В области хана Тайчи, в стране калмыцкой, жила старуха одна, имя ей было Сурхаиль. Необычайно рослая женщина она была. Семеро сыновей она имела. Старшего звали Кокальдаш, а остальных: Кокаман, Кокашк а, Байкашк а, Тойкашк а, Кошкулак, а самый младший звался Караджаном. Все они батырами были. Вместе с восемьюдесятью тремя другими калмыцкими батырами содержал их шах калмыцкий в дальнем Токаистане,[10] в особых пещерах. Каждый из этих девяноста батыров был отличным наездником и стрелком искусным. Носил каждый из них панцырь весом в девяносто батманов, каждый съедал в день девяносто тучных баранов, получал каждый от шаха ежемесячно девяносто золотых туманов. Знаменитые они батыры были. Каждый из них имел по сорок девушек-прислужниц, девушки подстилали им на почетных местах мягкие подстилки и прислуживали им, когда батыры возвращались с охоты или с набега.
Барчин-ай, дочери пришлого узбекского бая, никто из них не видел, хотя всю страну облетела слава о ее красоте. В ту пору была Ай-Барчин в расцвете зрелости своей девической, — плечи у нее были — пятнадцать аршин каждое! Молва о красавице-узбечке и до батыров калмыцких дошла. Собрались они — мечтают-гадают, как оно будет: то ли каждому в отдельности добиваться ее, то ли взять ее общей женою для всех? Долго совещались батыры, долго спорили, все никак решить не могли.
А старуха Сурхаиль-ведьма, — так называли ее, — мать семерых братьев-батыров, решила к шаху отправиться. Много ее сыновья шаху калмыцкому послужили, — не мог бы шах отказаться принять ее, не мог бы и в просьбе ей отказать.
Пришла старуха Сурхаиль к Тайча-хану и такое слово сказала:
— Семь батыров, шах, тебе я родила. —
Ведомы тебе их славные дела.
С просьбою к тебе я потому пришла,
Эта просьба так ничтожна, так мала!
Выслушать меня, великий шах, изволь, —
Разреши, мой шах, сходить мне в Чилбир-чоль.
Хочется мне тех узбеков повидать.
Почему бы мне досуг не скоротать?
Очень, говорят, у них богата знать.
Как они живут, мне хочется узнать,
В чем хвалить их нужно, в чем их осуждать,
Преданы ль тебе — хочу их испытать.
Если б разрешенье ты изволил дать,
Я бы к ним пошла по бедности своей.
Милости такой я вправе ожидать.
Семерых родив батыров-сыновей,
Никому бы я не причинила зла,
Если бы себе с приезжих дань взяла:
Люди говорят — нет их стадам числа.
Собирает мед с любых цветов пчела.
Я бы шаху тоже пользу принесла:
Разговор с одним, с другим бы завела, —
Что в душе таят, я б выведать могла:
Похвала тебе иль, может быть, хула…
Я бы к ним, султан мой, не одна пошла, —
Трех бы, четырех других старух взяла.
Сердца моего кому поведать боль?
Разреши, мой шах, сходить мне в Чилбир-чоль!
Калмыцкий шах позволил баям-пришельцам жить, как они хотят. Но даже сам шах опасался зловредной старухи Сурхаиль и ее могучих сыновей. Поневоле пришлось ему дать ей разрешение.
«Теперь — что хочу, то — получу!» — подумала коварная старуха. Домой вернувшись, взяла она с собой девять от нее зависимых старух-родственниц, и отправились они вдесятером в путь. Идут за ней девять согбенных старух-побирух.
Младший сын Сурхаиль — батыр Караджан с тринадцатью своими махрамами в это время коней пас. Видит он — мать его в степь Чилбир идет, девять старух за собой ведет. Подумал Караджан: «Что за пронырливая такая старуха, ноги бы ей поломать! Пойдет в степь Чилбир, нас объявит опорой своей, болтать станет, наговорит вздора всякого, — обидит людей приезжих, — пропасть бы ей! Как-никак на чужбине они! Э, нечестивицы, старухи-паршивицы! Что им в байском становище делать? И нам — срам, и сам шах возмутится — скажет: „Силой выродков ее дорожа, напрасно пустил я старуху к баям-пришельцам. Испортила мне все дело ведьма эта!“».
Подошел Караджан к матери — и, доброго ей пути пожелав, так сказал:
— Быть живой, богатой дай тебе господь!
Множество халатов дай тебе господь!
Сыном быть брюхатой дай тебе господь!
Девять верных спутниц в путь с тобой идут, —
С первой до десятой — дай вам всем господь
Доброго пути, куда б вам ни итти!
Мать моя, скажи, далеко ль ты идешь?
Старые свои зачем ты ноги бьешь?
Слово Караджана выслушать изволь:
Может быть, домойте пути ты повернешь?
Нечего тебе таскаться в Чилбир-чоль!
Много разных слов тебе сказать могу,
Только от греха язык уберегу.
Лишними словами я пренебрегу,
Слово я хочу хорошее сказать, —
Матери своей скажу, а не врагу.
Сыну своему такую речь прости,
Только разговор за шутку не сочти:
В Чилбир-чоль к узбекам что тебе плестись?
На подарки баев пришлых не польстись, —
С этого пути домой повороти.
Говорю тебе и этим девяти:
Нечего, старуха, голову ломать.
Я тебя ведь знаю — ты коварна, мать, —
Что-нибудь привыкла ты злоумышлять.
Пришлых этих баев ты не трогай, мать, —
Незачем у них тревогу поднимать.
Возвратись домой своей дорогой, мать!
Ты стара — и смерть уж на пути к тебе, —
Думай о загробной ты своей судьбе!
Эти слова услыхав, видя, что сердит Караджан, нрав его зная, Сурхаиль-ведьма такое слово ему сказала:
— Э, не горячись напрасно, мой сынок!
Если прогуляюсь — не лишусь я ног.
Девушки у них прекрасны, мой сынок:
Зятем я тебя в узбекский дом введу.
Сговорив невесту, ей надев платок,
Я благополучно и домой приду…
Ты меня с пути, сынок мой, не сбивай.
Высмотрю, узнаю, кто первейший бай,
Первую у них красавицу найду,
Вызнаю, свободна ль, нрав каков у ней, —
Сделаю невестой и женой твоей!
Если сговорюсь, то жди, сынок, вестей.
Породнимся с ними, наплодишь детей. —
Все-таки утеха старости моей!
Ведь не век тебе с махрамами бродить, —
Холостым живешь — пора тебя женить.
Поспешив меня в злокознях обвинить,
Счастья своего чуть не порвал ты нить.
Если хочешь знать, — иду я для тебя.
Младшенького сына горячо любя,
Я ведь ни о чем не думала плохом, —
Душу я свою не отягчу грехом!
Я тебя мечтала сделать женихом, —
Я ведь мать твоя, хочу тебе добра!
Как-никак, и вправду, я уже стара,
А тебе жениться, мой сынок, пора:
Хочется мне видеть внуков у шатра!
В жены я тебе хочу узбечку взять,
Чтобы красотой была тебе подстать.
В знатный дом узбекский ты войдешь как зять, —
Погляжу, как будешь радостью сиять
Рядом с молодой, прищурясь, мой сынок!
Брось-ка холостую дурость, мой сынок!
Эти слова услыхав, очень обрадовался Караджан, — сказал матери:
— Э, мать, если такое в сердце твоем, желаю тебе удачи! Приходи, дай знать. Здесь буду дожидаться.
Получив согласие сына, довольная старуха в степь Чилбир побрела своим путем.
Сурхаиль пошла веселей.
Хоть немало лет было ей,
Славилась ходьбою своей!
Ведь недаром был о ней слух,
Среди всех калмыцких старух,
Среди свах и средь повитух:
Говорили: нечистый в ней дух!
Ведьмою старуха слыла —
Столь была коварна и зла.
Девять ее спутниц-старух,
Родственниц ее, побирух,
Вслед за ней бегут во весь дух,
А никак за ней не поспеть.
Хоть бы ей скорей околеть!
А она любопытства полна,
Жадности, бесстыдства полна.
«Баи-бии, — мыслит она,—
Кто такие? — мыслит она,—
Хоть чужие, — мыслит она, —
А сосватаю бека их дочь!»
Их приданое числит она.
Все пронюхать успела и тут!..
Чуть живые старухи бредут —
Замертво сейчас упадут.
Не догнать Сурхаиль, — отстают,
Всячески хулят Сурхаиль:
«Не шайтан ли ей дал этот рост?
Если справить халат Сурхаиль,
Сколько же наткать и напрясть?
Бязи надо сорок кары.
Чтобы ей, коварной, пропасть!..»
К баю в гости спеша, к Байсары,
Сурхаиль, как верблюд-скороход,
Все уходит вперед и вперед.
Ноги у лукавой быстры,
Мысли у коварной хитры, —
Хочет Караджана женить,
С баями себя породнить.
Где же та юрта Байсары?..
А старухам ее невдомек,
Что у ней, коварной, в душе,
Завязала зачем в узелок
Новенький зеленый платок…
Чуть бредут старухи… Ведьма Сурхаиль
Далеко ушла — метет подолом пыль, —
Спутницам своим она и не видна!
Наконец перед нею озеро Айна.
Так пришла в кочевье байское она.
Спрашивает: «Где живет ваш главный бай?» —
Указали ей жилище Байсары.
Думает: «Богат, однако, Байсары!»
Девять было злых собак у Байсары.
Долговязую такую увидав,
Поднимают псы свирепый, громкий лай,
Как на зверя, мчатся на нее стремглав,
Тесно окружают — и бросают в грязь,
Словно меж собой заране сговорясь,
Рвут ее на части, кто во что вцепясь:
В руки, в ноги, в грудь и в зад, ворча и злясь,
В клочья разрывают и рубахи бязь!
Что старухе делать, если не реветь?
И ревет она, как раненый медведь!
Вовсе потеряла голову она.
Шаровары в клочья, грудь обнажена,
Выпав из одежд, — вся голая она!
А собаки рвут ее и так и сяк.
Раз она попала в круг таких собак,
Что ей остается, если не реветь?
И ревет она, как раненый медведь!
Долго так она ревела, но, увы,—
Нет людей на помощь, словно все мертвы.
Или у пришельцев нравы таковы?
Как жестокосердны, как они черствы,—
Не идут на крик беспомощной вдовы!
Осень подошла — не вянут ли цветы?
Смерть пришла — всю допил чашу жизни ты!..
Псы ее терзали, яростно рыча,
А она лежала, в ужасе крича,
Еле теплилась ее души свеча…
Вышла из юрты хозяйка-байвуча,
Слышит вздохи, стоны: «Прочь!.. Подите прочь!..»
Сильно удивясь, она спешит помочь.
Меж собак старуху увидав тогда,
Закричала: «Ой, тяжелая беда!»
Впору умереть старухе от стыда:
Очень уж была вся голая!.. Беда!..
Побивши как следует собак, осведомившись у старухи о ее состоянии, вернулась хозяйка в юрту, взяла новую женскую одежду, дала старухе переодеться, — сердце старушечье радуя, повела ее с почетом в юрту. Ай-Барчин с девушками своими в юрте сидела, — старуху увидав, подумала:
«Кто бы она ни была, она в чужой стороне». С места встав, низко поклонясь гостье, оказала она ей уважение. А старуха, увидав Барчин, сразу же подумала:
«И по красоте и по уму — отличная пара Караджану?..»
Немало еще времени прошло, пока до места добрались те девять старух — спутниц Сурхаиль-ведьмы. На этот раз вышел им навстречу человек, не дал собакам трогать их, привел старух в юрту. Хозяйка угощение стала готовить — плов варить. О том — о сем разговор завели, четыре-пять слов проронили, — Сурхаиль-ведьма, к хозяйке обратясь, так сразу же и спрашивает:
— Кажется, барашек варится у вас?
Не свободна ль дочь-красавица у вас?
Вижу я — прекрасный тут расцвел цветок!
Дома у меня есть холостой сынок, —
Если б сговориться с вами бог помог,
Повязать невесте я б могла платок.
Сговор совершив, пошла бы я домой, —
Очень был бы рад сынок любимый мой.
Караджан-батыр, он у меня меньшой.
В гости к вам идя, прошла я путь большой —
Посмотреть хотелось мне народ чужой.
К вашей дочери всей прикипев душой,
От нее большую радость испытав,
Я, от ваших псов жестоко пострадав,
Половины чувств приятных лишена…
Эта ваша дочь — свободна ли она?
Сыну моему она как раз нужна.
Слушай, байвуча, что я тебе скажу:
Чем скорей — тем лучше, — так я нахожу.
Сватовством своим тебе я удружу.
Эта дочь твоя причесана-гляжу,
Убрана во много кос она — гляжу;
Голову я ей платочком повяжу!..
Вот, что я тебе должна еще сказать:
Караджан тебе хороший будет зять —
Сына моего заглазно можешь взять.
Он среди батыров наших знаменит,
Шах наш, Тайча-хан, к нему благоволит,
Добрая молва о нем везде гремит —
Он юрте твоей стыда не причинит.
Сколько он сердец девических томит!
Только до сих пор все ходит холостой.
Не прельщается ничьею красотой:
«Эта мне не пара, эта не ровня!
Я — батыр известный да к тому же — бек!..»
Очень огорчает этим он меня.
Как бы не остался холостым навек!
Вижу — здесь живет почтенный человек, —
Думаю: у сына будет тесть — узбек!
Дочь твоя и сын мой — пара ведь они,—
Ты мне свой обычай сразу объясни.
Долго ли еще песок речей толочь?
Я любой калым тебе отдам за дочь.
Сговор совершим — и все сомненья прочь.
Голову себе напрасно не морочь!
Если ты в беде, друзья придут пом о чь;
Преданнейший друг для всех влюбленных — ночь…
Байвуча, что скажешь на мои слова?
Дочь твоя Барчин — я вижу какова:
Лучших для себя я б не желала снох,
Но и Караджан мой тоже ведь не плох.
Он, коль хочешь знать, из-за Барчин засох, —
Да услышит бог его влюбленный вздох!..
За Караджанбека выдай свою дочь,
И да будет радость им из ночи в ночь!
Услыхав речь старухи, так ответила ей мать Барчин-ай:
— Ничего теперь не варится у нас!
Не свободна дочь-красавица у нас!
Дочь моя давно уже сговорена,
С сыном дяди, чуть родясь, обручена.
Этот дядя, знай, он мужа старший брат,
Деверь мой — он шах страны Байсун-Конграт.
Он за нашу дочь нам уплатил калым,—
Не прельщай меня калымом ты своим!
Если поступить, как ты мне говоришь,
Разве преступленье долго утаишь?
Разве усидит в Конграте Алпамыш?
Если он приедет, Алпамыш-султан,
Разве не подохнет сын твой, Караджан?
Плачет по тебе, проклятая, аркан!
Старая карга, зачем ты бродишь зря,
Целый день сидишь, пустое говоря?
Каждый у себя не бек ли, не тюря?..
Делится ль добычей с вороном шункар?
Иль простым батырам не гроза кайсар?
Иль орлу дорогу преградит комар?
Весть в страну Конграт ужель не долетит?
Сокол Алпамыш сюда ль не прилетит?
Разве калмык о в он здесь не истребит?
Разве он ублюдка твоего простит?
Старая карга, ужель тебе не стыд?
Бродит, рыщет, где кто пловом угостит!
Розу ли мою твой выродок прельстит?
Осень подошла — садов поблекнул цвет.
Бог твой разум отнял, — горя хуже нет!
Кто тебе столь глупый нашептал совет?
Если хочешь знать, Хакиму равных нет,—
На земле таких батыров славных нет!
Всех вас перебьет, с земли сотрет ваш след!
Хакимбек достиг четырнадцати лет!
Если хочешь знать, то он — непобедим,
Мой племянник-бек, по имени Хаким!
Если с Караджаном встретится твоим,
Станет в мире сразу тесно им двоим,—
Сыну твоему не устоять пред ним…
Глупая твоя старушья голова,—
Надо же такие говорить слова!
Видно, что не знаешь Алпамыша-льва!
Шла б себе своим путем, пока жива!
Если хочешь знать, Байсунский край богат,
Лучше всех краев цветущий наш Конграт!
Конь у Хакимбека — истинно крылат,
Взгляд у Хакимбека — соколиный взгляд,
Тверже, чем алмаз — в его руке булат!
Родом он — конгратец, книжности учен,
С девушкой моей с рожденья обручен,
У себя в стране владыкой станет он.
Мерзкая старуха, убирайся вон!
Если будет здесь народ наш угнетен,
Думаешь, к нему не долетит наш стон?
Он вам всем создаст ужасный киямат!
Думаешь, невесте он не будет рад?
Думаешь, ее не увезет в Конграт,
Не познает с ней супружеских услад?
Если б ты старухой путною была, —
Разве ты себя не лучше бы вела?
Говорю добром, — ступай, пока цела!..
Сурхаиль, к хозяйке обращаясь, так ей ответила:
— Постыдилась бы ты глупых слов своих:
Посуди сама — годится ль тот жених,
Что провел полгода на путях степных?
Думаешь, он так сюда и прилетел?
Думаешь, приедет — будет жив и цел?
Всех батыров наших одолеет он?
Если и приедет, пожалеет он!
Ты мои слова за шутку не считай,
Долгим размышленьем душу не пытай —
Дочь свою, Барчин, в невестки мне отдай.
Очень уж хочу ее сосватать я!
Сына моего возьми себе в зятья!
Не возьмешь — не будет от него житья!
Иль своим желаньям он не господин?
Думаешь — не сядет на коня мой сын,
Не увидит он своей женой Барчин?
Думаешь — приедет он к тебе один?
Он тринадцать слуг с собой в набег возьмет —
Дочь твою, узбечка, силой увезет!
Услыхав слова эти, хозяйка, мать Барчин-ай, тоже сказала старухе слово свое:
— На вершинах горных да истает снег!
Вражий труп в земле да изгниет навек!
Да иссохнет твой урод Караджанбек!
Ты послушай, что тебе хочу сказать:
Эту дочь мою твой сын не может взять, —
Иноверец он, а — значит — нам не зять!
На мои слова обиды не имей,
Сыном похваляться предо мной не смей,
Подлая старуха, сдохни поскорей!..—
Так ей, мать Барчин сказала сгоряча.
Слышала все это Барчин-аимча.
«Прекратите спор!» — она им говорит.—
«Это же позор!» — она им говорит.
Спорят байвуча и Караджана мать,
Начинают, споря, кулаки сжимать.
Стали их старухи-гостьи разнимать…
Розняли их в конце концов старухи-гостьи. Подали им руки помыть, скатерть постелили. Наложили три блюда плова — поставили перед десятью женщинами, — одно блюдо на четверых пришлось. Мать Караджана, на хозяйку разобиженная, взяла два зернышка риса — в рот положила. Девять товарок ее побоялись взять и на одно зернышко больше, — Сурхаиль-ведьма головы бы им свернула. В трех блюдах плова на двадцать зернышек меньше стало.
— Хватит, — наелись мы, — сказали гостьи, возвращая блюда с пловом. Блюда убрав, ладонями по лицу проведя, — гостьи ушли. Мать Караджана, своих спутниц не дожидаясь, изо всех сил пустилась вперед. Девять старух, из виду ее не выпуская, ковыляли ей вслед, ворча:
— Возьми ты ее от нас, аллах, чтоб ей подохнуть! Вздумала сынка своего женить не в пору, ублюдка такого! Уж затевать ссору — так хоть после плова!.. Богато, однако, эти баи живут! Если бы мы и одни пришли, без этой карги злой, нас бы тут приняли не хуже — угостили бы и шавлёй на ужин. Э, как жалко — весь плов остался! Неприятность причинила, плову не дала поесть! По два зернышка на каждый рот, чтоб ей такие поминки устроил народ! Убери ты ее, аллах, от нас! В другой раз без нее придем…
Далеко вперед ушла Сурхаиль. А Караджан все на дорогу смотрит — ее поджидает. Видит — идет она.
Подошел к ней Караджан, спрашивает:
— Ну, мать, как дела? Лисою ты иль волчихой пришла?[11] — Ответила ему мать: — Э, сынок, намотай себе на ус: куда ни иду, куда ни бреду, — лисой не вернусь, волчихой приду! Женю я тебя, — вспомнишь мое слово! Видишь — на мне обнова. Это мне, как сватье, подарили новое платье…
А Караджан говорит:
— Вот она, мать моя какая! Сосватала мне невесту-узбечку! Не пожалели ей новой одежды бязевой! Ну, мать, как стала волчихой — рассказывай.
Стала старуха сыну рассказывать, как дело было:
— Даром время я, сынок, не провела.
К тем приезжим баям в стойбище пришла,
У Байсарыбая там в гостях была.
Хороша юрта, оказывается!
Девушка — мечта, оказывается;
Как цветок, чиста, оказывается;
И не занята, оказывается!
Нет ее нежней, оказывается,
Сохнут все по ней, оказывается!
Ровно сорок с ней подружек для услуг;
Как луна — Барчин меж сорока подруг.
В мире не найдешь кудрявее волос!
Заплетает их во много длинных кос.
Голоса такого слышать не пришлось!
Каждый глаз сияет, как большой алмаз, —
Сердце сразу тает от сиянья глаз!
А наряд на ней невиданный у нас —
Тонкий, полосатый дорогой атлас!
Чересчур, однако, узки рукава!
В зрелости она девической как-раз.
Именно такая, говорю, точь-в-точь
У Байсарыбая оказалась дочь.
Спрашиваю: «Дочь свободна ли у вас?
Сына — Караджана я женить хочу,—
За нее калым хороший заплачу».
Наизнанку вывернула байвучу,—
Выведала все, что знать хотела я.
Э, сынок, немало попотела я!
Девушка свободна — так и знай, сынок!
Сговорив невесту, ей надев платок,
Я бежать к тебе со всех пустилась ног…
Но такой обычай заведен у них:
Сговор был — приходит в тот же день жених.
Поспешить к невесте должен ты, мой сын, —
Завтра будет поздно, хоть бы сто причин,
Завтра, говорю, откажется Барчин!..
У Барчин — подружка, имя ей Суксур.
Все моргает мне, гляжу — хитер прищур!
Шепчет: «Сватовства таков узбекский чин, —
Пусть жених стыдлив не будет чересчур».
Слышала я то же и от остальных:
«Главное — пускай не мешкает жених!..»
Помни же, твоя невеста какова:
Имя — Барчин-ай, в косичках голова.
В бархатной юрте тебя сегодня ждут
Песни, смех, веселье — радости приют.
Тучка в сердце есть — исчезнет сразу тут!
Сорок тех подружек тоже хороши,
Будут угождать тебе от всей души…
Взяв своих махрамов, сын мой, поспеши —
Сам своей звезды счастливой не туши.
Ты не будь стыдлив и не ходи в тени,
Робость и смущенье от себя гони,
Только грубых слов, смотри, не пророни…
В бархатной юрте живет Байсарыбай,
В путь с приметой этой, Караджан, ступай.
Милая твоя — как месяц между звезд.
Будь и не заносчив и не слишком прост.
Главное — спеши, коня гони в нахлест!
Холостых годов кончай сегодня пост!..
Караджан, выслушав слова матери, говорит ей:
— Мать! Странные ты слова говоришь: ведь ты пока на узбечке только платок повязала. Прилично ли мне сразу же после этого являться прямо к невесте. Не унижу ли своей чести мужской? Не стану ль посмешищем в глазах людей?
А мать ему снова повторяет:
— Таков узбекский обычай, таково их правило. Неужели я бы сынка своего осрамила? Кто слишком смущается, тот жены лишается! — Сказала так старуха Сурхаиль и пошла себе дальше.
А Караджан к махрамам своим обратился:
— Некоторые из вас поездили по свету, некоторые уже и невест заневестили, иные — своим домом пожили, — быть может, и порядки узбекские вам знакомы? Стал я в узбекской семье женихом, — надо мне явиться туда, а не знаю, как у них одевается жених. Может быть, кто-нибудь из вас научит меня?
Сказали Караджану махрамы:
— Ха! В праздник и под праздник видали мы узбекского жениха. Великолепно он был одет, на голове носил он чалму. Женщины ему кричали вслед: «Жених, жених!» и от него деньги за это получали.
Слова эти услыхав, Караджан по-узбекски нарядиться решил. Сбросил он свой калмыцкий тельпак, новую одежду надел, чалму на голову навертывать стал, — никак чалма нарядной, круглой не выходит — во все стороны торчит, совсем не так, как у узбеков получается. Никогда Караджан чалмы не носил, сноровки завязывать ее не было у него. Говорит Караджан — Э, никак по-узбекски красиво не получается!
— Мы сами снарядим вас, — сказали махрамы.
Посадили они батыра Караджана на коня, девяностобатманный железный панцырь на него надели, взяли поводья четырнадцати коней, — вместо кушака обмотали ими туго-натуго стан батыра и заставили Караджана сидеть в седле прямо-прямо. Высок и прям, как минарет самаркандский, в окружении тринадцати махрамов своих, направился Караджан-батыр к невесте.
Вышел в путь батыр Караджан,
Едет в степь Чилбир Караджан,
Тот жених, калмык-пахлаван.
Всей дружиной своей окружен,
Материнским словом прельщен,
Размечтался о девушке он.
Холост он ходил и досуж,
Будет он красавице муж,
Зять узбека-бия к тому ж!
— Э, мой конь, тулпар, не ленись,
К Айна-колю птицей стремись,
Нежный ждет меня кипарис, —
Прозевать невесту могу!..
Конь его — тулпар удалой,
Скачет и фырчит на скаку —
Хочет угодить седоку.
А седок могучий такой,
Словно сокол сидит боевой,
Не видав красавицы той,
Едет, обольщенный мечтой,
Скачет нетерпеньем томим,
А махрамы — следом за ним.
Близок Айна-коль, далеко ль, —
Жениху дорога долга,
Коль невеста ему дорога!
Вот и засинел Айна-коль —
Зелены его берега.
Едет Караджан, как дракон,—
Весь народ узбекский смущен:
«Кто таков, откуда к нам он,
Что за великан-пахлаван?
Даже не видали таких!..»
Ус калмыцкий гордо суча,
Лихо скакуна горяча,
Юрт как бы не видя простых,
Едет Караджан мимо них,—
К бархатной юрте Байсары
Едет горделивый жених,
Подъезжает прямо к юрте,
Едут и махрамы к юрте.
Помня материнский завет,
Щурит он с задором глаза,
Что-то своим слугам шепча.
Алая на нем кармаза,
Равных ему, думает, нет!..
А в юрте Барчин-аимча
Ничего не знает о нем,
Женихе самозванном своем…
Ждут четырнадцать конных мужчин.
Что же не выходит Барчин?
Нет же для обиды причин!
Девушки-узбечки стоят,
Но не принимают коней,
С праздным равнодушьем глядят,
Оказать почет не хотят…
Прибыл же он во-время к ней,—
Верного коня исхлестал,
С дальнего пути ведь устал!
Как же так встречать жениха?
Думой уязвлен Караджан:
Как бы тут не вышло греха!
Может быть, все дело — обман,
Может быть, он вовсе не ждан?
Шутка — хоть и слишком плоха,
Можно ль положиться на мать,
Выпустить бы ей потроха!
Снилась ей, как видно, сноха!
Девушки смеются — ха, ха!
Голову он стал уж терять:
«Я повеселиться мечтал,
С баем породниться мечтал,
На Барчин жениться мечтал,—
А своей невестой не ждан!..»
Встречей озадачен такой,
Ведьмой одурачен такой,
Матерью своей озорной,
Повернул коня Караджан,
Бек-батыр, калмык-пахлаван.
Отъехал Караджан и все размышляет: «Наша невеста нас не видала, значит — и девушки не знали, что это мы». Так утешал он себя, и долго еще разъезжал вокруг юрты Байсары. Очень измучился Караджан. Потом поехал он в глухое место, с коня сошел — и махрамам своим так сказал:
— Развяжите меня. Совсем дышать не могу, туго слишком опоясали вы меня. Э, мать моя озорная, обманула нас!
Развязали его махрамы, на коня сел батыр — и поехал в пещеру к братьям-батырам. Въехал — с коня слез. Самый могучий из девяноста батыров, Кокальдаш-батыр спрашивает: — Откуда ты, Караджан, приехал? — Караджан отвечает: — Приехали мы от узбекской девушки — невесты нашей. Хорошо мы с ней повеселились! Кокальдаш-батыр разгневался:
— Ой, лучше бы ты в детстве подох! К какой такой невесте осмелился ты ездить? Ведь она — твоего старшего брата будущая жена, а он жив! Вот ты как блудлив!
Тут встал Кошкулак-батыр и тоже сказал:
— Ты зачем же лезешь к девушке этой, за которую я уже вношу калым? Становясь на пути старшим братьям своим, помрешь молодым!
Это сказав, уселись батыры, стали пить арак и другие напитки, — пирушку устроили.
Сильно опьянев, Кокаман-батыр сел под утро на коня своего Кокдонана и один поехал на озеро охотиться. Около полудня, с охоты возвращаясь, проезжает он берегом озера.
А Барчин-ай со служанкой своей Суксур в это время сидела под навесом, где разложен был тутовый лист с шелкопрядами. Смотрят — едет калмык, под которым конь так и пляшет. Могуч калмык, прям, как минарет самаркандский.
— Э, какой калмык могучий и огромный! Как бы не увидал меня и тоже не стал кружиться тут! — Так Барчин сказала — и в юрту пошла…
Взгляд Кокамана-батыра упал на бедра Барчин. Он поводья натянул — повернул коня, про себя подумав:
«Подъеду-ка к этим девушкам. Баи эти — скотоводы, — кумыса попрошу. Если кумыса дадут, значит, — женюсь я на узбечке, а если дадут воду, — значит, с пустыми руками уеду я. Попытаюсь — судьбу свою испытаю». — К девушкам обратившись, сказал Кокаман:
— Алая на вас, узбечки, кармаза.
Разума лишат подобные глаза!
Есть у скотоводов много кумыса, —
Кумыса охотно я бы напился!..
Розы по весне румяно зацветут,—
Соловьи, любовью пьяны, запоют.
Не по красоте ли гурий узнают?
Просит кумыса такой батыр, как я, —
Гурии ужель мне чашу не нальют?
Я богат, — чалму из шелка я ношу.
Весь я пожелтел — так страстно я прошу.
Вашего отказа я ведь не снесу —
Чашу мне одну налейте кумысу!
Рвется в битву сам породистый тулпар.
В сердце хворь таю, от этой хвори — жар;
Лекари сказали — исцелит кумыс,—
Слышал я, что пьют его и млад и стар.
Вы, узбечки, краше гурий родились,
Неужель не будет мне налит кумыс?
Просит вас такой известный пахлаван!
Я живу в пещерах, имя — Кокаман.
С озера я ехал, — дело дал мне хан,—
Вижу — скотоводов расположен стан,
Знаю, что богаты скотоводы все,
Знаю — пьют кумыс они, как воду, все.
Яркий на тебе, красавица, халат!
Если пить кумыс от хвори мне велят,
На тебя с мольбою направляю взгляд.
Можно ли такому беку отказать?
Если я тебя прошу о кумыс е ,
Дай хотя б немного в небольшой касе!
Можно ль быть скупою при твоей красе?
Пить кумыс табибы мне велели все:
Кумыс о м от хвори я освобожусь, —
Потому тебя просить я не стыжусь.
Если дашь кумыс — как хочешь, побожусь,
Что тебе, быть может, тоже пригожусь!..
Из-за кумыса весь день я тут кружусь!
Это услыхав, так ответила Барчин Кокаману:
— Поля брани нет, где кровной нет вражды, —
Скакуна не гонят в битву без нужды:
Если в бег чрезмерный скакуна пустить,
Может он потом и вовсе не остыть…
Каждый у себя по-своему велик!
Уезжай, калмык, нет кумыс а тебе!
На исходе лета, глупый ты калмык,—
Посуди, — откуда б он взялся тебе?
Слушай, что тебе скажу, калмык-глупец:
Жеребят пустил под маток мой отец,—
Где же я теперь достану кумыс а ?
Кумыс а теперь в помине даже нет!
Не настала осень — не поблекнет цвет.
Не люблю, калмык, бессмысленных бесед!
Бог ума не отнял у меня пока.
Кумыса не будет — вот и весь ответ!
Не встречала я глупее калмыка!
Вот уже сумбуль кончается у нас,—
В это время года кто кумыс видал?
Проезжай, калмык, чего ко миг пристал?
У других проси, а здесь ты опоздал.
Э, как много глупых слов ты наболтал!
Извелась я вся, с тобою говоря.
Проезжай, калмык, теряешь время зря!
Не встречала я такого дикаря!..
Весело живу я у отца в дому,
Проезжай, не то пожалуюсь ему!
Говорить с тобой мне вовсе ни к чему,—
И меня не мучь и сам ты не томись —
Говорят тебе, что кончился кумыс!
Вот еще пристал, откуда ни возьмись!..
Услыхав слова Барчин, такое слово ей в ответ сказал Кокаман-батыр:
— В битвы я скакал на этом скакуне.
Сильную обиду причиняешь мне.
Малость хоть налей, пусть плещется на дне!..
Я — батыр известный, унижаюсь так!
Я ведь не вино прошу и не арак,
Я ведь не сабу прошу и не конак, —
Хоть в одну касу, прошу, налей кумыс!
Все табибы мне велели: «Пей кумыс».
Я ведь не сабу прошу и не конак!
Не груба моя и не зазорна речь, —
Надо же свое здоровье мне беречь!
Если в сердце боль, — руке изменит меч, —
Что батыру делать в пору грозных сеч?
Стыд батыру хворым в молодости слечь!
Можно ли подобной просьбой пренебречь?
Раз надежда есть кумысом хворь отвлечь,
Как меня надежды смеешь ты лишить?
Можешь ведь и ты кого-нибудь обжечь
Так, что боль его начнет нещадно печь,—
На смерть ты его решишься ли обречь!..
Дай мне кумыс а — лекарством обеспечь!..
Я ведь знаю: ты — Байсарыбая дочь.
Кумыса не дав, меня ты гонишь прочь, —
Скупостью такой отца не опорочь…
Я, как друг, пришел — и все же не желан.
Знай, обида эта мне больнее ран…
Я на все способен, гневом обуян!
Вы сюда пришли из чужедальних стран,—
Раз пришли — пришли, — впустил вас Тайча-хан!
Я — батыр калмыцкий, имя — Кокаман, —
Видишь — я какой могучий пахлаван! —
Жертвою мне быть за твой чудесный стан!
Если кумыс а прошу, не зван, не ждан,
Значит, вправду, очень болен Кокаман!
Неужель не дашь больному кумыса?
Пусть хотя б одна неполная каса!..
Если б кумыса сейчас я напился
Из твоих, узбечка, из волшебных рук,
Был бы исцелен я от сердечных мук…
Пусть, как волк, уеду, а не — как лиса!..
Ты не обижайся — я ведь не злодей.
Дай кумыс — и сердцем ты моим владей!
Не последний средь калмыцких я людей:
В полном богатырском круге состоя,
Между девяноста славных числюсь я.
Недругу любому голову снесу!
Дай мне кумыс у , красавица моя,
Не уеду я, не выпив кумыс у !..
Услыхав от Кокамана эти слова, сказала Барчин прислужнице своей, Суксур:
— Этот калмык, провалиться ему, — откуда он только взялся! — стоит да бахвалится, прося кумыса, — на кумысе счастье свое загадав. Налей-ка воды в касу, — воду я ему подам, — охладит его вода — надежду на меня оставит он.
Суксур отошла в сторону, воды в чашу налила — принесла ее Барчин. Барчин протянула руку с чашей батыру Кокаману. Увидел Кокаман-батыр, что в чаше вода, а не кумыс, — разозлился и хлестнул девушку по руке своей камчой.
Испытав такую жестокость от батыра, расплакалась Барчин и, плача, такое слово сказала:
— Да истают все нагорные снега!
Да сгниет в земле поганый труп врага!
Недругов моих, о боже, покарай,
Да погибнет он, чужой, немилый край!
Ты меня, безмозглый, слушать не хотел,
Ты хлестнуть меня осмелился камчой!
Горю моему где мера, где предел?
Беззащитны стали мы в стране чужой,
Родину покинув, терпим гнет большой.
По руке камчой меня калмык хлестнул,
Подло так меня пришельством попрекнул,
Униженья шип ты в сердце мне воткнул!
Что теперь, бедняжка, в силах сделать я?
Чужестранка здесь и девушка ведь я!
Чтоб тебе, злосчастный, не было житья!
Чужестранка я, однако, не раба!
Как земля чужая жестока, груба!
Плачу я, но, видно, такова судьба!
С родиной расставшись, горько слезы лью,
А кому поведать мне печаль свою!..
На эти слова Кокаман так ответил:
— Не возьму добром, так силою возьму,
Чистоты твоей не милуя, возьму!
Если хочешь знать — терплю я также боль:
В сердце Кокамана также есть мозоль.
Я просил тебя: лекарство дать изволь, —
Ты же сыплешь мне на рану сердца соль…
Кто вас призывал в калмыцкий Чилбир-чоль?
Сели со своим скотом на Айна-коль!
Очень ты, узбечка пришлая, горда!
Это наши травы, наша здесь вода!
Я своих батыров приведу сюда,—
Будет, пастухи, вам черный день тогда!
Если мы на вас устроим аламан,—
Вашу кровь прольем, изгоним в Туркестан,
А тебя захватит силой Кокаман!
Буду веселиться, буду — что ни ночь —
Я с тобой лежать, Байсарыбая дочь!..
Эти слова услыхав, Ай-Барчин так ответила батыру Кокаману:
— Сам себя пустой надеждой не дурачь!
Поступай, как знаешь, но потом не плачь.
Силой взять меня грозитесь, калмык и ?
Проезжайте дальше, — руки коротки!
Много о себе, калмык поганый, мнишь.
Думаешь, коль силой ты меня пленишь,
Не прискачет милый бек мой — Алпамыш?
Если же мои не сбудутся мечты,
По-мужски одевшись — в бой сама пойду!
Силу я в руке девической найду:
Будь вас сорок тысяч, будь вас тьма и тьма —
Всех, как одного, я перебью сама.
Истинно, как видно, ты сошел с ума!
Силою меня, проклятые, не взять!
Кто из вас дерзнет подобный вздор болтать,
Смерти калмык у тому не избежать.
Первым ты, глупец, лишишься головы!
Сделать я могу то самое, что вы.
Вот еще какие выискались львы!
Я — узбечка, имя Ай-Барчин ношу,—
Я вас на кусочки, подлых, искрошу.
Убирайся прочь, — добром тебя прошу!
Гордую узбечку силой взять не льстись.
Поскорей своей дорогой воротись, —
Девушкою быть убитым постыдись!
Предо мной, калмык, напрасно не вертись!..
Такого крепкого разговора батыр Кокаман ни от кого еще никогда не слыхал. Повернув коня, в путь он пустился и, обиды не стерпев, едет он — и от злобы, как медведь, ревет. К богатырям в дальние пещеры приехав, бросился он — со слезами на глазах — с коня наземь и, как ребенок, пред отцом заупрямившийся, громко плакать стал и дрыгать ногами.
Старший брат его — Кокальдаш спрашивает:
— От кого ты обиду потерпел, пока я жив-здоров еще?
— Страшен в гневе я, — ты это знаешь, брат:
Рубит пополам верблюда мой булат!
За тебя готов я отомстить стократ.
Ни с каким врагом не убоюсь я встреч,—
Шаху самому башку сверну я с плеч!
Если шах в твоей печали виноват,
Кровь его пролить я тоже буду рад.
Дочь его Тавка прекрасна, говорят,
Дочь его Тавку тебе отдам я, брат!
Если он такой насильник, Тайча-хан,
Черный напущу я на него туман.
Ты скажи мне правду, брат мой Кокаман!
Тогда Кокаман открыл свою тайну старшему брату — Кокальдашу, объяснил свое огорчение, такое слово сказав:
— Жалобу мою позволь тебе излить.
Если, за меня желая отомстить,
Хочешь вскачь коня горячего пустить,—
Шаха Тайча-хана не за что хулить!
Что несчастен я — в том не его вина.
Хоть умру, а шаха дочь мне не нужна!
Девушкой-узбечкой был я оскорблен,
Ею нож разлуки в сердце мне вонзен:
Кокаман, твой младший брат, в нее влюблен —
Собственною кровью захлебнулся он!
Девушка она, а как была дерзка,
Говорила как со мною свысока!
Потому меня так обожгла тоска,
Потому медведем я взревел, ака!
Услыхав эти слова, Кокальдаш-пахлаван сказал:
— А, чтоб тебе молодым околеть, не за что тебя жалеть! Если ты при жизни старшего брата к его невесте суешься, ездишь, куда не просят, то тебя поделом оскорбляют, как собаку поносят!
В это время Караджан приехал:
— Ты что, Кокаман, к девушке повадился, с которой я, как с невестой своей, развлекаюсь. Смотри — раскаешься!
Тогда Кошкулак-батыр закричал:
— Так вы, оказывается, оба ездите к девушке, которую я выбрал себе в жены, за которую уже приготовил калым! Как бы я головы не снес двум братьям своим!
Подошел батыр Кокашка и, Кокамана ударив, сказал:
— На этой девушке я обещал жениться, согласьем ее заручился. Если я первый с ней обручился, как смеете вы ездить к ней, к невесте моей?
Тут все батыры поднялись — и каждый свой кулак на Кокамане проверил, приговаривая:
— Так это ты, значит, красавицу-узбечку в жены себе присмотрел, чтоб ты погиб! — А Кокаман под ударами кулаков девяноста батыров, лежал, как упавшая вершина горы.
Погорячились батыры — и успокоились. Кокальдаш сказал:
— Нехорошо нам заниматься такими раздорами. Вставай, Кокаман, не реви медведем. Если всем нам нравится узбечка-красавица, все вместе мы к ней поедем. Пусть или кто-нибудь из нас один в жены ее возьмет — или сообща женимся на ней, пусть всем нам женою будет!..
Собрались все батыры, сели на коней — поехали. Прибыли все девяносто батыров на место — окружили юрту Байсары. Самый могучий из них — Кокальдаш-батыр позвал:
— Э, приезжий бай!
Сидел Байсары в юрте — сказал недовольно:
— Нет покоя ушам нашим! — Ляббай! — и неохотно вышел навстречу.
Самый могучий батыр Кокальдаш сказал:
— Дочь у тебя есть, приезжий бай. Одному из нас отдать ее предпочтешь или всем нам вместе? Нас не томи — решай, как лучше? Одному или всем? Всем или одному? Как решишь — так тому и быть!
Не зная, что ответить, растерялся Байсары, сразу хорошего расположения духа лишился, задумался — и сказал:
— Э, батыры! До завтрашнего полдника дайте мне срок. Поездите до завтра, позабавляйтесь, а мы подумаем.
Согласились батыры — назад поехали. По дороге подумали батыры:
— Если спать ляжем все в одном месте, — до рассвета будем спорить о невесте, болтать языками, пинать друг друга ногами. Один скажет: «Я возьму!» — другой скажет: «Нет, я возьму!»
Предложил один из батыров: — Разъедемся по десятку — будет больше порядку! — Другой говорит! — Разъедемся по пятеркам! — Третий: — По-трое! — Четвертый: — По-двое!
А пятый батыр говорит: — Если между двумя начнется раздор, кто их мирить будет, раздор улаживать? Более сильный более слабого удушит. Потому — разъедемся лучше по одному!
Эти слова все одобрили.
Подъехали батыры к Хагатанским горам: девяносто пещер в тех горах было, — каждый батыр в отдельную пещеру въехал — и, от остальных обособленный, в пещере своей, как медведь, ревел до утра…
…Байсары между тем жирных баранов заре-зал, созвал всех важных людей десятитысяче-юртного конгратского племени, досыта их шурпой накормил, мясо выложил на большое деревянное блюдо и сказал:
— Прежняя наша жизнь лучше была, оказывается! С ужасным насильником дело иметь пришлось нам теперь, оказывается! Завтра батыры приедут, что мы им ответим?
К родичам обращаясь, стал снова Байсарыбий совета у них спрашивать, такое слово говоря:
— Там, где громкий вздох, там — ливень слез из глаз!
Дочь красавица на выданьи у нас,—
Родичи мои, совета жду от вас!
Съедутся батыры — с чем их встретить мне?
Срок до завтра дан, — что им ответить мне?
Я взываю к вам, ко всей моей родне,—
Трудно груз такой держать одной спине!
Как же калмык а м я дочь свою отдам?
За нее, бедняжку, будь я жертвой сам!
Если не отдам ее Хакиму я,—
Воскресенья мертвых неизбежен день, —
Схватит ведь меня за ворот дочь моя!.. [12]
Калмык и -батыры грозны, словно львы,
Им противостать я не могу, увы!
Завтра к полднику им нужно дать ответ, —
Родичи мои, какой же ваш совет?
Был на родине я человек большой,—
Понял я теперь, что значит край чужой!
Беззащитным став, измучен я душой.
Что батырам завтра я скажу, ой-бой!..
Родина моя оставлена теперь;
Жизнь моя судьбой раздавлена теперь;
Что ни ем, ни пью — отравлено теперь;
Будет дочь моя ославлена теперь;
Кара небосвода явлена теперь!..
— С вами я в родстве и дружбе много лет,
Радость мы делили, как и тягость бед.
Родичи мои, подайте мне совет,
Калмык а м жестоким дать какой ответ?
Так сказал Байсары, но никто в ответ ни слова не произнес. Встал тогда Яртыбай-полубай и такое слово сказал:
— Ты моим словам внемли, Байсарыбай:
Сам ты нас привел в проклятый этот край,
Значит, за свою ошибку пострадай,—
Калмык а м покорно дочь свою отдай!
Ты мои слова за шутку не считай.
Если нам батырам этим удружить,
Если породниться с нами разрешить,
Станем мы у них вполне привольно жить.
Смеем ли себя спасения лишить?
Если породниться с ними поспешим,
То не только мы расправы избежим, —
Станешь человеком ты у них большим.
Разве мы твоей судьбой не дорожим?
Ты отдашь им дочь свою, Барчин-аим,
И своих детей мы с ними породним;
Будут ездить к нам, мы будем ездить к ним.
Э, Байсарыбай, поверь словам моим —
Мы тогда вполне привольно заживем!
Вот какой совет мы все тебе даем.
Чтобы горько нам не каяться потом,
Зятем ты возьми того батыра в дом.
Словом ты моим напрасно огорчен;
Мы у них в стране, — какой на них закон!
Видишь сам, что каждый их батыр — дракон.
Если тот батыр прискадет, раздражен,
Неужель тебе глаза не вырвет он?
Кто и чем тебе сумеет здесь помочь?
Калмык у отдай без размышленья дочь!..
Эти слова от Яртыбая услыхав, очень расстроился Байсары — и такое слово сказал:
— В жалком бренном теле как душа скорбит!
На чужбине я изведал гнет и стыд.
Дочери моей забуду ль скорбный вид?
Э, плохой совет мне, Яртыбай, даешь!
Дочь моя — тебе ль не младшая сестра?
Кости ты мои швырнул в огонь костра,
Злей, чем калмык и , ты в душу мне плюешь…
Я в Конграте был первейший меж старшин, —
Небосвод моих не пощадил седин —
На позор обрек он дочь мою, Барчин.
Сердце вниз упало на сорок аршин!
Слишком беспощаден ты, коварный рок!
Лучше в дни такие умереть не в срок!..
Так бы им сказать, но я не равен здесь,
Так бы поступить, но я бесправен здесь.
Помощи не вижу от своей родни.
Лучше бы не в срок я умер в эти дни!
Утром за ответом явятся они, —
Выбраться мне как из этой западни?
Дочь отдать нельзя, и отказать нельзя…
Не дают ответа родичи-друзья!
Желая узнать, какой совет дадут родичи ее отцу, Барчин подошла послушать. Услыхав, что Яртыбай сказал, видя, что и другие все, на сходе сидящие, согласны с ним, Ай-Барчин, отца своего пожалев, сказала такое слово:
— Голову терять не надо, бай-отец!
Ведь за всех ответил Яртыбай-мудрец!
Родичей своих узнал ты, наконец!
Ты их слов не слушай, даром слез не лей,
Ты себя, мой бедный дервиш, пожалей.
Сами пусть берут в зятья богатырей,
Собственных своих отдав им дочерей!
Горько так не плачь, отец любимый мой;
Знай, что я одна всех родичей храбрей!
Ты себе ступай, мой бай-отец, домой, —
Калмык а м ответить мне позволь самой,
За меня не бойся — я их не страшусь,
Слабой перед ними я не окажусь.
Праздничный наряд надену, причешусь…
Я поговорить с батырами гожусь!
Будет мой ответ на их слова толков.
Робким зайцем я не буду меж волков, —
Проучу, как надо, дерзких калмык о в!
Ты не огорчайся, бай-отец, будь тверд,—
Мной останешься доволен ты и горд…
От кого совета, бай-отец, ты ждешь?
Их ответ сердечный разве не хорош!
У таких вазиров, что ты почерпнешь?
Э, не плачь, отец, как бедный д е рвиш, ты, —
Знаю — за меня страданья терпишь ты!
Не горюй — ступай, мой бай-отец, домой,
Дома ты лицо свое от слез умой.
Дело разрешить мне предоставь самой!
Разве я отца родного не люблю?
Старости твоей, поверь, не оскорблю,—
Как мне жить прикажешь — так и поступлю
Хватит у меня и силы и ума,
Чтоб ответ батырам я дала сама!..
Услыхав эти слова от Барчин, десятитысячеюртный народ конгратский отстранился от нее: «Э, она, оказывается, тоже своевольна, чтоб ей молодой умереть! Слабый с сильным не связывается! Наговорит она батырам вздора всякого, из-за ее злосчастного нрава будет нам всем беда великая, — растопчут они нас! Если сама хочет им ответ давать, не боясь их гнева, пусть отъедет от нас, пусть говорит с ними в безлюдном месте!» — Так сказали конгратцы.
Сняв юрту Барчин со становища десятитысячеюртного народа конгратского, люди ее отнесли — и поставили на вершине уединенного холма.
На этом холме со своими девушками стала жить Барчин, в стороне от всего племени…
С восходом солнца поднялись девяносто батыров калмыцких, вышли из девяноста пещер Хагатанских гор — сели на коней и к полднику прибыли к юрте Байсары.
— Ну-ка, приезжий бай, как ты там решаешь? Одному из нас отдаешь дочь или всем сообща? Если одному отдать решил, то — кому?
Байсары говорит:
— Посовещались мы, подумали — года пересчитали. Вышел год нашей дочери годом мыши.[13] Ей четырнадцать лет. По нашему узбекскому закону так ведется: если достигла девушка четырнадцати лет, — зрелости своей рубежа, — сама она себе госпожой становится. Ее воля — в ее руке. Нашего совета не уважив, отделилась от нас наша дочь, юрту свою поставила на вершине того холма. Поезжайте к ней, пускай сама вам отвечает. Сама вам скажет — нам руки развяжет.
Во весь опор поскакали калмыки к тому холму.
На дыбы взвивая коней,
В путь они пускаются к ней.
Каждый мнит, что всех он сильней,
Всех красивее, всех стройней.
Каждого из прочих умней,
Что его, мол, дело — верней!
Пляшут кони, крупом вертя.
Скачут женихи-калмык и ,
Скачут они, шутки шутя,
Ус калмыцкий лихо крутя.
«Спесь мы ей собьем!» — говоря,—
«Мы ее возьмем!» — говоря,
Сто без десяти калмык о в
Едут, об одном говоря:
«Раз она согласье дает,
Пусть уже сама изберет,
Кто из нас в мужья подойдет.
Если же не сможет решить,—
Будем сообща с нею жить!..»
Всем им дорога Ай-Барчин:
Зубы — жемчуга у Барчин,
Юная сайга Ай-Барчин,
Полумесяц — серьга у Барчин,—
Ликом полнолунья нежней,
Станом — кипариса стройней,
А глаза — газельи у ней!..
На холме веселье у ней:
С нею для забав и услуг
Сорок неразлучных подруг —
Дружен их девический круг,
Сладок их привольный досуг.
Розами цветут на холме,
Соловьями поют на холме
При своей Барчин-госпоже.
Рядом с Ай-Барчин Ай-Суксур…
Так они сидят-говорят,—
На дорогу падает взгляд,—
По дороге кони пылят.
Калмык и к нам едут, ой-бой!
Девушки растеряны все,
Ай-Барчин — нема и слепа.
Подъезжает батыров толпа,—
В девушке уверены все,
Свататься намерены все.
«Вот как смущена!» — говорят,—
«Значит, рада она!» — говорят,—
«Выбор остановит на ком?» —
Каждый от нее без ума,
Каждый из батыров тайком
Видит себя в счастьи таком.
Пусть она решает сама!
А Барчин, слепа и нема,
Перед юрт о ю сидя, молчит,
Словно их не видя, молчит…
Калмык и надеются: «Хоп!»
Скажет, разумеется, «хоп!»
Выберет кого-то из нас,—
Подождем — узнаем сейчас.
Щуря молодечески глаз,
Ст а тью богатырской хвалясь,
Сто без десяти калмык о в,
Сто без десяти женихов,
Ездят перед ней напоказ,
Ездя, скалят зубы они…
Чт о красавице их удальство,
Их насильственное сватовство,—
Все равно ей не любы они:
Неотесаны, грубы они!
Попусту шатаются тут,
От нее решения ждут —
Сердца Барчин-ай не поймут,
Бедного сердечка Барчин!
А она, тут сидя, молчит,
Словно их не видя — молчит,
Гордая узбечка Барчин…
До полудня горделиво в седлах покачиваясь, проезжали перед Барчин калмыцкие батыры — красовались перед нею, думая: «От нее самой слово изойдет».
Много раз так проехавшись мимо нее, словно на смотру перед скачками, самый сильный из девяноста батыров — Кокальдаш-батыр сказал ей:
— Уж не думаешь ли ты в дураках нас оставить? Или так и будем тут разъезжать до вечерней зари? Отвечай: за одного из нас выйдешь или за всех?
Эти слова услыхав, сказала Барчин такое слово:
— Вот, что вам сказать хотят мои уста:
Силой взять меня — напрасная мечта.
Поскорей в свои вернулись бы места.
Силой взять меня осмельтесь, калмык и !
Ехали б своей дорогой, дураки!
Силой захотели взять Барчин-аим?
Мой совет — езжайте вы путем своим!
Не для вас расцвел такой, как я, тюльпан!
Я обручена — и мне другой желан:
Милый мой в стране Байсун-Конграт — султан,
Имя — Хакимбек, — он тоже пахлаван!
Силой взять меня, — э, руки коротки!
Ехали б своей дорогой, калмык и !
Вертитесь напрасно предо мною здесь.
Разве к Алпамышу не домчится весть?
Разве на коня он побоится сесть?
Хуже киямата будет его месть,—
Никому из вас голов тогда не снесть!
Незачем ко мне с бахвальством дерзким лезть!
Ехали б назад, покуда кони есть!
Коль хотите знать — я в силе вам равна.
Только никому из вас я не жена!
Кружитесь вы тут, как вороны, глупцы,—
Прочь на все четыре стороны, глупцы!..
Тогда Кокальдаш-батыр сказал: — Узбекская девушка очень горда! Э, Кокаман, сойди-ка со своего коня, притащи узбечку сюда! — Кокаман с коня слез, привязал его к бельдову юрты, вошел в нее вслед за Барчин. Девушки ее — служанки, перепуганные, сбились все в переднем углу. Смущенная Барчин, тревогу скрывая, смотрела в сторону. Кокаман-батыр схватил ее за косы — и к порогу потащил. Барчин неожиданно повернулась лицом к насильнику — и вытянула обе руки: одной рукой за ворот схватила она Кокамана, другой — за кушак его уцепилась, — и во мгновение — огромного батыра на воздух подняла и навзничь на землю бросила, левым коленом своим сразу на грудь ему став. Лежит Кокаман, девичьим каленом к земле придавленный, а изо рта и из носа у него — прыск-прыск — кровь так и течет! А Кокальдаш тем временем к остальным батырам обращается:
— Что там с Кокаманом, посмотрите! Давно бы ему выйти пера!
Подъехал один из батыров, — с коня не слезая, в юрту заглянул, увидел, в каком положении Кокаман.
— Узбечка задавила Кокамана! — крикнул он в ужасе. Восемьдесят девять батыров сразу с коней пососкакивали. Барчин увидала, что они, рассвирепев, все к юрте бросились. Узнала она самого сильного из них — Кокальдаша: был под ним буланый иноходец, а на голове носил он золотую джигу — знак своего старшинства батырского.
Золотую джигу на нем увидав, узнав, что он самый могучий батыр калмыцкий, такое слово всем батырам сказала Барчин:
— Ярко-бирюзовый мой халат на мне!
Можно ль не болеть душой в чужой стране?
На коне буланом, с золотой джигой,
Скачет мой желанный, бек мой дорогой.
Месяцев на шесть прошу отсрочку дать!
Растерялась я, сгорая от стыда.
Привела меня к вам, калмык а м, беда!
Я здесь — чужестранка, вы здесь — господа, —
Месяцев на шесть прошу отсрочку дать:
Стану я с народом дело обсуждать,
На дорогу глядя, суженого ждать, —
Может быть, приедет милый Алпамыш.
Неприезд его смогу судьбой считать, —
Одному из вас женой смогу я стать.
Месяцев на шесть прошу отсрочку дать:
Яблочком сушеным стала с виду я, —
Слово говорю вам не в обиду я:
Сколько вас, батыров? Сто без десяти!
Я — в неволе здесь, вы у себя — в чести, —
В этом положеньи как себя вести?
Кто могуч, тот может слабого спасти.
Ведь не год прошу, а месяцев шести!
Каждому из вас я говорю: «Прости!»…
Думают батыры: «Хороши слова!»
Камень отвалили с их души слова.
Так их завлекла узбечка в свой силок —
Туго затянула хитрый узелок.
Говорят батыры: — Срок не так далек!..
Кто таким глазам противиться бы мог?!
Кокальдаш-батыр подумал:
«Из всех нас она, кажется, одного меня полюбила. Должно быть, сразу угадала мощь мою!»
— Даем шесть месяцев срока! — сказал он.
Не смея возражать, и остальные батыры тоже сказали:
— Шесть месяцев срока даем!
Только теперь Барчин отпустила Кокамана. Он тоже, с земли поднявшись, сказал: — Шесть месяцев срока! — сел на коня и со всеми батырами уехал…
На шесть месяцев пришлось батырам назад повернуть. Едут они — весело дорогой разговор ведут. Некоторые над Кокаманом подшучивают:
— Ну, что, Кокаман? Если мы тебе узбечку эту уступим по нашей воле, — возьмешь ее, что ли? Что ж, своим домом с нею заживешь. Боимся только, что не в свой срок ты умрешь, наслаждаясь ее любовью: случится как-нибудь, придавит она тебе левым коленом грудь, — изо рта да из носу кровь как хлынет, — изойдешь кровью, — смерть вторично тебя не минет!
А Кокаман в ответ:
— Вижу я, батыры-удальцы, — истинные вы глупцы! Кого же из вас я хуже? И я ношу панцырь в девяносто батманов, и я съедаю мяса девяносто жирных баранов, и я девяносто золотых туманов получаю от хана, и у меня сорок девушек в услуге, и я — один из девяноста в батырском полном круге… А у этой красавицы-узбечки — все одни и те же словечки: что ни слово, то про милого снова:
«Есть бесценный дар у меня —
Алпамыш, мой яр у меня,
Доблестный кайсар у меня.
В караване — нар у меня,
Даже и зимой возбужден,
Страстью круглый год опьянен,
Страшен всем соперникам он.
К милой чуть его повлекло, —
Головой разносит седло,—
Будет вам жестокая месть!
Там, на родине нар этот есть,
Алпамыш мой, кайсар этот есть!»
Однако то, что у нее на родине такой могучий нар есть — это правда. Если мы будем все так же к ней приставать, если не остынет нашей страсти пыл, — приедет этот ее конгратский нар, падет на наши головы его свирепая месть. Тогда за тысячу теньга мы купим мышиную норку, как говорит наша поговорка. По мне — пропади этот шестимесячный срок, — не пойдет нам впрок женитьба эта. Откажемся раз навсегда от этой спесивой узбечки, забудем даже ее узбекское имя! Так думаю я, — закончил Кокаман.
Посмеялись батыры, поехали дальше к жилищу своему в пещеры калмыцкие.