно, что нельзя не узнать в его описаниях тех народностей, с которыми мы теперь познакомились.
Этот народ не имеет понятия о летосчислении и месяцах, не знает времени своего рождения; когда кто умирает, труп обвертывается куском полотна и кладется в гроб, поставленный в поле на деревянных козлах, и только когда труп загниет, его зарывают в землю. У них нет ни чиновников, ни старшин, поставляемых от правительства. (Они зависели от губернатора Нингуты, куда доставляют соболей, лисиц выдр и белок, за что получают различные подарки). Народ этот очень прост, если не глуп, и притом честен. Когда, например, они берут в дом китайские товары, то расплачиваются на следующий год верно, в срок и по образцу; сели же кому-нибудь нельзя приехать самому, то они пересылают через других, одним словом, исполняют обещание, хотя бы кто жил за тысячу миль и не был старым знакомым. Сверх того, они мужественны и почему-то не боятся смерти.
Они отпускают волосы, связывают их в пучок, в уши продевают большие кольца, a гиляки носят и в носу маленькие кольца. Ни мужчины, ни женщины не носят панталон. Из мехов делают постели; из бересты — лодки, в которых помещается только один человек; лодкою правят веслом о двух лопастях. Кроме рыбного и пушного промысла, они собирают женьшень и растительный трут. Иные занимаются обжиганием древесного угля, рубкою больших дерев и приготовлением из них домашней утвари и деревянной посуды. Дома их устроены совершенно так же, как дома, виденные нами во Владимирской бухте. Тот же к’ан по стенам, та же посуда и складочные места. Религия их состоит из различных шаманских обрядов, исполняемых при случае радости в доме, или болезни. Обряды сопровождаются жертвоприношениями, праздниками и пирами; хозяйка бьет в бубен и, приходя в исступление и коверкаясь, обращается к западу, где на столике расположено съестное и сверху на веревке висят пятицветные лоскутки, означающие присутствие предков. Нечего говорит, что рождение, свадьба, похороны, все это сопровождается соответствующими случаю обрядами. Значение всех обрядов — призывание доброго духа против злого. Шаманы их называются цамо. Одежда этих цамо состоит из головного убора с висящими бумажками и кусками древесной коры, рубашки из оленьей кожи, раскрашенной различно, и тройного пояса; цамо всегда носит барабан и пилу.
Я упомянул о женьшене; это знаменитое китайское растение, называемое ботаниками Panax schinseng Nees. Оно водится в Маньчжурии до 47° с. ш. не далее меридиана Мукденя на запад. В Корее и Японии, женьшень разводится искусственно. Говорят, что один корень этого растения, толщиною в палец, стоит от 1,600 до 2,000 руб. серебром. Ежегодно около 9,000 человек, имеющих позволение от правительства, заняты исканием этого корня. Много гибнет от голода из числа тех, которые слишком далеко заходят в необитаемые степи и леса для отыскания драгоценного растения. Женьшень считается лучшим тоническим средством; когда изменяют все лекарства, китайская терапия прибегает к нему. На европейцев он действует, однако, очень мало, что заметили и наши офицеры, зимовавшие в Ольге и покупавшие его у китайцев на вес серебра. Лучший женьшень — дикорастущий. Вероль говорит, что один фунт стоит 50,000 франков; Де-ла-Бруньер видел по Уссури уединенные хижины, служившие складочным местом для собираемого женьшеня; a так как эта река теперь принадлежит России, то можно считать ее драгоценным приобретением, — не говоря о её важном значении, как коммуникационного торгового пути.
Типы и костюмы жителей, приехавших к нам на клипер, говорят о Сибири; видно, что им, при окружающих их условиях, приходится вести жизнь не совсем человеческую, но вместе и тюленью, или рыбью. Их лица одутловаты, глаза часто узкие, с неопределенным выражением. Для того, чтобы согреваться, они едят много жиру, вероятно тюленьего, что производит какой-то масляный отпечаток на всей их внешности. На головах, покрытых черными волосами, перепутанными и связанными в пучок, носят они шапки с наушниками, в ушах большие кольца, на ногах торбаса из рыбьей шкуры; они приехали на таких маленьких лодочках, что в каждой могло поместиться никак не больше одного человека, и то надо иметь искусство канатного танцовщика, чтобы не свернуться с этого ялика; малейшее неловкое движение — и ялик непременно должен перевернуться. Туземец управляется в лодке байдарочным веслом, которым вертит с замечательною легкостью и быстротой, и лодка идет очень скоро. Зимою они привозят соболей, выменивая их на табак, дабу, крупу, свинец; привозят также и другие меха — белок, выдр, медведей, рыбу и т. д. К русским они питают уважение. Раз какая-то один из них попался в воровстве, чего между ними, говорят, почти никогда не случается; русский офицер, бывшими в это время там, созвал стариков и спросил их, как наказать вора? Они решили, что его надо высечь. Виновный, лежа под розгами, казалось, не понимал, что с ним делают, и как будто не давал себе отчета в испытываемом ощущении. Когда кончили экзекуцию, он поблагодарил за науку.
Разломало лед и двинуло его всею массой на нас; почти целый день наша команда работала, ломая льдины и не допуская напора их на клипер. Когда вынесло главную массу в море, и остались небольшие, отдельно плававшие льдины, мы отправились на тузике осмотреть глубину Константиновской бухты. Она, точно река, извивалась, имея на всем протяжении своем почти одну ширину. Тот же сплошной, хвойный лес отражался в тихой воде её, с живописными подробностями своей иглистой листвы; иногда сосна, свалившись, лежала над водою; иногда светлая ветвь резко отделялась на темном фоне лесного мрака; недалеко проникал взор, останавливаемый пестрою сеткою переплетенных ветвей и дерев. Груды желтых камней, обросших мхом, местами виднелись на берегу. Пейзаж имел свою оригинальную красоту, напоминавшую некоторые рисунки, или, скорее, этюды Калама. Бухта больше двух миль в длину, a за нею,
… даже на краю небес
Все тот же был далекий лес.
Императорская бухта, известная англичанам (видевшим ее уже после нас) под именем Barracula bay, может дать нам два продукта: лес и лед. Между лиственницей попадаются превосходные корабельные строевые деревья, также как и между соснами; a лед хороший пресный. В прошлом году был здесь небольшой опыт торговли льдом. Один гонконгский купец, с позволения нашего правительства, нагрузился им в Императорской гавани и привез его в Гон-Конг, куда обыкновенно возят лед из Америки. Мы в Гон-Конге имели удовольствие пить эль с своим, русским, льдом. Пушной промысел, в сравнении с более северными провинциями, в этих местах довольно маловажен.
Больше, кажется, ничего не дает Императорская гавань. Леса её бедны дичью: в одно время, какая-то, достать ворову считалось большою удачею. Никакая огородная овощ не вызревает на тундрах. Всякое обрабатывание земли стоило бы необыкновенных усилий, едва ли вознаградимых. В морском отношении заманчивая прелесть гавани парализуется длинною зимою, льдом, расходящимся только в мае месяце, и морозами, доходящими до 40.
Странно, что Лаперуз, довольно внимательно осмотревший здешние берега, не видал огромной бухты.
Сюда приходит зимою из Николаевска, раз в год, почта на собаках; a летом всякое русское судно, плавающее в Японском море и Татарском заливе, обязано заходить сюда.
Мало знаю я мест, которые бы производили такое грустное впечатление; воображаю, чего стоит зимовка здесь. Лес смотрит какими-то стенами тюрьмы; природа безмолвна; воды скованы или вечным безветрием, или льдом; даже едущий на своей утлой лодке орочай представляется скорее плывущим по воде тюленем, нежели разумным существом. Кажется невозможным, чтобы здесь когда-нибудь могли поселиться люди, чтобы возникли деревни и города.
Зато сахалинский берег весело выглянул из-за прочистившегося тумана голубыми горами, с легкими очертаниями, с приятною перспективою. Некоторые скалы зеленели, другие базальтовыми массами или песчаными откосами спускались к морю; в горизонтальных пластах песчаника черными полосами виднелся каменный уголь. В одном месте каскад серебряною лентою сбрасывался с отвесной темной скалы. Легко различались строения в одном из раскрывшихся ущелий. Все это увидели мы, подойдя к самому острову, после трех дней довольно свежей погоды и после недели, проведенной в виду азиатского скучного берега, который описывали паши штурманские офицеры. Климат острова Сахалина много мягче, a богатство каменных пород разнообразит формы его внешних очертаний. По берегам его можно, кажется, пройти полный курс геологии: где кончаются осадочные пласты песчаника с сланцами и каменным углем, там выступают плутонические породы, базальты, a там зеленый камень, и т. д.
Сахалин — сокровищница здешнего края. Хотя еще неизвестно существование глубоких пластов каменного угля, но поверхностные пласты очень богаты, и уголь прекрасного качества. Открытие его стоило многих тяжелых экспедиций, снаряжаемых на собаках, при самых ограниченных средствах. Лейтенант Бошняк, открывший Императорскую гавань, был из первых. отыскавших уголь. В большом количестве лежал он на берегу, оставалось только брать, чем и пользовались английские суда во время последней войны.
Разработка угля находится еще в младенческом состоянии, хотя его достает на удовлетворение потребностям края; она идет правильными галереями в поверхностных пластах, имеющих толщину иногда более сажени, так что во многих шахтах ходить можно свободно. Нагрузка затруднительна; близ разработок нет ни бухты, ни залива, a сильный прибой с моря во время южных ветров потребовал бы устройства обширного брекватера. Теперь суда стоят sur le qui vive, готовые каждую минуту сняться с якоря, чтобы не быть выброшенными на берег. Шлюпки во время отлива останавливаются далеко от берега; переноска мешков с углем, на плечах, утомительна и требует много рук.
Самое поселение находится несколькими милями южнее мыса Жонкьера и называется Ду-е, хотя настоящая река Ду-е находится севернее мыса; но вероятно это имя и останется за поселением. He смотря на утомительную работу угольной ломки, эта колония смотрит веселее всех. Здесь живет около сорока человек, при них два офицера и инженерный офицер, заведующий работами. Какие славные огороды окружают их уютные, чистенькие домики! a овощи вызревают два раза в лето. Зимы на Сахалине не так суровы; о скорбуте и не слышно, не смотря на то, что рабочим не всегда достается полный паек. Между строениями, в тени ясеней, с шумом течет небольшая горная речка; одно здание изменило даже казенной форме местной архитектуры и бойко поднялось красивою башнею? видною издалека с моря. A если начинает шалить воображение, значит, человеку не совсем еще худо. Старожилы из матросов, кроме дюжины шкурок соболей — капитал, наживаемый годами, — набирают мускусовые мешочки, Moschus moschiferus, которые и продают довольно выгодно в аптеку Николаевска. Внутри зданий, то есть в казарме в небольшом лазарете, порядок был педантический; правда, что в то время ожидали важных посетителей.
Мы осмотрели, конечно, все работы; с зажженными свечами ходили по вырытым в скалах галереям. Около главной ломки был сделан спуск на блоках, так что там грузить было бы не так затруднительно; к несчастью, нашему клиперу назначили уголь, лежавший довольно высоко на скале, близ падающего с неё каскада. Место, правда, было поэтично, сломанные и упавшие деревья своими ветвями украшали выступавшие ступенями камни и прыгавшую do ним воду каскада; но команда наша, таскавшая уголь, не разделяла вкуса любителей хороших видов.
На Сахалин приезжает много гиляков с Амура, летом на лодках, замой на собаках. Они ведут с туземцами и с живущими на южной части острова японцами и айнами деятельную торговлю, выменивая им на дабу табак и различные вещи свои звериные шкуры и рыбу. Гиляки — это армяне здешнего края, народ торговый, проворный, предприимчивый. С виду они мало отличаются от орочан, виденных нами в Императорской гавани. У берега стояла длинная их лодка, сколоченная из нескольких досок; в ней лежало около десяти собак; летом собаки тянут бечеву, и лодка плывет около берега; зимой их запрягают в нарты; в лодке сидит только по одному человеку. Между гиляками часто трудно отличить с первого взгляда женщину от мужчины: и костюм, и волосы, и лицо, все одинаково. Как у мужчин, так и у женщин, косы, пробор по середине; в ушах, a иногда и в носу, кольца; одеты в армяки, или медвежьи шкуры; на ногах торбаса. Все имение их помещается в лодке. Много гиляков постоянно живет на Сахалине. Во время нашего пребывания, они все были в большом горе и не ходили на охоту. Недавно случилось у них следующее трагическое происшествие. Мужчины одной юрты отправились на охоту, оставив дома двух женщин, которые, окончив работы, заснули на своих нарах. В это время входит к ним незваный гость — медведь; душит обеих женщин и, позавтракав ими, ложится на нару и засыпает, как будто у себя дома. Возвратившийся муж с ужасом видит эту сцену; ружье его заряжено, он стреляет в упор и убивает медведя наповал. Но в этом-то и заключается все несчастье: медведь у гиляков лицо священное, и нет больше греха как убить его!.. Вынужденный такою вопиющею случайностью грех должен искупиться общею скорбью, — добровольным зароком не ходить на охоту, потому что охота составляет весь источник богатства гиляка.
—
В мае.
С вечера мы снялись с якоря и на другой день утром увидели мыс Клостеркампф, закрывающий собою залив де-Кастри. Кроме мыса, бухта защищена с моря островами: Устричным, Базальтовым и островом Обсерватории. Если бы на каждом из этих островов было по крепости, то никакой флот не мог бы проникнуть в бухту. Теперь на них обросшие мхом камни, ель, лиственница и водятся старички, береговая птица, в таком количестве, что их ловят руками по целым сотням; ночью отправляются на промысел с фонарями, и птица летит на огонь; остается брать ее. Если ее вымочить в уксусе, то можно есть, за неимением лучшего.
Бухта эта открыта Лаперузом и названа им по имени того De Castries, о котором можете прочесть в Oeil de bœuf. Описание Лаперуза до сих пор остается вернейшим. Нужно только прибавить историю политического существования бухты и основания Алексадровского порта.
К бухте примыкает сплошной хвойный лес, растущий по тундрам; местами в этом лесу сделаны просеки, довольно большие; одна ведет к старым постройкам, где зимовало в военное время несколько батальонов линейного сибирского войска; но рука времени уже успела налечь на эти шаткие здания: — они почти все покривились. Невдалеке распространившееся кладбище дополняет рассказ о зимовках, полных лишений. На одном кресте видно имя доктора Б., умершего от скорбута. Мир праху его! На смертной одре, разрушаемый губительным недугом, он умирающим голосом давал еще советы своим товарищам по несчастью, и, может быть, этот умирающий голос вырвал у страшной болезни несколько жертв…
Новый пост расположен близ самого берега. Тут уже заметна некоторая претензия на гражданственность. На лето приезжает капитан над портом, с женою; есть магазин с провизией и при нем цейхвахтер. У цейхвахтера даже можно найти и закуску, почему и названа его лачуга Мыльников'с-отель, по имени достойного хозяина. Близ пристани высокий флагшток, на котором будто бы поднимают сигналы по системе Рейнольда для переговоров с приходящими иностранными купцами; но эти сигналы, так же как электрический телеграф, и железная дорога — дело будущего. A если б была железная дорога, то суда могли бы и не ходить в Николаевск, сгружая все здесь и не рискуя переходом по лиману.
Сама де-Кастри, кроме рыбы и дров, ничего дать не может. Лес её мелок; осенью много дичи ни брусники.
При нас кто-то разложил костер в лесу, да так и оставил. Огонь быстро распространился по смолистым иглам ельника, попалась какая-то полуразрушенная избенка, вспыхнувшая как порох; пожар рос, и обхватил новое поселение, подступая к его домикам довольно близко. Два дня работали наши матросы на берегу, окапывая и отстаивая у огня строения; победа осталась, наконец, за нами. Огонь бросился в другую сторону, но скоро и совсем замер.
Зимовать судам в бухте невозможно: она замерзает. Волнением с моря часто ломает лед.
Туземцы — гиляки pur sang; они здесь очень хорошо говорят по-русски, торгуются с азиатскою задорностью, не хуже любого гостинодворца; в одежде щеголеватее других туземцев.
На берегу есть пробитые в скале волнами ворота, очень красивые и названные именем открывшего: Лаперузовыми. Между де-Кастри и Николаевском постоянное сообщение; сухим путем идут просекой до озера Кизи, потом на лодках добираются по озеру до Мариинска, большой деревни, где живет целый батальон. Из Мариинска до Николаевска, по Амуру: летом на пароходе, зимой на собаках.
В 1855 году англичане бомбардировали де-Кастри и пускали в прилежащие тундры каленые ядра, и теперь еще можно видеть траншеи и места, где залегали наши секреты.
При нас пришли в де-Кастри две купеческие шхуны и один барк, которые и отправились в Николаевск. Барк стал на одной из бесчисленных мелей лимана; из груза спасли кое-что, так же, как и людей, a судно погибло.
Наконец, и мы пошли по этому страшному лиману, о котором столько наслышались от наших корветов, собственным опытом испытавших некоторые из его отмелей; пугал нас и Джигит, также довольно долго бурливший его воды. Да и стоит только посмотреть на карту, чтобы потерять всякую уверенность: фарватер идет такими извилинами, что представляется каким-то вьющимся растением, с бесчисленным множеством веточек и отпрысков. Самое мелкое место фарватера 14 футов. Все время идешь в виду азиатского берега, считая мыс за мысом, остров за островом. Сахалинский берег только в самом узком месте виден ясно. Острова были довольно красивы, с их елями и лиственницей, распустившейся к нашему приезду. По берегу идут возвышения и горы. Везде почти можно стать на якорь и посылать на берег шлюпку рубить дрова. Переход наш был облегчен довольно хорошо расставленными в нынешнем году бочками и бакенами, указывающими направление фарватера. Вот и мыс Пронге, a за ним желтые воды величественный реки, на которой лежит столько надежд, столько ожиданий… и, кажется, не напрасно!..
Вспомним историю Амура.
Тунгусы Удского края рассказали томским казакам в 1636 году о чудной реке, Амуре, и впадающих в нее речках, Зее и Шилкаре; они говорили о богатых жителях берегов реки, даурах, занимающихся земледелием и скотоводством, и о князе Лавкае, достоверные сведения о котором смешивались с баснословными рассказами о его богатстве. Эти рассказы возбудили в казаках желание отыскать, как заманчивого князя, так и новые страны, обещавшие им более привольные места; якутский воевода Головин послал Василия Пояркова проведать обстоятельно о новых местах (1643), и Поярков был первый из русских, спустившийся по Амуру. Отыскивая Лавкая, он достиг Сунгари, где нашел дучеров, потом Уссури, где видел натков и затем гиляков. В 1646 году он возвратился через Тунгусское море в Якутск, вынесши убеждение о легкой возможности завоевать край, не принимая в расчет того, что по Сунгари может прибыть китайское войско для защиты своих владений. Поярков, между прочим, собрал и ясак. За ним вскоре последовал Ерофей Хабаров, с охотниками; отыскал Лавкая, оказавшегося простым смертным, и уверил его, что единственная цель его прибытия — собирание ясака. Второй поход Хабарова сопровождался теми подвигами храбрости и отваги, которые сделали Хабарова любимым героем рассказов о занятии Восточной Сибири. Он сражался с даурами, укрепился в Ачанском улусе, где осадили его китайцы, смелою вылазкою уничтожил врагов и с весной поплыл дальше. Вследствие слухов о его подвигах, начались переселения на Амур… Молва об удобствах жизни и богатствах привлекала толпы искателей приключений, много помогавших Хабарову.
Китайцы наконец решились противодействовать нашествию незваных гостей. Они заставили выйти из своих земель Степанова и осадили Камарский острог, основанный соспоом Бекетовым. В 1655 году именным указом назначен Пашков командиром экспедиции на Амур. Плодом её было основание Нерчинска и острога у Албазииа, где поселился бежавший поляк Черниговский, который основал там монастырь и завел хлебопашество.
Наконец, надо было опереться на что-нибудь в этой путанице дел и разных столкновений; из Москвы. отправлен был посол, грек Спафари, с целью обозначить новые присвоенные нами границы. По трактату с китайцами, русские должны были прекратить распространение своего владычества на Амуре, не требовать ясака, и албазинцам (товарищам Черниговского, подчинившего себя добровольно Нерчинск) не ссориться с китайцами. Но, не смотря на это, албазинцы продолжали строить свой острог. Делалось тогда все, что хотелось; начальство было далеко. He здесь ли родилась пословица: до царя далеко?
В Китае маньчжурская династия (Да-цин) утвердилась на престоле падшей минской династии. Второй её император, Кханси, начал оборонять крепостями северную часть Маньчжурии и приближаться к Даурии. Столкновение с русскими было неизбежно, и действительно, Албазин был разорен в 1685 году; но он снова был построен и снова осажден; только известие о готовящемся русском посольстве в Декин заставило китайцев отступить от него.
Нерчинский трактат, заключенный окольничим Головиным в 1689 году, был первым нашим дипломатическим сношением с китайцами; граница была определена, хотя и не окончательно. Об Амуре забыли. Для китайцев он оставался, по-прежнему, мертвым материалом, для маньчжуров — местом меновой торговли, но для местных жителей он был артерией, оживлявшей их прозябавшее существование. Для русских он блеснул чем-то светлым, призывным, как будто в этом призыве было что-то пророческое для будущего его значения для России. Замечательно, что на языке местных жителей он является чем-то мрачным, темным: во всех его названиях видно общее значение — черный. Монголы зовут его Харамурень, тунгусы — Сахалян-ула, китайцы — Хэ-лун-цзян, — все это означает Черную реку, что может быть произведено и от цвета воды его, не сов;;ем прозрачной. Название Амур должно быть тунгусское; всякую большую реку они называют амаром. Река Албазина называлась сперва Эмури, может быть и это имя даю название Амуру. Японцы называют Амур Канто-ку, a туземцы — Мангу.
Начавшаяся 7-го мая 1854 года экспедиция, под начальством генерала Муравьева, положила основание современному гражданскому положению страны; пробудившись от долгого сна, мало-помалу начали оживляться прилегающие пустыни, снова являясь России чем-то зовущим.
В начале носились ясные слухи и сбивчивые сведения о чудной новой стране, о её богатствах и привольях, которые заманивали людей, привыкших к бродячей жизни; двинулись они к этим пустыням, неся с собою безграничную отвагу и какую-то уверенность в счастливую звезду, в русскую удаль и молодечество, которым было где разгуляться. Без правильного войска, существуя случайною добычей, эти завоеватели совершали чудеса храбрости, напоминающие первых покорителей Америки: Кортеса, Пизарро и других. Теперь занятие и заселение Амура стало необходимостью, разумным делом — покамест трудным, но делом, важные результаты которого не замедлят выказаться. Ясно назначенная айгунским трактатом граница, подарившая нам реку Уссури и весь берег, идущий от Уссури на восток к Татарскому проливу, делает нас бесспорными владетелями реки, соединяющей центральную Сибирь, страну богатую, с Тихим океаном. Туда, на этот океан, рвется теперь избыток сил Старого Света, и просится современная история, чтобы развернуться на новой просторной сцене, где с одной стороны просыпаются Китай и Япония, с другой вырастает не по дням, a по часам, юноша-великан — Америка, где природа дает неисчислимые материалы нового богатства по разбросанным бесчисленным островам.
Понятно, что будущее, направленное обстоятельствами. сложится не так, как предполагают. Едва ли Николаевск, например, будет средоточием деятельности края. Силы стянутся, может быть, к другому, более естественному центру, более доступному извне и более удобному для жизни, но только сама жизнь совершит это. Мы видели по Татарскому берегу несколько бухт; южнее их есть еще более удобные, как например, бухта Посьета; остается выбирать; притом, в центре края, ближе к Сибири, найдется место важнее берегового порта. Все это — дело будущего; настоящее должно возбуждать страну к гражданской деятельности, развивая без насилия её естественные богатства, улучшая пути сообщения, устраняя препятствия для торговли. Обстоятельства сами покажут, куда должен стянуться жизненные соки края, где слышнее пульс его, где его сердце.
Рекою мы шли по створам. Берега холмисты и все почто покрыты хвойным лесом; иногда от берега отделялся мысок или коса; на некоторых из них строят батареи, на других видна земля, приготовленная под огороды. Наконец, вдали показались красные крыши домов, высыпавших по пригорку, и знакомая нам архитектура пятиглавой церкви, венчающей почти все города и местечки нашей обширной России. На город, очень веселый издали, напирал со всех сторон сплошной лес, сначала зеленеющийся, дотом синею массой всходящий на высокие дальние горы, украшающие ландшафт. Противоположный берег состоит из конусообразных холмов, покрытых, как щетиною, лиственницей и елью; дальние изгибы реки обозначались выходящими мысами, и опять горами, теряющимися вдали. и тою воздушною перспективой, которая всегда является в помощь счастливо расположенной местности. По мере приближения, город немного терял своей декоративной прелести; дома как будто раздвигались, между некоторыми виднелись пустыри, еще неочищенные от пней, попадались строения неоконченные, хотя уже с выкрашенною крышей, a издали все принималось за чистую монету.
Но, не смотря на это, очень приятно было, после двухгодового плавания по заморским землям, увидеть русский город, с его характеристическими особенностями, с зеленым куполом церкви, с масляною краской, разбросанностью и вечною «живою ниткою», которая нигде не оставляет русского человека, куда бы ни занес его случай.
He ограничиваясь первым впечатлением, которое произвел на мене Николаевск, я поведу вас в самый город и постараюсь описать все виденное как можно вернее и как можно подробнее. Но не требуйте от меня, однако ж, ни статистических сведений, ни каких-либо официальных известий: я остаюсь по-прежнему туристом; следовательно, сужу по тому, что вижу.
Мы стали на якорь ближе к правому (южному) берегу реки, потому что к городу идет широкая отмель. Прямо перед нами был насыпной остров и устроенная на нем батарея; за этим насыпным виднелись естественные острова, между которыми Амур шел многими протоками и рукавами; главный же фарватер прилегал к правому берегу. Клипер сейчас же поставило по течению. Отмель, прилегающая к городу, с востока защищена полукруглою косою, на которой устроено адмиралтейство, a на самом конце её батарея, отвечавшая нашему салюту.
Вид пристани уже производит приятное впечатление; видно, что это не временная постройка, a основательная; не те животрепещущие мостики, которые мы видели в Императорской гавани и в де-Кастри. На берегу много барж, превращенных во временные магазины. Эти баржи сплавляются сюда от верховьев Амура с провизиею и товарами и остаются здесь; их вытаскивают на берег, устраивают на них крыши, прорубают двери и окна, и они служат хорошими временными складочными местами. У пристани несколько лодок; невдалеке остановился гиляк на своем досчанике и удит рыбу…
По деревянной лестнице поднимаетесь на гору, сейчас перед вами гауптвахта и довольно большое пустое место, — площадь сказал бы я, но оно будет площадью только тогда, когда по нем можно будет ходить безопасно. Николаевские остряки называют это место Piazza del' pnelli, производя последнее слово от пней, лежащих и разбросанных в картинном беспорядке. Гауптвахта отличается от всех других гауптвахт тем, что на платформе вывешиваются иногда, для просушки, меха, назначение для Кабинета; по ярлыкам вы судите, что это ясак, a нельзя не остановиться перед черно-бурыми лисицами и гежигинскими соболями, смотрящими так роскошно, тепло и ласково. За гауптвахтою, через площадь, видно довольно большое двухэтажное здание офицерского клуба, в котором есть несколько квартир и прекрасная библиотека; в ней можно найти до двадцати современных журналов, и танцевальный зал, единственный во всем городе.
С площади вы попадете на главную улицу, идущую параллельно с рекою, чистую, с деревянными мостками с одной стороны, так что гулять по ней можно с некоторым комфортом. Кроме линейных солдат, на улице встречаются здоровые мужики, попавшие сюда «волею случая»; на лицах у некоторых из них, пожалуй, рассмотрите и клеймо, тщательно скрываемое спадающими на лоб волосами. Все они кланяются очень почтительно. Прекрасный пол простонародья принадлежит к этому же почтенному сословию, называемому здесь варнаками и варначками.
Первое, что бросается на улице в глаза, это красивый серый домик с зелеными крышею и ставнями, с широким подъездом, готовым принять самые щегольские экипажи (если б они были в Николаевске), с палисадником, изобилующим (относительно) цветами и огородною зеленью (несколько парников в углу). Здесь живет, конечно, губернатор. Около самого губернаторского дома, перпендикулярно к главной улице, идет другая, столько же чистая, но более официальная. Всю правую её сторону занимают сначала казармы, низкие, длинные флигеля, потом госпиталь, снаружи очень похожий на казарму; там аптека, еще какое-то официальное место, через окна которого видны блестящие ружья и каски; за официальным местом идут пеньки, уходящие в даль, к самому лесу.
Третье примечательное место Николаевска — другое пустое пространство, будущая площадь, среди которой возвышается деревянный пятиглавый собор; против него присутственные места и американский клуб. Частные дома все более или менее похожи одна на другой; резко отличаются между ними красивые здания американских негоциантов, составляющих один из главных элементов николаевской жизни. Я сказал, что экипажей в городе нет; но часто послышится вдруг звук бубенчиков; сердце забьется, почудится Бог знает что, что-то безотчетное, что-то родное; но скоро разочаровываешься, увидя перед собою только бочку с водою, бойко скачущую мимо. На ином дворе остановишься перед несколькими отдыхающими оленями, с истертыми спинами от уродливых и беспокойных седел; при них семья тунгусов, костюмы которых бросаются в глаза своею пестротою. По мосткам иногда пройдется николаевская аристократка, шумя своим шелковым платьем; пробежит губернский чиновник с выражением высшего самодовольствия на выбритом лице; раскланяется с вами совершенно незнакомый вам мелкий чиновник, не устоявший против искушения поклониться новому лицу; выглянет из окна любопытная головка, узнать, кого это еще занесло сюда — короче сказать, пахнет на вас тем, что нам так близко и от чего уже мы немного отвыкли, скитаясь по басурманским городам, — пахнет на вас Русью!
По близости Николаевска есть губернаторская ферма, куда часто ездит общество повеселиться, и которая просто называется «фермою». Это и неудивительно, потому что она в Николаевске единственная; a у нас в N. губернаторская дача называлась тоже просто «дачею», не смотря на то, что много других смертных имеют там дачи, но видно эта — всем дачам дача.
На выдающейся косе, о которой я говорил, находятся здания адмиралтейства. Начала положены прочные и прекрасные. Как не специалист, я не могу вдаться в подробности, но не могу и умолчать о том впечатлении, которое произвела на меня эта начинающаяся рациональная деятельность, где главным рычагом принят пар. Большое здешнее механическое заведение сделало бы честь любому порту. Много еще станков без дела; по за делом не станет, было бы чем делать. Много еще вещей не разобрано, как например паровой молот. Машины все превосходны, со всеми новейшими приспособлениями. Все эта состоит в простых сараях; видно, что не увлеклись наружным: не бросились строить дворцы, a начали с содержания, и потому нельзя не основывать на этом больших надежд. В порту три крытые элинга; на одном из них строилась шхуна (теперь она спущена). По близости, на воде стоял только что собранный американский речной пароход, с целым домом на палубе и с задним колесом; подобные пароходы сотнями плавают по Миссисипи; когда-то закишат они по Амуру? Впрочем, и в настоящее время уже видно кое-какое движение на знаменитой реке. В продолжение десяти дней нашего пребывания, сверху пришло три парохода: Лена, Амур и Аргун.
Амур пришел из Благовещенска. Около порта беспрестанно снуют два винтовые баркаса, исполняя различные поручения, развозя писарей с приказами и т. п. Все остальное пространство города, вне описанных мною мест, занято разными домиками, в которых, впрочем, можно находить квартиры, и множеством пней, дающих своим видом оригинальный отпечаток местности. В Николаевске есть несколько лавок, принадлежащих большею частью американцам; здесь иногда можно достать все (не спрашивайте о ценах), a иногда нет почти ничего. Живущие постоянно знают эти времена приливов и запасают на всю зиму, платя умеренные цены; но горе попавшему в отлив или малую воду! Утлая ладья хозяйства мичмана садится тогда на мель и долго бедствует до следующего прилива. Товары приходят сюда, большею частью, из Сан-Франциско и из Гон-Конга. Другой приток предметов существования для Николаевска, — это сплавы по Амуру, дело, подверженное также многим случайностям. Чего не вытерпят дорогой эти баржи, если даже и не сядут где-нибудь, выброшенные на берег! Вид этих сплавов очень любопытен. При мне из Мариинска переводили в Николаевск казармы. Их разобрали, из бревен наделали плотов; на плоты посадили живших в казармах, со всем их имуществом, и пустили по течению. Долго не мог я догадаться, что именно вижу, когда вдали показались плывущие бревна. По мере их приближения, ясно выказывались любопытные подробности внутреннего хозяйства, теперь разоблаченного: виднелась деревянная кровать, тюфяк, шкафчик с посудой; сама хозяйка сидела на узле, a муж, длинным шестом упираясь в дно реки, давал направление своему ковчегу. Показавшиеся вдали сплавы производят в Николаевске впечатление, подобное тому, какое туча, полная дождя, производит где-нибудь в Сахаре. В мечтах, вместо вечной осетрины, является питательный бифштекс, масло для каши, новый сюртук вместо настоящего, начинающего протираться на локтях: все это дадут давно желанные сплавы, a главное, понизится цена и на сахар, и на белую муку, и на мясо.
Много ждут от Амурской компании, но благодетельное её влияние окажется в будущем. Едва ли для Николаевска переродится русский человек, a строить будущность здешнего края на основаниях коммерции нашего почтенного купечества, значит, строить дом на песке!
Николаевск имеет странное влияние на всякого приезжающего и особенно на лица, прибывающие сюда сухим путем: как в Италии никто не может не сделаться, хотя на время. артистом, так здесь все становятся экономистами. Всякий. не читавший ничего, кроме так называемой легкой литературы, с задором вдается в самые смелые вопросы, пророчит будущее краю, одним словом, принимает такое близкое участие в общем деле. как будто это дело его собственное. При таком общем настроении, понятны эти голословные суждения, эти стереотипные мнения, которые здесь во всеобщем ходу. Мнения одних часто противоположны мнению других. Как везде, явились пессимисты и оптимисты. Пессимисты, про десяти градусах тепла кутаются в кашне и теплые палью; a оптимисты в это время щеголяют в легоньких визитках, уверяя всех, что климат Николаевска необыкновенно приятен. К пессимистам, между прочим, принадлежат люди, пропустившие прилив товаров, не воспользовавшиеся их дешевизной в, следственно, или голодающие, или совершенно прожившиеся. Оптимистов составляют люди, большею частью, постоянно здесь живущие, женатые, семейные, знающие где тепло, где раки зимуют, и не пропускающие случая купить дешево сахар. Одни говорят, что американцам надо дать полную свободу торговать: позволить им на пароходах подниматься, если угодно, до Шилки, дать им всевозможные льготы; другие утверждают, что этого нельзя позволить, что у нас и так иностранцев балуют, a что, вот, русский купец и без них привезет все сплавами по Амуру, что русский купец — православный и потому, если и надует, то, будто бы, с совестью; американцы же только о своей пользе хлопочут. Первые громко’ кричат о конкуренции, о вредных последствиях монополии, если ее будет иметь Амурская компания; говорят, что боязнь конкуренции есть неуверенность в собственных силах, a с неуверенностью лучше не начинать дела, и что все кончится карточными домиками, да обманом самих себя. Оптимисты довольны настоящим положением дел, они самодовольно прохаживаются по мосткам главной улицы, называя Николаевск русским Сан-Франциско; мысленно видят мчащиеся по железной дороге из Мариинска в де-Кастри вагоны, наполненные богатствами Сибири и Амурского края, и наслаждаются идиллическим довольством амурского переселенца. На это пессимисты возражают, что возможное будущее не есть еще настоящее, что не выводят крыши прежде фундамента, что Амур не принадлежит к тем благодатным странам, которые при самом малом труде вознаграждают колониста, не льет он потоков золота, как Калифорния, не дает ни индиго, ни пряностей, ни рису; колонист, являющийся на берегах его, должна принести с собою усиленный труд, a много еще нужно материальных и нематериальных жертв, чтобы, наконец, откликнулась эта страна жизнью. Одного магического слова достаточно было, чтобы населить Калифорнию, a в Николаевска уже требуются ссыльные, — признак, что на добровольную колонизацию расчет плох; хуже, пожалуй, чем в XVII веке. Но, говорят, население этой страны необходимо; оно откроет для России, может быть, блестящее будущее. Наконец, оптимисты с гордостью указывают на Сахалин и на признаки золотых россыпей, находимых по Амуру.
Вследствие столкновений этих противоположных взглядов, в обиходе экономических споров беспрестанно обращаются несколько совершенно оконченных и разрешенных вопросов, сделавшихся уже для всех общим местом. Так, отдача сахалинских копей в частные руки… «Не американцам ли? перебивают оптимисты: да они у нас весь Сахалин отнимут»; на что пессимисты стараются доказать, что отдать разработку копей компании на акциях, не значит еще отдать остров и проч. На втором плане стоят китайцы, которых нужно переселять на Амур, по примеру Америки, так как на Амуре недостает рабочих рук. Пессимисты, которые, как можно было заметить, вместе и прогрессисты на Амуре, доказывают выгоду этих переселений; оптимисты же совершенно довольны количеством рук 27-го экипажа, который и по морям ходит, и казармы строит, и уголь ломает: «Пошлите русского человека куда хотите, говорят они, дайте ему только топор в руки, и он вам сделает, что угодно.» Но все это мы слышали давно и в России; все это очень надоело.
Наконец, есть еще любимый предмет, относительно которого столкновение мнений является с большею силой, и вопрос переходит из области политической экономии в область поэзии; это железная дорога от Амура до Нижнего Новгорода. Но я не привожу разговоров и споров об этом предмете, потому что ничего не слыхал о нем хотя сколько-нибудь дельного.
Как видите, обе крайние стороны высказывают и много нового, и много разумного. Надо ли искать истины в золотой средине? He знаю. Будущее скажет, кто прав и кто виноват. Обратимся лучше к николаевскому обществу, хотя и о нем нечего сказать нового: как будто город вовсе не за 12 тысяч верст от Москвы или Тулы. Общество Николаевска состоит, большею частью, из служащих лиц, и потому все группируется около нескольких центров первой величины, которые и дают тон окружающим. Комические особенности маленького города, где известны даже сокровеннейшие замыслы всякого, являются здесь в ярком свете и с местным колоритом. Говорят, — да и должно быть так, — что здесь, на благодатной почве, раздолье сплетням и пересудам, и к довершению всего страшная скука, поглощающая собою все и всех.
Иногда в Николаевске веселятся; но случается, что вы являетесь по приглашению на бал, осматриваетесь и не видите ни одной дамы. Напрасно доморощенный оркестр играет, для поддержания духа сконфуженного гостя, кавалерийский генерал-марш: «Всадники, други, в поход собирайтесь»; напрасно извиняются сконфуженные хозяева, называя городских дам такими именами, какими их даже в повестях никогда не называют, — комнаты пусты до тех пор, пока некоторые деспотические мужья неоднократною посылкою на дом не настоят на том, чтобы супруги их явились. Но иногда, говорят, эти собрания бывают и веселы; разыграется обер-офицерская кровь, молодежь не щадит себя для удовольствия дам и старших, и расходившиеся супруги отводят души свои в увлекательной восьмерке, местном lancier, с особыми фигурами: «задний перебор дам», под мотив:
На ноги поставила,
Танцевать заставила, и т. д.