ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Песнь первая
В стародавние времена шестнадцатиколенным племенем конгратским[1] управлял некий бий Дабанбий. Был сын у него — Алпинбий. У Алпинбия было два сына: звали старшего — Байбури, звали младшего — Байсары. Байсары управлял десятитысячеюртным родом байсунским,[2] старший же брат его — Байбури был главою всей земли Конгратской.
Только были братья бездетны.
Справлялся однажды в народе конгратском большой той. Явились на пирование и Байбури с Байсары. Приехали они, а старшины тоя почета им, как бывало прежде, не оказывают, навстречу им не выходят, коней под уздцы не берут, стремена знатным братьям не поддерживают. Подумали братья: «Не ожидали, видно, эти люди, что мы им такую честь окажем, — не догадываются, что это мы приехали». Братья сами привязали коней своих к коновязи, пришли на сборище, — сели среди прочих гостей. Но опять почета им никто не оказал, мягких подстилок не подстелил, плов раздавать стали — обделили их, — положили им на блюдо очень мало, да и то — остатки, что похуже.
Возмутились братья-бии: «Мы — богатейший бай байсунский и шах шестнадцатиколенного Конграта. Почему нам не оказывают почета по положению нашему, как всегда бывало?»
Эти слова услыхав, некий байбача, неотесанный с виду, сидевший у самого порога,[3] — грубо рассмеявшись, ответил:
— Э, Байбури, э, Байсары! Что ни говори про богатство и честь, ответ вам — простой: окупится той через тех, у кого наследники есть. А на вас, бездетные бии, надежды плохие. Где ваши джигиты, где ваши красавицы? А умрете — на ваши богатства наследников много объявится да с такой пастью, что живьем человека проглотят. Богатства ваши нам не сладки. Потому вам здесь и подают остатки!..
Оскорбились бии. Швырнули они за плов восемьдесят червонцов, с места встали и уехали домой.
Дома постелили им жены постели, разделись бии, — легли под одеяла, каждый в своем шатре, — открыли объятия женам своим, — гляди-ка дервиши какие! — соединились они с женами. Уснули братья, во сне святой человек явился к обоим — детей предсказал им. Действительно, забеременели жены бийские.
Месяцы за месяцами текут, дни за днями бегут, — девять месяцев истекло, девять дней да девять часов. Время родов подошло. Говорят друг другу братья-бии:
— Проявим шахское величие наше — на охоту поедем, — приедем с добычей. На обратном пути, если дети родятся к тому времени, выйдут люди встречать нас, чтобы награду получить за добрую весть. Не поскупимся, — будем по-шахски щедры…
Уехали братья на охоту. Возвращаются они с охоты, — встречают их с поздравлениями старухи-повитухи: у Байбури двойня родилась — сын и дочь, у Байсары — одна дочь. Возликовали бии. Приехали домой — разослали гонцов, сзывать со всех концов земли конгратской гостей на великий пир. Скачут гонцы, оповещают народ — старших и младших биев, аксакалов и арбобов и прочих людей — больших и малых, всякого звания и состояния. Едут конгратцы на пир — пожелать братьям счастья. Друзья биев ликовали, недруги их досадовали, но, досаду тая, хоть и не от чистого сердца, тоже обоих счастливых отцов поздравляли. Толпами-толпами валил народ на пир. Все необходимое запася, много убойного скота заколов, много шурпы наварив, приготовив обильный плов, сорок дней и сорок ночей угощали братья-бии гостей, — справляли пир.
Гости уже разъезжаться собирались, — видят бии: вдалеке идет каландар бродячий, пена изо рта его падает. Бредет каландар, от молитвенного радения пьяный, — тоже на пир идет. Присмотрелись братья — вспомнили: это тот самый каландар, что, напророчив им во сне детей, дать детям имена обещал.[4] А народ об этом ничего не ведал. Встали бии с места, вышли каландару навстречу, поклонились ему, руку ему поцеловали, привели с почетом на пир. Вынесли бии всех своих троих детей, положили их святому человеку в полы халата. Нарек старец святой сына Байбури — Хакимбеком, шлепнул младенца рукой по спине — остался на ней след благодати — отпечаток его пятерни. Дал старец имя дочери Байбури — Калдыргач-аим, дочери Байсары — Ай-Барчин. Тут же с колыбели он и помолвил Хаким-бека и Барчин-ай, сказав:
— Да будут эти двое мужем и женою, да будет Хаким велик и славен и никто ему да не будет равен! Аминь!..
Дни за днями бегут, месяцы за месяцами текут, — исполнился детям год, второй год минул, — стали они все говорить. Когда трех лет достигли они, когда речью хорошо овладели дети, отдали их всех троих в школу. Ходили они в школу до семилетнего возраста, читать и писать научились, хорошими грамотеями стали.
Подумал бий Байбури — так решил: «Мой сын теперь не только меж детей — грамотей, даже среди взрослых. Достаточно он учен. Сам уже стал муллой. Ну-ка, обучу его теперь падишахским и воинским делам!» — И взял он сына своего от муллы.
По примеру брата и Байсарыбий взял свою дочь Ай-Барчин от муллы, говоря: «В школе сидеть ей нечего зря, — пусть учится овец доить».
Хакимбеку в ту пору семь лет исполнилось. Был у него от деда его — Алпинбия наследственный бронзовый лук, весом в четырнадцать батманов.
Взял семилетний Хаким тот четырнадцатибатманный лук, поднял — натянул тетиву, стрелу пустил. Молнией полетела стрела — сбила макушку Аскарских гор. Слава пошла о Хакиме: батыр! Удивлялись люди: «Весу в луке четырнадцать батманов! Не только мальчику, — иному батыру и то не под силу. Откуда в мальчике мощь — невозможно понять!» — Друзья ликовали, враги горевали. Собрался весь конгратский народ и решил:
— Считалось в мире девяносто без одного алпов — батыров самых могучих. Рустам-Дастан[5] был первым среди них. Теперь пусть алпом станет наш семилетний Хаким. О подвигах его мы скоро узнаем. Пусть он зовется Алпамышем!
Так вошел Хаким в число девяноста прославленнейших в мире батыров…
Сидел однажды Хакимбек, мудрую книгу читал, — речь в ней шла о скупости и о щедрости. Спрашивает Байбури у сына:
— Скажи, сынок, если ты неглуп: кто щедр, а кто скуп?
Алпамыш встал и сказал:
— Если войдет к человеку случайный гость, — во-время он иль не во-время будь, — и у хозяина место есть и гостя он примет и, честь оказав ему, отправит с честью в обратный путь, — такого человека щедрым надо считать. А если у человека в доме и место есть и чем угостить, а он гостя того не оставит на ночлег, не предложит ему присесть, не накормит, — такой человек — скупец… И, если человека не давит нужда, и зякет он платит исправно, — это человек со щедрой душой. А если он имеет большой достаток, а зякет платить не хочет, — то он — скупец, — душу свою погубит.
Задумался бий Байбури:
— Я богатый бай, но я — шах Конграта. Зякет мне кому платить? Выше меня никого нет: Но не сочли бы люди скупцом моего младшего брата Байсары. Пусть он мне платит зякет!..
Призвал Байбури четырнадцать своих махрамов, приказывает:
— Поезжайте к моему младшему брату, махрамы. Боюсь, чтоб не опозорил он себя, — чтоб не прослыл он в народе нашем скупейшим среди скупцов, не закоснел бы в скупости, — душу свою не погубил бы. Разговор поведите осторожно, чтобы не обиделся брат мой. Хоть одного паршивого козленка, хотя бы для вида, пусть он мне пришлет в зякет…
А Байсарыбий в ту пору с десятью тысячами юрт конгратского племени стоял на летовке на озере Коккамыш, где народ его богател, пуская скот привольно пастись на тучных пастбищах.
Сидел Байсары со знатными байбачами в своей бархатной юрте, пил кумыс, — охмелел, веселился. Приезжают к нему махрамы Байбури. Байские сыновья приняли их коней, ввели махрамов в юрту. Байсары место им указал, — поклонились махрамы, поблагодарили — сели. Спросил их Байсары, хорошо ли ехали, с каким делом пожаловали. Передали махрамы слова Байбури. Очень обиделся Байсары, — сказал:
— Э, до этой поры зякета с нас никогда не брали. Но очень, видно, вознесся мой старший брат. Зякетом уже притеснять меня хочет!
И приказал он бывшим возле него байбачам.
— Схватите этих бастрыков!
Перехватали байбачи махрамов: семерым колья в животы вбили, уши и носы поотрезали, запихали им в рот: «Жри! Вот тебе зякет, шах Байбури!»
Посадили махрамов на коней задом наперед, привязали к седлам, — погнали коней в Конграт.
Но не успокоился от этой мести Байсарыбий. Слишком задела его обида. Собрал он свой десятитысячеюртный народ, поведал все дело и такое слово сказал:
— Родичи мои, подайте мне совет!
Дочь моя Барчин, вступившая в расцвет,
Счастья твоего ужель померкнул свет?
Брат родной решил с меня взимать зякет, —
Мол, на беззякетный скот — теперь запрет.
Скажете вы «да» иль скажете вы «нет», —
Родичи мои, подайте мне совет!..
Чтоб он высох, мой племянник Хакимбек!
Чересчур ученый стал он человек!
Дочь моя Барчин, забудь его навек!
Выдумал закон, — плати ему зякет!
Родичи мои, подайте мне совет!..
Я несчастный раб, нет утешенья мне.
Стал пришельцем жалким я в родной стране!
Чтоб родному брату брат платил зякет, —
Так ведь не бывало ни в одной стране!
Родичи мои, подайте мне совет!..
Осень наступила — цвет в садах поблек.
Горе на меня обрушил злобный рок,—
Брат родной поюртный требует налог!
Чем родному брату мне платить зякет, —
Да пойдет ему такой закон не впрок! —
Лучше на чужбину мне откочевать,
Там налог подушный калмык а м платить.
Родичи мои, подайте мне совет!..
Я ведь не последний человек в стране:
Я — тюря и сам, я тоже — бек в стране.
Обречен страдать не по своей вине,
С приговором неба что поделать мне?
Сыном предо мной кичится брат-хвастун:
«Очень, мол, ученый, хоть годами юн!»
Тяжело покинуть мне страну Байсун,
Но могу ль закон разбойный признавать?
Родичи мои, подайте мне совет!..
Иль родному брату мне платить зякет,
Иль в чужой калмыцкий край откочевать?
Как же тут не плакать и не горевать!
Кто сумеет боль мою уврачевать?
Родичи мои, подайте мне совет!
Байсары-бий такие слова сказал, а народ — молчит. Видя, что все, на почетном месте сидящие, большими людьми себя считающие, набрали песку в рот, — некий аксакал Яртыбай,[6] с места встав, такое слово сказал Байсарыбию:
— Бию Байсары какой совет дадим?
В петле Байбури висеть мы не хотим.
Добрый наш совет и сам ты знаешь, бай:
Яму, если хочешь, сам себе копай.
Как замыслил в сердце, так и поступай.
Что бы ни решил ты, но одно решай,
Мужественней будь, — что суждено, решай.
На своей земле ты сам себе тюря.
На слова мои не обижайся зря,
Говорим тебе, от сердца говоря:
Коль уйдешь в страну калмыцкого царя,
Мы с тобой уйдем, с тебя пример беря,
Хоть на край земли, за дальние моря.
Мужественней будь, — что суждено, решай.
Брату ли зякет или джузью — чужим, —
Вашей братской распри мы не разрешим.
Ведь своим добром мы тоже дорожим,
Лезть, однако, в петлю сами не спешим,
А советом — жизни мы себя лишим.
Мужественней будь, — что суждено, решай.
Ты совета просишь, весь народ собрав,
Ты ли, Байбури ли в этом деле прав?
Из-за вашей распри голову терять, —
Надобно иметь другую про запас.
А никто из нас, однако, не двуглав:
Байбури погубит каждого из нас…
Мы тебе совета дать не можем, бай!
Власть твоя, — как хочешь — так и поступай.
Слово это молвит раб твой, Яртыбай…
Речь Яртыбая выслушав, так сказал Байсарыбий собравшемуся народу:
— Байсары вам снова слово говорит:
Сердце Байсары страдает и скорбит, —
Гнева и обиды в нем пожар горит:
Брат родной платить ему зякет велит, —
Горем и позором Байсары убит.
Чем налог платить мне брату моему,
В униженьи жить в своем родном дому,
Чем в своей стране мне привыкать к ярму, —
Лучше мне Байсун покинуть самому!..
В чужедальний край откочевать хочу,
Там, в изгнаньи, век свой доживать хочу.
Опостылел мне несправедливый мир!
За горой — гора, за ними — степь Чилбир, —
Может быть, я там найду счастливый мир.
Лучше мне Байсун покинуть самому!..
Боль моя — как нож отточенный, остра,
Боль моя — как пламя жаркого костра.
Если птица счастья, выпорхнув с утра,
Счастьем осенить захочет комара,
Хоть Симург, [7]в сравненьи с комаром — гора, —
Голову он склонит перед комаром.
Может быть, в степи калмыцкой Чилбир-чоль
И ко мне судьба окажется добра.
Лучше мне Байсун покинуть самому!..
Э, мой притеснитель, Байбури, мой брат!
Тесен для него, как видно, стал Конграт.
Видимо, меня он вовсе выжить рад.
Если брата ввергнул он в подобный ад,
Пусть живет один, не ведая услад!..
Степи калмык о в тучны и хороши,—
Буду калмык а м платить налог с души.
Может быть, аллах поможет мне и там,
А родному брату я зякет не дам!
Мыслимо ли мне терпеть подобный срам?
Бог мне сына не дал, как известно вам,
Эту рану сердца брат мне растравил,
Коль такой приказ, глумясь, мне объявил:
«Бог тебя, мол, сыном не благословил».
Если бессыновность он задел мою,
То и дочь унизить он хотел мою.
Если суждено терпеть чужую власть,
Лучше мне под власть калмыцкую подпасть.
Раз у Байбури столь ненасытна пасть,
Пусть он без меня хозяйничает всласть.
Лучше мне Байсун покинуть самому!..
Наступает осень — увядает сад.
От своей судьбы не повернешь назад.
Ты прощай, Байсун, родной мой край, прощай!
Впереди лежит сухой разлуки степь,
Горького скитанья, тяжкой муки степь!..
На вершины гор Аскарских пал туман.
Я пройду просторы незнакомых стран,
Шахом станет мне чужой, калмыцкий хан…
Родичи мои, что мне таить от вас?
Свет моей звезды на родине угас!
Льются мои слезы в два ручья из глаз.
Лучше мне Байсун покинуть самому!
Выслушав слова Байсары, ответное слово сказал ему опять Яртыбай:
— Краткий миг беды за время не считай, Вьюк людских обид за бремя не считай.
Если ты владеешь головой пока,
То не так уж мал достаток твой пока.
О своем народе даром слезы льешь:
Если ты в Чилбир калмыцкий побредешь,
Если ты другую землю изберешь,
Коль откочевать за благо ты сочтешь, —
Выдерни из сердца опасений нож:
Ты ведь не один юрту свою свернешь, —
Мы с тобой пойдем, куда ты сам пойдешь.
Нам теперь с тобою всякий путь хорош.
Бий наш Байсары, ты вот что в толк возьми:
По свету кочуя с нашими детьми,
Вольный мир увидим, да и то пойми,
Что своих детей мы сделаем людьми!
Будем мы с тобой до самой смерти жить
И родством и дружбой нашей дорожить…
Что нам Байбури, чума его бери!
Совесть потерял он, брат твой Байбури!
Разорить нас хочет, — так и говори.
Десять тысяч юрт стояло, — посмотри,—
Станет пуст Байсун, тогда один цари,
И себя за жадность сам благодари.
Камень, а не сердце у него внутри!..
С баем Байсары уйдет и весь народ.
Если же кто-либо с нами не уйдет,
Он у Байбури, оставшись, пропадет, —
Байбури отнимет у такого скот, —
За овцой — овцу, и стадо и окот.
Э, не плачь, наш ясный сокол, Байсары:
Ты еще взлетишь высоко, Байсары!
Минет черный день, как давний, темный сон.
Что нам Байбури — пускай погибнет он!
Выдумал вводить разбойничий закон!..
Яртыбай, об этом говоря тебе,
Стонет, сокрушаясь о твоей судьбе.
Яртыбая стон — всего народа стон.
Если ты уйдешь, мы все с тобой уйдем —
С женами, с детьми, с рабами, со скотом.
Дом наш будет там, где ты поставишь дом!
Понравились людям слова аксакала Яртыбая, — сказали:
— Э, Яртыбай-аксакал прав, — у шаха Байбури испортился нрав! Если он с брата родного зякет хочет брать, то сколько же с нас начнет он драть! Заберет весь наш скот! Лучше всем нам откочевать вместе с Байсары, — пусть Байбури безлюдным краем управляет…
Отделились от шестнадцатиколенного племени конгратского десять тысяч семейств баев-скотоводов, землепашества не знавших, зерна не сеявших, хлеба не собиравших, от скота богатевших. Так они были богаты, таким несметным скотом владели, что у кого было сорок тысяч верблюдов, тот неимущим считался. Овцам своим и сами они счета не ведали, — считали овец по загонам: один загон, два загона, десять загонов. А коней и кобыл так считали: «Один табун — на таком-то пасется тугае, два табуна — на таком-то тугае».
У Байсарыбая счет лошадям был таков: девяносто тугаев было у него. По всем девяноста тугаям — в долинах горных, на низинах приозерных, в зеленых камышовых зарослях Коккамыша, вольно рассыпавшись, паслись несметные табуны его коней и кобыл. И всякого другого скота было у него неисчислимое множество.
Решив откочевать вместе с бием Байсары, разослали байсунские баи гонцов ко всем старшим и младшим пастухам своим, к чабанам, к табунщикам и к верблюжатникам. «Из пастбищ этих байсунских, из всех тугаев коккамышских гоните всех овец, и лошадей, и верблюдов наших в чужедальний край, в страну калмык о в. Туда откочевываем!»
Поднялась на Байсуне великая суета-суматоха, забегали и большие и малые, и старые и молодые, оповещая друг друга, крича: «Э, откочевывай!» Стали все байсунцы юрты свои разбирать — грузить на верблюдов. Женщины тоже увязывали в тюки пожитки свои, утварь свою домашнюю — на верблюдов навьючивали.
Десятитысячеюртный байсун-конгратский народ бия Байсары, шумя и хлопоча, с криком «ха» — стал трогаться с места. Байсарыбий, приказав своим людям гнать весь его скот, возглавлял караван свой со скарбом своим, с казной своей, с драгоценностями. Ехал он на иноходце отличном. Женщинам тоже подали хороших коней. Мать Ай-Барчин отобрала для дочери гнедого иноходца, оседлала его золотым седлом со стременами золотыми, золотую сбрую надела на него, подтянула подпругу, положила на седло бархатную, пуховую подушку — повела коня к Барчин-ай. Крики и шум услыхав, увидав, что народ в откочевку собирается, увидав, что мать ей коня подводит, — заплакала Ай-Барчин и такое слово сказала:
— Для чего мне подан этот конь гнедой?
В путь зачем пускаться за своей бедой?
Чую наперед я свой конец худой!..
Что с моим отцом случилось, — не пойму!
Расцвела, как поза, я в родном дому, —
Неужель достанусь калмык у тому?
Сердца моего да не сгорит юрта,
Пусть она не рухнет, не стоит пуста!
Слишком рано роза сорвана с куста!
Как листок осенний, стану я желта!..
Что с моим отцом случилось, не пойму!..
Верной мужу быть всегда жена должна,
Но при нем вазиром быть она должна, —
Держит мужа ум в своих руках жена.
Если муж решил вступить на ложный путь,
Трудно ли жене придумать что-нибудь,
Обмануть его, на верный путь вернуть?
Что с моим отцом случилось, не пойму!
Матушка, послушай дочь свою Барчин!
Если ей румянец алой розы дан,
Пусть не пожелтеет, как сухой шафран.
Что с моим отцом случилось, не пойму!..
Снарядила ты напрасно мне коня.
На чужбину, мать, не увози меня!
Дочь свою за слово дерзкое прости, —
Увезешь — смотри, из рук не упусти.
Неужель не можешь ты меня спасти?
Ты свое дитя заставила рыдать, —
Родину свою должна я покидать,
Вряд ли вновь ее придется увидать!
Что с моим отцом случилось, не пойму!..
Школьных не увижу я друзей своих,
Жить придется мне средь калмык о в чужих.
Много бед мы все натерпимся от них!
Розы по весне румяно зацветут,
Соловьи, любовью пьяны, запоют,
Только я веселой песни не спою, —
Я, бедняжка, слезы горькие пролью
Там, в стране калмыцкой, в том чужом краю.
Там похороню я красоту свою!
Калмык и спокойно жить нам не дадут,
Будут притеснять, жестоко угнетут,
Вашу дочь, быть может, в рабство продадут!
Чем же, мать моя, нам худо было тут?..
Что с моим отцом случилось, не пойму, —
Образумь его, вазиром будь ему!
Речь эту выслушав, мать Барчин-ай стала ее утешать, наставлять — и такое слово ей сказала:
— Э, Барчин, доверься матери своей.
Сердце без причин не рви на сто частей.
Белый свет увидев, станешь веселей,
В странствиях узнаешь много новостей.
Калмык и нас примут, как своих гостей.
А пройдут года — в родной вернешься край,
И тогда с друзьями школьными играй.
Ой, дитя мое, живи — не умирай!
Ты еще всего не можешь понимать,
Юный ум незрел, нельзя ему внимать,
Пожалей себя, не мучь родную мать!
Доченька моя, утешься, ободрись,
Ты отцовской мудрой воле покорись,
С участью своей на время примирись, —
На коня садись, мой стройный кипарис!
Слушай, Барчин-гуль, что я тебе скажу:
Я тебя, дитя, чем хочешь, ублажу.
Как невесту, в путь-дорогу снаряжу.
К счастью, может быть, нежданный наш отъезд.
Разве ты одна с родных уходишь мест?
Мало ль вас, красавиц, молодых невест?
Почему же их тоска-печаль не ест?
Посмотри на сверстниц, — шутки, песни, смех, —
Что же ты одна несчастна среди всех?
От всего народа нам нельзя отстать.
Пожалей, дитя, свою старуху-мать, —
Плакать перестань, — на иноходца сядь!
Свет в моей юрте убогой не гаси.
От обид и горя бог тебя спаси!
Все, о чем мечтала, у меня проси.
Я тебя утешу в прихоти любой.
Родинку иметь ты хочешь над губой, —
Щечку я тебе надрежу [8]— бог с тобой!
Только не упрямься — на коня садись…
Э, дитя, твои косички расплелись,
Шелковой волнистой пряжей развились, —
Дай-ка я твою головку причешу,
У тебя, дитя, загадку я спрошу —
Может быть, тебя немного рассмешу:
Если бы за каждый волос брать калым,
Сколько взять калыма за Барчин-аим?
Беден был бы мир со всем скотом своим!.
Что в твоем сердечке, твой отец не знал,
Как я ни просила, — он не уступал,
Снарядиться в путь, не медля, приказал.
Коль откочевать решили в край иной
Десять тысяч юрт — весь наш народ родной,
Можно ли тебе остаться тут одной?
Знай, мое дитя, — мне тоже тяжело,
Только все равно придется сесть в седло!
Пусть от дум твоя не сохнет голова, —
Год иль два пройдут, иль даже дважды два,
Ты в Конграт вернешься, только будь жива!
Вещие мои да сбудутся слова!
Птицей быстрокрылой ты, дитя, была, —
Горе надломило легкие крыла.
Резвым скакуном, тулпаром ты была, —
Но копыта сбились — ты изнемогла.
А теперь, дитя, благоразумной будь,
Не горюй, не плачь, — пора нам ехать в путь.
Видя, что весь народ байсунский откочевывает, смирилась Барчин, отобрала себе в спутницы сорок сверстниц-прислужниц и села на скакуна. Десятитысячеюртный народ тронулся в путь.
Для задержек людям больше нет причин.
Шестьдесят верблюдов-наров подают,
И на них грузят приданое Барчин.
Соблюдал свое величье Байсары, —
И установил обычай Байсары:
Он две конных пушки у себя имел —
Перед откочевкой он стрелять велел.
Двинулись в дорогу люди Байсары.
Высокопородны все и матер ы —
Первыми пошли верблюды Байсары.
Меж одним верблюдом и другим — аркан,
Каравану вслед шагает караван.
Вьюки на горбах — паласы да ковры,
Много в них атласа, бархата, парчи.
Мало ли добра имеют байбачи!
Только скорбь влюбленных не изгонишь прочь:
Едет Барчин-ай, печалясь день и ночь.
Байсары не знает, как печальна дочь,
Если бы и знал, не мог бы ей помочь!..
Едут люди, едут много дней подряд.
Родины утрата — горше всех утрат.
Далеко остался их родной Конграт,
И калмыцкий край — далеко, говорят.
Истомились люди телом и душой, —
Как-то примет их калмыцкий край чужой?
Не на г о ре ли пустились в путь большой?
Нет теперь хозяев у родной земли!
Сколько дней тащиться по степной пыли?
Девяносто гор в пути перевали!
Едет и в уныньи думает народ:
«Что с Байсуном ныне?» — думает народ,
«Станет он пустыней! — думает народ, —
Проклят будь кривой, коварный небосвод!
Должен стать пришельцем вольный скотовод.
Калмык у рабом не станет ли узбек?
Если край отцов покинул человек,
Значит, сам себе он голову отсек!..»
Днем идут, а ночью — станут на ночлег,
До зари поспят — и снова в путь с утра;
Перевалят гору — новая гора.
Э, не ведать шаху Байбури добра!
Далека страна родная, далека!
Истинно, печаль скитальцев велика,
Доля чужака, где б ни был он, — горька!
Но уж, коль судьба такая суждена,
Скоро ль, наконец, калмыцкая страна?..
Едет Ай-Барчин, тоской удручена,
Едет меж прислужниц-девушек она.
Сорок с ней подруг, но всех милей одна, —
Как с родной сестрой, она с Суксур дружна.
Сердце открывает сверстнице своей,
Неразлучна с ней, с наперсницей своей…
Держат баи путь с зари и до зари,
На уме одно, о чем ни говори:
До чего довел их жадный Байбури!
Если бы не он, — шайтан его бери! —
Жили б у себя в Байсуне, как тюри.
А пришлось им, знатным баям и тюрям,
Ехать в край чужой к неверным калмык а м,
Может быть, на голод, может быть — на срам!
«Мир несправедлив!» — так баи говорят,
«Правит в мире кривда!» — баи говорят…
Держат баи путь под солнцем, под луной
Пыльною, ковыльной целиной степной,
Снится им цветущий край, Конграт родной,
Плещет Коккамыш озерною волной.
Долгим тем путем так думают они:
«Коль идем — дойдем!» — так думают они.
С криками «курхайт!», снуя туда-сюда,
Гонят чабаны несчетные стада.
«Э, с таким скотом», — так думают они,
«Мы не пропадем!» — так думают они,
По чужой земле кочуя долго так,
Чтоб иной джигит, как баба, не размяк,
Иногда устроят по пути улак.
Переходят баи горы Алатаг.
От одной горы и до другой горы,
Переваливая перевалы так,
Десять тысяч юрт кочуют с Байсары.
Носит он джигу на голове не зря:
В племени своем он господин, тюря!
Сколько на горах весной тюльпанов есть!
Сколько у него овец, баранов есть!
Ни его верблюдов, ни коней не счесть.
На калмыцких землях он решил осесть, —
Путь туда — не месяц и не два, а шесть!
Братом оскорбленный, странником он стал,
Пред лицом насилья чести он не сдал.
Сделать дочь снохою брата не желал, —
Из Байсун-Конграта он откочевал.
Он себе две медных пушки приобрел, —
Парная упряжка, кожаный чехол!
Любит он свое величье объявлять
И завел обычай — по пути стрелять.
Перешли они все девяносто гор, —
Вновь необозримый впереди простор.
Кочевать придется до каких же пор!
Где же он живет, язычник тот, калмык?
Он каков на вид, каков его язык?
Чем он промышляет, как он жить привык?.
Гонят чабаны отары их овец.
Где скоту начало, где ему конец?
Нет числа скоту, да славится творец!
Слышат баи крики, видят — суета;
Зашумел народ, как видно, не спроста:
Скот уже вступил в калмыцкие места!
Степь лежит пред ними — зелень, красота!
Э, свежа трава калмыцкая, густа!
А степи калмыцкой имя — Чилбир-чоль.
Вот он, наконец, пред ними Чилбир-чоль!..
Нет и нет конца потоку байских стад.
В Чилбир-чоль вступили первые стада,
Задним — путь еще шесть месяцев сюда, —
Задние отары топчут Коккамыш!
Э, таким скотом Байсун не посрамишь!
Шаху калмык о в подушную платить —
В том для Байсары большого нет вреда, —
Брату своему платить с юрты — беда!
Хватит им скота на многие года…
Держат баи путь, свой направляя скот.
Затмевает пыль высокий небосвод.
«Путь мы завершаем», — баи говорят,
По чужой земле ступая, говорят:
«Что судьба нам даст? — вздыхая, говорят. —
Калмыки, быть может, зла не сотворят,
Но вернемся ль мы когда-нибудь в Конграт?..»
Барчин-гуль тоской-печалью налита,
Стала, как осенний лист, она желта.
Не сбылось ее желание-мечта,
Выпало ей горе в юные лета!
Суженый ее, Хаким ее — далек!
Плачет Ай-Барчин, а людям — невдомек…
Едет весь народ байсунский кочевой
Дальнею дорогой полугодовой,
На чужбину едет, край покинув свой,
Едет по зеленым землям калмык о в,
Корм скоту в пути — подножный, даровой,
Лакомится скот диковинной травой.
Встретится калмык — качает головой,
Встретится другой — глядит, как сам не свой,
А в себя придет — поднимет плач и вой!
Ой, не травы это, это — злак живой! —
Баям труд неведом хлебный, полевой, —
Хлебные посевы спутали с травой!
Вот, что с ними сделал небосвод кривой!
Край в пятнадцать дней пути — опустошен.
На земле калмыцкой — горький плач и стон:
Тамошний народ на голод обречен,
Смотрит на пришельцев, горем поражен.
Чем кормить ему своих детей и жен?
Видя, как потоки байских стад текут,
Из своей страны иные прочь бегут.
«Кто этот народ?» — калм ы ки говорят.
«С виду — благороднолики», — говорят.
«Но от них ущерб великий!» — говорят.
«Что наш плач и крики?» — говорят они.
«Знать дадим владыке», — говорят они.
«Ой, мы горемыки!» — говорят они.
Даже не слыхали про Конграт они…
Так, в пути целых шесть месяцев пробыв, перевалив через девяносто гор, перегнали откочевавшие байсунцы в страну калмык о в скот, привели караваны свои. Некоторые баи впереди скота ехали — дорогу указывали. Прибыв на место, в землю калмыцкую, в государство Тайча-хана,[9] в Чилбирские степи, баи-скотоводы, землепашества не знавшие, всходов хлебных никогда не видевшие, посчитали их по невежеству своему за кормовую траву, — пустили на посевы свой несметный скот. Потравили, потоптали они калмыцкие хлеба, беду стране причинили, сами о том не ведая! Остановились баи в той степи Чилбир-чоль, на берегах озера Айна-коль разбили кочевье свое. А скот байсунский все идет и идет непрерывным черно-черным потоком, прах в небо взметая, движется, как несметная саранча — уничтожает хлебные посевы. Передние стада байские давно уже на берегах калмыцкого озера Айна-коль пасутся, а задние еще только выходят из далекой земли конгратской!..
Ну, и пусть они себе идут спокойно, пусть баи стоят себе в степи Чилбир, на озере Айна-коль, пасут и поят прибывающие свои стада, юрты ставят, в порядок себя приводят, а вы послушайте о том, что дальше было, о калмыцкой стране послушайте.
Увидав, что пришлые баи посевы их погубили, побежали калмыки к шаху своему — Тайча-хану. Пришел к нему один из потерпевших аксакалов-арбобов и говорит:
— С жалобой пришел я, повелитель-шах!
Сердцем своему рабу внемлите, шах!
Был я свеж лицом, как яблоко — румян,
Весь я высох, сморщен от забот, мой хан!
Сгорбила беда мой крепкий стройный стан:
Прибыл к нам народ из чужедальних стран,
Им язык какой-то непонятный дан.
То ли их страна зовется Туркестан,
То ль Байсун-Конграт. А вера их — Коран…
Как же вы о них не ведаете, шах?!
Видно, перед богом много я грешил:
Небосвод меня ударом оглушил,
Страх нагнав, меня он разума лишил.
Сесть на наши земли тот народ решил!
Счесть их скот — нехватит времени и сил!
Весть такую к вам я принести спешил.
Скот их все посевы наши потоптал!
Сокол был, но крылья быстрые сломал;
Был тулпар, копыта сбил и захромал;
Были сыты мы, — ты подати взимал…
Можно ли терпеть, чтоб столь великий шах
Ничего в делах своих не понимал!
Подати с чего тебе теперь платить?
Смертный голод нас не минет посетить.
Чайрикеры все решили уходить.
Что мы будем делать, семьи чем кормить?..
Пришлый тот народ богат и родовит,
Женщины у них — красавицы на вид.
Подле Айна-коля табор их стоит,
Их скотом Чилбир, как саранчой, покрыт.
Ничего не знает столь великий шах!..
Тем скотом потравлен дочиста посев.
Пришлый тот народ, на наши земли сев,
Съест и нас самих, всю нашу пищу съев!
Разорен калмык, велик народный гнев.
Ничего не знает столь великий шах!..
Вопли, плач народа у меня в ушах,
От такой беды я высох и зачах.
Если всходы все потравлены в полях,
Сам уразумей, какой в дехканстве страх!
К осени не будет ни зерна в шатрах,
Перережем скот на первых же порах,
Всех пожрем собак, мышей и черепах:
Мы не на подножных ведь живем кормах,
Мы не на твоих питаемся пирах!
Государство наше разорится в прах,
Перемрут, гляди, твои калм ы ки, шах!
Стон стоит в стране, смятение в умах.
Хоть о том подумай при таких делах,
Как страну теперь удержишь в удилах?
Ведь стряслось такое бедствие в полях!
Я не об одних толкую бедняках, —
И арбобам всем и аксакалам — страх.
Восседаешь ты на дорогих коврах,
Редкие ты носишь перстни на руках,
Весь в парче узорной, в бархате, в шелках, —
Но подумай сам, как столь великий шах
Ничего не знает о своих делах!
Голову иметь ведь надо на плечах!..
С шахом аксакал беседовал в шатре,
Шах сидел, поджавши ноги, на ковре,
Пил вино и сласти ел на серебре, —
Вдруг он слышит шум и крики на дворе.
Стражу оттеснив от кованых ворот,
В ханский двор ворвался трудовой народ —
Пастухи, дехкане, люд мастеровой.
Все шумят, кричат, проклятий полон рот.
Вышел шах во двор, — толпа вопит, орет:
«Все мы передохнем, видно, не в черед!
Чем теперь питаться подданным твоим?
Из чего тебе теперь платить чиким?
Все потрясены мы ужасом таким!
Жалобу тебе приносим, — говорят, —
Ведь ни колоска не скосим! — говорят.
С баев получить мы за ущерб хотим,
Неужель простишь ты наш убыток им?
Мы такого шаха сбросим!» — говорят.
Услыхав эти слова, ус покручивая, калмыцкий шах, к аксакалам и арбобам своим обращаясь, такое слово сказал в ответ:
— Много я богатства разного припас,
Я одет в парчу, и в бархат, и в атлас.
В шелковой чалме ношу большой алмаз,
Грозен я — и строго спрашиваю вас:
Баи эти к нам откуда вдруг пришли?
Как такой разор в стране произвели?
Самовольно как селиться тут могли?
Из какой-такой пришли они земли?
К вам, большим и малым, мой вопрос таков.
Вы должны ответить без обиняков.
Неужели дам в обиду бедняков?
Не щадя ни юных и ни стариков,
Накажу байсунских баев-чужаков,
Подыму их плач до самых облаков, —
Будут меня помнить до конца веков!
Кто прикочевать позволил им сюда!
Баям в полной мере гнев свой покажу —
По заслугам их пытать я прикажу,
Самых знатных биев изобью, свяжу,
Как собак, на цепь в зинданы посажу!
Я ль трудом дехкан своих не дорожу?
Всех, кто потерпел, сторицей награжу.
Стану ль потакать такому грабежу?
Кто их подпустил к родному рубежу?
Справедливый суд-расправу я творю,
Я на знатность пришлых баев не смотрю.
Слушайте, дехкане, что я говорю:
Баев именитых в прах я разорю,
Их стадами вас я ублаготворю,
Преданных моих дехкан я поощрю.
Верьте мне, дехкане, своему царю!..
Палачи мои и миргазабы, эй!
Что вы тут стоите, словно бабы? Эй!
В степь Чилбир скачите! На коней, живей
Выведать на месте все, да поскорей!
Выбрать самых знатных байских сыновей,
Самых их богатых биев и тюрей —
Захватить их в плен, заложниками взять,
Как баранов, их арканами вязать,
Гнать ко мне, в пути — камчами истязать,
Слова о пощаде не давать сказать!
Буду им носы и уши отрезать,
Вырывать глаза и души их терзать,
Буду сечь башки и буду вешать я, —
Должен ведь своих дехкан утешить я!
Дерзких я узбекских баев проучу!
Скот нагнали свой сюда, как саранчу.
Потравили хлеб! Ужели я смолчу!
За убытки с них семижды получу!
Я великий шах, и хоть ношу парчу,
Шахский свой рукав по локоть закачу,
В знатной их крови одежды омочу, —
До конца свой гнев я истощить хочу!..
Палачи мои! Любой из вас — батыр!
Дать коням ячмень да подмешать аир!
Поживее в седла, вихрем — в степь Чилбир!
С пришлых баев-беков поспустите жир!
Изгоню пришельцев — и устрою пир.
Пир такой, какого и не видел мир!..
Выпал снег — свой след оставит караван.
Вызнать, кто калмыцких разорил дехкан!
Буду я к виновным беспощадно лют!
Раз мои калмык и слезы горько льют,
Я, как шах, утешу трудовой свой люд!..
Послушные приказанию шаха своего, пятьсот калмыцких палачей во главе с начальниками своими сели на коней — поехали на озеро Айна-коль, где узбеки-пришельцы разбили становище свое. Десять тысяч юрт людей, — шутка ли! Приезжают палачи — видят: расселился неведомый десятитысячеюртный народ, — посмотришь — все один на другого похожи. Никаких отличий на узбекских людях нет, — кто большой, кто малый из них, не разобрать палачам. Вдруг видят они — кругом все юрты кошмовые, а в одном месте бархатную юрту ставят. Порог бархатной юрты — золотом и серебром изукрашен. Была это юрта Байсарыбия. Сказали палачи:
— Э, да эта юрта богата. Белым бархатом крыта, золотой порог! С нею не сравнится и шахский дворец! Видимо, тут самые главные узбеки живут. Вот, какие отличия дают они старшим своим!
Подъехали палачи к юрте Байсары: — Э, приезжий бай! — Встал Байсары, откликнулся: — Ляббай! — и вышел из юрты. Крикнули палачи — Ты старший здесь? — Слова не успел сказать Байсары, — соскочили палачи с коней, схватили бия, связали ему руки назад. Как снег в буран, как дождь проливной, посыпались на голову Байсары удары их камчей. С криками: «Ступай, ступай!» — погнали палачи бия, толкая его вперед и хлеща камчами. Только что приехавший в эту страну, ничего худого не ожидавший, гордого своего величия не уронивший — ни в чем виноватым себя не считая — ошеломлен был таким внезапным насилием Байсары. Зарыдал бий от боли и от позора и, умоляя палачей сжалиться над ним, сказал им такое слово:
— Нес в стране своей заботы шаха я, —
На чужбине стал ничтожней праха я!
Шел я мирно к вам, не ждал ведь страха я
Думал: тут гнездо, как птица, я совью, —
Лишь о том весь путь молил аллаха я.
Беглецу приют и враг дает в беде!
Думал: шах калмыцкий мой оплот в беде.
А теперь — я сам и мой народ — в беде.
Я искал защиты, — гнет у вас нашел!
Вот я сам себе какое сделал зло!
К вам меня, ой-бой, несчастье занесло.
Некому поведать, как мне тяжело!..
Не за что меня так мучить, палачи!
Душу вышибают из меня камчи.
Я — старик, а вы — джигиты-силачи!
Сжальтесь, душегубы, сжальтесь, палачи!
Я искал защиты, — гнет у вас нашел!
Так не мучат даже вора и врага!
Хоть по голове не бейте старика —
Голова моя мне все же дорога!
Сжальтесь! Жизнь моя и так уж недолга!
Я страной большой недавно управлял,
А теперь я к вам в жестокий плен попал.
Чем я вас обидел, чем вам помешал?
Ничего на вас я не злоумышляй.
Ой, какая мука каждый ваш удар!
Будьте милосердны, я ведь слаб и стар.
Кто над вами старший, кто из вас сардар?
Я искал защиты, — гнет у вас нашел!
Из беды попал я в новую беду.
Не гоните так — я чуть живой бреду.
Нет конца страданьям, меры нет стыду:
Пред своим народом связанным иду!
Мирный странник-старец, в чем я виноват?
Шел я к вам, как в рай, — попал при жизни в ад!
Ой, не бейте так безжалостно, ой-бой!
Никакой вины не знаю за собой.
Что за произвол! За что такой разбой!
Умоляю — верьте слову моему, —
Произнесть могу святую «Калиму»,
Худа я у вас не сделал никому!
Бить меня за что, позорить почему?
В чем вина моя — никак я не пойму!
Разве можно гостя бить в своем дому?
Мочи нет страдать! Уймитесь, палачи!
Видите кровавых слез моих ручьи?
Вы свирепей стаи бешеных волков!
Иль калмыцкий здесь обычай ваш таков:
Странников почтенных, мирных стариков
Избивать камчой, как подлых ишаков?
Я искал защиты, — гнет у вас нашел!
Долго плакал и причитал Байсары-бий, пока, наконец, объяснили ему палачи, в чем его вина.
В клочья истрепав на Байсары камчи,
Так ему тогда сказали палачи:
— Э, не вой, старик несчастный, помолчи!
Как баран, под нож ведомый, не кричи,
Делу не поможешь, плача и крича:
Нас прислал калмыцкий грозный шах Тайча.
Раз прислал — прислал, на то мы — палачи.
Он проведал грозный шах наш, Тайча-хан,
От обиженных арбобов и дехкан,
Что в калмыцкий край из чужедальних стран,
Из какой-то там земли Байсун-Конграт
Свой неисчислимый ввел ты караван.
Если бы на въезд ты испросил фирман,
Был бы ты у нас, как знатный гость желан.
Ты же свой народ и все свои стада
Без согласья шаха перегнал сюда.
Все-таки не это — главная беда!
Э, ты сам не знаешь, что ты натворил!
Всходы на полях дехканских потравил,
Хлебные посевы ты скоту скормил, —
Трудовых дехкан-калмык о в разорил!
Не оставил им ни одного зерна!
Вся страна тобою в прах разорена,
Голодать она теперь обречена!
Вот она, какая на тебе вина!..
Шах наш, Тайча-хан, пришел в великий гнев,
Он рассвирепел, как разъяренный лев,
И, своих дехкан несчастных пожалев,
Нас погнал в Чилбир, сурово повелев,
Вызнать всё, разведать, кто стравил посев,
Старшего найти над вашими людьми,
А найдя — схватить, связать и бить плетьми.
Вот, что во вниманье ты, старик, прими!
Если б не приказ от шаха самого,
Нам тебя хватать и мучить для чего?
Мы ведь палачи у шаха своего,
Смеем ли нарушить мы приказ его?
Видишь, ремесло-то наше каково!
Раз твое в твоем народе старшинство,
Значит, пострадать ты должен за него.
Как ни плачь, — палач к чужим слезам привык.
Ты на нас обиды не имей, старик, —
Слово мы тебе сказали напрямик:
Речь у палачей, как и рука — груба.
Если ты сгубил дехканские хлеба,
Будет, так и знай, горька твоя судьба.
Как же от хлебов травы не отличать!
Нам таких людей не довелось встречать!
Что теперь ты будешь хану отвечать,
Разъяренным всем дехканам отвечать?
Мыслимо ль дела подобные прощать!
Наперед тебе должны мы обещать —
Косточкам твоим придется потрещать!
Грозен Тайча-хан, умеет он карать:
Может быть тебя дехканам он самим
Выдаст на расправу, — попадешься им, —
Зол народ: смотри — затеют копкари, —
Станут, как козла, тебя на части драть!
Там — ни слез, ни слов напрасно ты не трать:
С головы иль с ног, — придется умирать.
Шах потом прикажет твой повесить труп,
Скот и ваши все богатства отберет,
За рубеж страны изгонит твой народ…
Ты прости, коль наш язык немного груб, —
Будь мы подобрей — пришлись не ко двору б!
Слово палачей выслушав, Байсары-бий такое ответное слово сказал им:
— Всё, что есть в моем становище, — отдам!
Золото и все сокровища отдам!
На своих верблюдов все навьючу сам. —
Пропадай добро, жив буду лучше сам!
Вам мои верблюды и бараны — вам!
Сам не знаю счета я своим стадам.
По числу загонов счет могу вести:
Мелкий скот в загонах ста без десяти!
Табуны привык тугаями считать, —
Всех моих коней согласен вам отдать!
Все отдам, но больше не могу страдать,
Страшно столь жестокой казни ожидать…
Искренние вам я говорю слова:
В жизни нам всего дороже голова.
Хоть аркан снимите с рук моих сперва!
От стыда и боли прах готов я грызть!
Погубить меня какая вам корысть?
Небосвод коварный влил мне в пищу яд!
За посевы ваши все отдать я рад.
Если мало вам моих богатств и стад,
Отдаю в придачу свой последний клад:
Дочь мою, Барчин, возьмите, наконец,
Лишь бы сиротою не был мой птенец.
Где на свете есть несчастнее отец?
Пусть я буду нищий, но земли жилец!
Я и сам не знал, что я такой глупец:
Пас коней своих, верблюдов и овец,
В мире ничего не видя, как слепец.
Хлебных злаков я не сеял никогда,
Как тот хлеб растет в полях, я не видал.
Если по незнанью всходы потоптал,
Потому что хлеб травою посчитал,
Неужель я злостным душегубом стал?
О своей вине впервые узнаю.
Все мои богатства, дочь вам отдаю, —
Только пощадите голову мою!
Смерть стократ страшнее не в своем краю!..
Темный разум мой от мыслей изнемог.
Мне свидетелем будь всемогущий бог, —
Перед вами я полуживой стою —
И ручьями слезы сожаленья лью.
Палачи мои, молю — поверьте мне,
Дайте избежать жестокой смерти мне!
Не хочу попасться шаху на глаза, —
Пусть меня минует гнев его — гроза.
Разве шаха тронет странника слеза?
Лучше я в письме прощенья попрошу,
В челобитной все несчастье опишу.
Услыхав такие слова от Байсары, подумали палачи: «Бедняга этот, пожалуй, прав. По невежеству не отличая травы от посевов, погубили они все наши хлеба. Всякие на свете живут народы. Он искренне кается. А если мы его пригоним к шаху, тот его слушать не станет, сразу расправу над ним учинит. Пусть он свое дело в письме изложит. Пусть он здесь подождет, — доставим шаху письмо, все, может быть, и уладится».
Составили они со слов Байсары письмо, — отослали с двумя миргазабами к шаху калмыцкому. Прочел шах жалобу Байсары-бия, обрадовался вдруг — и так сказал:
— Если он под защиту мою прибыл, казнить его — какая мне прибыль? Окажу ему дружбу — пусть остается жив, и все его богатство: все его верблюжьи караваны, все его конские табуны, все его овцы-бараны, все золото его казны — пусть все остается при нем. Ничего мы с него не возьмем! И дочь его — принадлежит ему. И дочь его, красавицу, от него не возьму. Объявляем ему дружбу и мир, отдаем ему степь Чилбир на летовки скоту, Айна-коль отдаем на водопой скоту. Семь лет податей с него не взимать, стадам его описи не делать. Кто зло причинит узбекским баям, непочтителен будет с ними, — с того мы голову снимем, все достояние отберем в казну… Ну?..
Это услыхав, калмыцкие арбобы сказали:
— Так ты распорядился, шах? Потравили пришельцы посевы бедняков и вдов, а ты им все прощаешь! А через несколько дней ты потребуешь от дехкан уплаты налогов. А из чего их платить? Последние одеяла продать?!
Тайча-хан на это так ответил:
— Время года еще раннее. Было бы желание — успеете еще посеять просо иль что-нибудь такое другое. Как-нибудь прокормитесь до зимы. А мы с вас податей взимать не будем. Так и передайте людям!
Так пообещал Тайча-хан, но лживо пообещал — обманул их: вероломцем был калмыцкий шах!
А дехкане обрадовались, поверив ему, — запрягли парами волов, пошли — под просо и другое зерно перепахивать пашни.
«Весь урожай будет наш, податей платить не придется — сыты будем!» — Так думали они.
Баи-узбеки тоже возликовали: «Просторны, прохладны степи Чилбира, — свежи пастбища, травы хороши, потучнеет скот наш — расплодится, разбогатеем еще больше!»
Осели они на земле калмыцкой — шахом калмыцким были очень довольны.