САТИРА СЕДЬМАЯ
Только в Цезаре — смысл и надежда словесной науки:
Он ведь один почтил печальных Камен в это время,
Время ненастья, когда знаменитые наши поэты
Брали на откуп то в Габиях баню, то в Риме пекарню
И не считали позором и срамом глашатая дело,
Время, когда из долин Аганиппы, покинув их, Клио,
Вовсе голодная, переселилась в приемные залы.
Если нельзя увидать и гроша в тени Пиэрии,
Ты поневоле возьмешь ремесло и кличку Махеры:
10 Выйдешь толпе продавать на комиссию взятые вещи
Мебель, посуду для вин, треноги, комоды, шкатулки,
Пакка и Фавста стихи — «Алцитою», «Фивы», «Терея».
Лучше уж так, чем в суде заявлять, что ты очевидец,
Сам ничего не видав; хоть и так поступают вифинцы,
Разные всадники там азиатские, каппадокийцы
Да голопятый народ, что Галлия нам поставляет.
Только лишь с этой поры наукам противной работы
Взять не захочет никто, вплетающий звучные речи
В мерно-певучий размер, никто, отведавший лавра.
20 Помните, юноши: смотрит на вас и вас поощряет
Благовещенье вождя, ожидающее оправданья.
Если же ты, Телесин, еще откуда-то мыслишь
Помощи ждать в делах, заполняя стихами пергамент
Книги шафранной, то лучше потребуй немедленно дров ты,
Свиток в дар принеси огневому супругу Венеры
Или запри его, брось и отдай на съедение моли;
Ты, создатель высоких стихов в своей маленькой келье
С целью плющ заслужить и тощее изображенье,
Жалкий, сломай-ка перо и покинь бессонные битвы:
30 Больше надежды нам нет, — скупой богатей научился
Авторов только хвалить, поэтам только дивиться,
Как на павлина дивится юнец. А годы уходят
Возраст, который сносил и море, и шлем, и лопату;
В душу тогда проникает тоска, и красноречивый
Голый старик проклинает себя и свою Терпсихору.
Знай же уловки того, кого чтишь вместо Муз, Аполлона,
Как он хитрит для того, чтоб тебе поменьше досталось:
Сам он пишет стихи, одному уступая Гомеру
(Ради тысячи лет), и если ты, сладостью славы
40 Пылкий, читаешь, — тебе приспособит он для выступленья
Дом заброшенный, что уж давно за железным засовом,
С дверью, подобной воротам, замкнувшимся перед осадой;
Даст и отпущенников рассадить на последних скамейках,
Громкие даст голоса из среды приближенных, клиентов;
Но ведь никто из царей не оплатит цену сидений,
Цену подмостков, стоящих на брусьях, что в долг были взяты,
Или орхестры, где кресла стоят — заемные тоже.
Все же мы дело ведем и по тощему пыльному слою
Тащим плуг бороздой на пашне бесплодного поля;
50 Мы как в петле привычки к тщеславному делу; свободы
Нам не дано, а зараза писать не у всех излечима.
Болью души она держит людей и в них матереет.
Лишь выходящий из ряда поэт, особенной крови,
Что не привык повторять приведенное, что не чеканит
Пошлых стихов одинакой для всех разменной монетой,
Этот поэт — я не знаю его, а чувствую только
Создан духом превыше забот, без горечи вовсе;
Он стремится в леса и жадно пьет Аонидин
Ключ вдохновенья. Не будет певцом пиэрийского грота,
60 Тирса не сможет держать — бедняк печальный, лишенный
Всех тех средств, что нужны его телу днем или ночью:
Клич заздравный творя, Гораций, конечно, был сытым!
Есть ли таланту простор, когда не только стихами
Сердце полно и стремленьем к владыкам Кирры и Нисы,
Сердце, которому трудно нести двойную заботу?
Дело великой души — не забота купить покрывало,
Но созерцанье коней, колесниц, божественных ликов,
Той Эринии, кем приведен в смятение Рутул.
Если б Вергилий был без слуги, не имел бы жилища
70 Сносного, то из волос Эринии все гидры упали б,
Мощным звуком труба, онемев, не взыграла бы; можно ль
Требовать с Лаппы Рубрена все качества древних трагедий,
Если «Атрей» пошел под заклад плаща и посуды?
Сам Нумитор не бедняга ль? Послать ему нечего другу,
Только всего на подарки Квинтилле находятся деньги;
Есть и на то, чтоб льва приобресть ручного, что мясо
Жрет помногу: ведь зверь, как известно, стоит дешевле,
Нежели брюхо поэта, который съест что угодно.
Пусть преславный Лукан возлежит среди мраморов сада:
80 Что для Серрана вся слава его, какова ни была бы?
Что в ней бедняге Салею, хоть это и слава поэта?
Смотришь, бегут на прочтенье приятной для всех «Фиваиды»,
Только лишь Стаций назначил день и обрадовал город.
Что за нежностью он охватил плененные души,
Что за страсть у толпы послушать эту поэму!
Но хоть скамьи и трещат под народом, — а Стацию кушать
Нечего, коль не продаст он новинку «Агаву» Парису:
Должности тот раздает почетные часто и щедро
И на полгода кольцом золотым обручает поэтов.
90 То, чего знатный не дал, даст актер; чего ж ты хлопочешь
У Камеринов, Барей, в просторных приемных вельможи?
Ведь «Пелопея» префектов дает, «Филомела» — трибунов;
Но не завидуй поэтам, которых лишь сцена питает:
Где у тебя Меценат, кто будет тебе Прокулеем, Фабием кто?
Где Котта второй и где новый Лентул?
В те времена по таланту была и награда; для многих
Было полезно бледнеть и декабрь без вина оставаться.
Далее, ваши труды, летописцы, намного ль доходней?
Больше и времени нужно на них, и масла для лампы.
100 Меру забыв, уже тысячная громоздится страница,
Всем на беду нарастая огромных папирусов толщей:
Так изобилие дел и законы науки велели.
Жатва у вас какова? И дает ли плоды почва?
Кто же историку даст, сколько тот — собирателю справок?
Вы, мол, ленивый народ, довольный покоем и тенью.
Ну, а дают что-нибудь для ходатаев наших гражданских
Спутницы их, деловые бумаги в огромных обложках?
Эти красно говорят, когда их слыхать кредиторам,
Пуще всего, если их за бока возьмет тот, что покруче,
110 За должником ненадежным придя с объемистым списком:
Тут они, как из мехов, изрыгают безмерные враки,
Брызжа на платье слюной; но если ты хочешь проверить
Цену их жатвы, сюда положи достояние сотни
Этих юристов, туда — одного лишь Лацерны из «красных».
Вот уж уселись вожди; встает побледневшим Аяксом
Спорной свободы защитник пред ликом судьи-свинопаса;
Грудь надрывай, несчастный, чтоб после, когда изнеможешь,
Пальму зеленую дали тебе — украшение лестниц.
Что же в награду за речь? Сухая грудинка да блюдо
120 Пеламид, старый чеснок от твоих мавританских клиентов,
Или штук пять бутылей вина, подвезенного Тибром.
Если четырежды ты выступал, заработал червонец,
То и с него кое-что отпадет прагматикам в долю.
Платят Эмилию, сколько должны, хотя бы он хуже
Нас говорил, потому что в передней его колесница
С рослой четверкой коней из бронзы и сам он, на дикой
Воинской лошади сидя, грозится копьем дальнометным,
Будто бы бой выбирая своей одноглазой фигурой.
Так-то беднеет Педон, и Матон разоряется, близок
130 К краху Тонгилий с его притираньями из носорога,
С шумной толпой неопрятных клиентов, когда через площадь
Слуги мидийские в длинной лектике несут его, с целью
Вилл накупить, серебра, и рабов, и мурринских сосудов,
Пурпуром ткани из Тира прельстительно вас убеждая.
Все то полезно им: удорожает юриста тот пурпур,
Цену дает фиолетовый плащ; им нужно жить с треском,
Жить под личиною средств, превышающих их состоянье;
Но расточительный Рим не знает предела издержкам.
Разве мы верим речам? Ведь никто на доверил бы нынче
140 Двести монет Цицерону, когда бы не перстень блестящий.
Смотрит сначала истец, десяток вожатых, клиенты
В тогах иль нет. Недаром в чужом выступал сердолике
Павел: ведь этим дороже он стоил Басила и Галла.
Редко речь бывает красна в убогих лохмотьях.
Разве Басилу дадут показать материнские слезы?
Кто б красноречие вынес его? Пускай уже лучше
Галлия примет тебя, чтоб тебе и за речи платили,
Или же Африка — мамка юристов прекрасноречивых.
150 Ты декламации учишь? Какая железная глотка,
Веттий, нужна, чтоб твой класс наконец уничтожил тиранов!
Сидя читается речь, а потом то же самое стоя
Ритору класс преподносит, и то же стихами поет он:
Теми же щами совсем убивают наставников бедных.
Что за оттенок да что за причина и корень вопроса,
Далее, где б усмотреть возможные стрелы ответов,
Всем ведь желательно знать; а платить — никто не желает.
«Платы? Да разве я что изучил?» Иными словами,
Сам виноват ты, учитель, когда у аркадского парня
160 Сердце еще не взыграло, хотя бы он еженедельно
Бедную голову нам забивал «Ганнибалом» ужасным,
Что бы он ни разбирал: устремиться ли после сраженья
В Каннах на Рим, или после дождей и гроз осторожно
Войско свое отвести, отсыревшее от непогоды.
Хочешь, побьюсь об заклад — и немедля наличными выдам,
Ежели парня отец столько раз его сможет прослушать.
То же все шесть или больше софистов кричат в один голос
И, побросавши вояк, занимаются подлинным делом:
С них уж довольно отрав да мужей этих неблагодарных
170 Или котлов, что слепым старикам возвращают здоровье.
Ритор в отставку уйдет, коль поступит по нашим советам,
Вступит на пестрый жизненный путь, от школьного мрака
В битву жизни сойдет: у него не погибнут деньжонки,
Раз он достанет себе тессеру на выдачу хлеба.
Это ведь самый высокий доход для ритора. Спросишь,
Учит почем Хрисогон, почем Поллион богатеев,
И от досады порвешь весь учебник речей Феодора.
Тысяч шестьсот стоит баня, да портик — еще подороже,
Где господину понежиться в дождик, не дожидаясь
180 Ясной погоды, носилки свои не забрызгавши грязью
(Так-то лучше блестят копыта нарядного мула).
Сзади — столовый зал, на больших нумидийских колоннах,
Высью своей собирает лучи заходящего солнца.
Сколько за дом? И сколько тому, кто умеет расставить
Кушанья, или тому, кто сладкое к пиру готовит?
Перед лицом этих трат полагают, что пары червонцев
Хватит вполне заплатить хотя бы Квинтилиану.
Сын для отца дешевле всего. «Откуда же столько
Квинтилиан имеет лесов?» Не надо примеров
190 Редкой удачи: кому повезет, тот и мудр и прекрасен,
Красноречив; кому повезет — родовит, благороден
И, как сенатор, — обут в сапоги с застежками лункой;
Раз повезло, он великий оратор, искусный стрелок он.
Чудно поет (даже если охрип). Вся разница в том лишь,
Что за светила тебя с материнского лона приемлют,
Слыша твой первый крик рожденного только младенца.
Если захочет Судьба, ты из ритора консулом станешь;
Волею той же Судьбы ты не консул будешь, а ритор.
Хоть бы Вентидий — кто? Кто Туллий? Ими звезда лишь
200 Добрая правит да сила чудесная темного рока:
Рок дает царства рабам, доставляет пленным триумфы.
Впрочем, счастливец такой реже белой вороны бывает.
Многих сомненье берет в их пустой и бесплодной учебе:
Плохо свой кончили век Лисимах, Секунд Карринатский;
Видели вы бедняком, Афины, даже того, кто
С вас не имел ничего, кроме чаши холодной цикуты.
Пусть же, о боги, теням наших предков земля будет легкой,
Пусть благовонный шафран и весна пребывают в их урнах
В честь их желанья, чтоб место отца заступал лишь наставник.
210 Взрослый уже Ахиллес боялся розги, когда он
Пенью учился в родимых горах: он не стал бы смеяться
Даже теперь над хвостом кентавра, учителя пенья.
Нынче же ученики колотят Руфа и прочих,
Руфа, которого все Цицероном-аллоброгом звали.
Кто же Келаду отдаст, Палемону ученому столько,
Сколько их труд заслужил грамматика? А ведь из этой
Мелочи (плата у них куда чем у риторов меньше!)
Кой-что откусит на долю свою и дядька безмозглый,
И выдающий урежет себе. Палемон, уступи же,
220 Платы убыток стерпи, подобно тому торгашу, что
Продешевит простыни, одеяла дешевле уступит,
Лишь бы совсем не пропала работа твоя среди ночи,
Труд спозаранку, когда не проснулись и мастеровые,
Те, что шерсть начинают прясти кривыми гребнями;
Только бы вонь от стольких лампад, сколько было мальчишек,
Зря не пропала, когда по ночам казался Горации
Вовсе бесцветным и копотью весь покрывался Вергилий.
А для получки твоей ведь еще у трибунов дознанье
Нужно! Вот так и блюди суровой науки обычай,
230 Ибо учителя долг — языком в совершенстве владея,
Помнить историю всю, а авторов литературных
Знать, как свои пять пальцев, всегда; и ежели спросят
Хоть по дороге в купальню иль в баню, кто у Анхиза
Мамкой была, как мачеху звать Анхемола, откуда
Родом она, — скажи; да сколько лет было Ацесту,
Сколько мехов сицилийских вин подарил он фригийцам.
Пусть, мол, наставник оформит рукой еще мягкий характер,
Лепит из воска лицо, как скульптор; пусть своей школе
Будет отцом, чтоб питомцы его не шалили позорно,
240 Не предавались порокам. Легко ль за руками мальчишек
Всех уследить, когда, наблудив, убегают глазами?
Вот, мол, забота тебе. А кончится год, получай-ка,
Сколько за день собирает с толпы победитель из цирка.
САТИРА ВОСЬМАЯ
Что в родословных за толк? Что пользы, Понтик, считаться
Древних кровей, выставлять напоказ своих предков портреты
Эмилианов род, стоящих на колесницах,
Куриев с маленькой порчей, Корвина, что стер уже плечи,
Гальбу, совсем без ушей и вовсе лишенного носа?
Что из того, что в большущей таблице хвастливо укажешь
Ты на Корвина, сплетаясь на древе с иными ветвями,
Где потемнел уже конный начальник с диктатором вместе,
Если порочишь ты Лепидов честь? К чему эти лица
10 Стольких вояк, если ты пред лицом Сципионов играешь
В кости всю ночь, засыпаешь же только с восходом денницы
В час, когда эти вожди пробуждали знамена и лагерь?
Стоит ли, Фабий, — хоть ты Геркулесова рода потомок,
Радоваться аллоброгам, большим алтарем восхищаться,
Раз ты и жаден, и пуст, и слаб, как евганский ягненок?
С кожей изнеженной, пемзой катинской натертой, позоришь
Ты волосатых отцов и, точно преступник, бесчестишь
Весь свой несчастный род портретом своим недостойным.
Хоть твоя зала полна восковыми ликами предков,
20 Знатности нету нигде, как только в доблести духа:
Нравом, характером будь иль Коссом, иль Друзом, иль Павлом,
Вот кого ты выставляй перед ликами собственных предков,
Вот кто, — если ты консул, — тебе вместо ликторов будут.
Выкажи прежде всего богатства души: заслужил ли
Праведность ты, за правду держась на словах и на деле,
Значит, ты знатен. «Привет тебе, Лентул, привет тебе, Юний,
Кто б ты ни был, хоть крови другой, гражданин необычный,
Редкий муж, для родины всей предмет ликованья!»
Так бы и крикнул, совсем как народ, обретя Осириса.
30 Разве можно назвать родовитым того, кто не стоит
Рода и только с собой несет знаменитое имя?
Правда, и карлика мы иногда называем Атлантом,
Лебедем негра зовем, хромую девчонку — Европой;
А у ленивых собак, с плешинами, вовсе паршивых,
Лижущих край фонаря, в котором нет уже масла,
Кличка бывает и «Барс», и «Тигр», и «Лев», и еще там
Кто погромче рычит из зверей. Поэтому бойся.
Остерегайся, чтоб не был и ты «Камерин» или «Кретик».
Речь для кого я веду? Я к тебе обращаюсь, Рубеллий
40 Бланд. Ты на древнем надут родословном дереве Друзов,
Будто бы сам совершил кое-что, благородный заслугой,
Дуешься тем, что рожден от блестящего семени Юла,
А не от пряхи наемной, живущей у самых окраин.
«Подлые вы, — говоришь, — вы из низшего слоя народа;
Можете ль вы указать нам, откуда родители родом?
Я же Кекропов внук!» Живи себе и услаждайся,
Раз ты уж так родовит. И однако, в низах у плебеев
Скрыт тот речистый квирит, что умеет поддерживать тяжбу
Знатного неуча; также плебеи, одетые в тоги,
50 Права узлы расплетут, разрешат загадки закона.
Юноша-воин спешит на Евфрат иль к орлам, стерегущим
Смятых батавов: силен он оружьем; а ты что такое?
Внук Кекропа, ты только подобье обрубленной гермы.
В чем твоя разница с гермой? Да только лишь в том, что у этой
Мраморная голова, у тебя же фигура живая.
Тевкров потомок, скажи, разве кто бессловесных животных
Кровными будет считать, если силы нет в них? Мы хвалим
Борзых коней, на бегу столь легких, что хлопать устанешь
В цирке, охрипшем от криков, когда там ликует Победа.
60 Тот лишь породист конь (с каких бы ни был он пастбищ),
Кто впереди всех бежит, кто первый пылит на равнине.
Конь от кровей Корифея иль хоть бы Гирпина — продажный
Скот, если редко Победа стоит на его колеснице.
Нет ведь у них почитания предков, нет снисхожденья
К теням: прикажут — они по дешевке меняют хозяев;
Шею стерев хомутом, их потомки тянут телегу
Или крутят жернова на мельнице, на ноги слабы.
Чтобы дивиться тебе, — не твоим, — свое покажи нам,
То, что можно как надпись врезать, — помимо почета,
70 Что воздаем мы всегда тому, кому всем ты обязан.
Этого хватит юнцу, который, как слышно, гордится,
Весь до краев переполнен, надут, что родня он Нерону.
Верно, что здравый смысл у Судьбы бывает не часто.
Я не хотел бы, Понтик, чтоб ты ценился за то лишь,
Что было славой предков твоих, без того, чтобы сам ты
Честь заслужил. На славу других опираться позорно,
Чтоб не упасть и не рухнуть, как крышка, утратив подпору.
Так и лоза, стелясь по земле, тоскует по вязу.
Будь же добрый солдат, опекун, судья беспристрастный;
80 Если ж свидетелем будешь в делах неясных и темных,
То хоть бы сам Фаларис повелел показать тебе ложно
И, угрожая быком, вынуждал бы тебя к преступленью,
Помни, что высший позор — предпочесть бесчестие смерти
И ради жизни сгубить самое основание жизни.
Смерти достойный — погиб, хоть бы сотню устриц лукринских
Он поедал за обедом и в Космов котел погружался.
В день, когда ты правителем станешь желанных провинций,
Нрав свой крутой сумей обуздать, умерь раздраженье,
Алчность свою сократи и жалей союзников бедных:
90 Нет ведь у них ничего — только кости, даже без мяса.
Что говорят законы, следи, что тебе поручает Курия:
сколько наград ожидает правителей добрых!
Но от сенатских правых громов Капитон и Нумитор
Пали за свой киликийский грабеж. Да что в этом толку?
Ты, Херипп, присмотри для своих лохмотьев прекона
Да помолчи, ибо Панса возьмет то, что Натта оставил:
Просто безумье — терять даже то, что есть на дорогу.
Вот в старину процветал покоренный нами союзник:
Не было стонов и не было ран понесенной утраты;
100 Полной чашей был дом, повсюду лежали большие
Деньги, из Спарты плащи, пурпурные ткани из Коса,
И со скульптурой Мирона, с картиной Паррасия жив был
Фидий в слоновой кости, и много работ Поликлета;
Редкий стол обходился без Ментора славных изделий.
Вот откуда тащил Антоний, тащил Долабелла
Или безбожный Веррес: в глубине корабельного трюма
Тайно добычу везли побольше военных триумфов.
Что ж у союзников ныне? Лишь пара волов, табунок лишь
Конский, стада вожак, участочек поля, — все взято,
110 Вплоть до ларов самих, коль статуя есть повиднее,
Хоть бы одно божество в кивоте: ибо и это
Ценно теперь и считается главным. Ты по заслугам,
Может быть, сверху глядишь на Коринф умащенный, на Родос
Столь невоинственный: что тебе сделают юноши в смолах,
Хоть бы и целый народ, что на ляжках выщипал волос?
Лишь избегай ты суровых испанцев, и области галлов,
Да берегов иллирийских, щади и жнецов, что питают
Рим, пока отдает он досуги театру и цирку.
Да и какие награды возьмешь ты за счет преступленья,
120 Раз так недавно Марий раздел догола африканцев?
Прежде всего воздержись обижать союзников бедных,
Но храбрецов; отбери хоть бы золото все, что имеют,
И серебро, однако оставь и щиты и мечи им,
Дротик и шлем, чтоб оружие все ж у ограбленных было.
То, что я высказал здесь, не только мнение, — правда:
Верьте, что я прочитал пророческий свиток Сивиллы.
Если чиста твоих присных толпа и если решений
Не продает твоих долговолос, если нет за супругой
Вовсе проступков, и Гарпия эта с когтями кривыми
130 По городам не гуляет твоим, на сборищах грабя,
То хоть от Пика свой род исчисляй, и если прельщают
Древних тебя имена, выставляй хоть все войско титанов
Как твоих предков и с ними возьми самого Прометея,
Или же пращура сам выбирай из любой родословной.
Если ж тебя увлекают стремительно гордость и страсти,
Если ломаешь ты прутья в союзников крови, прельщаясь
Тем, что секиры тупятся в руках твоих ликторов, — значит,
Знатность предков самих восстает на тебя и предносит
Яркий светоч твоим постыдным делам и поступкам.
140 Ясно, чем выше считается тот, кто грешит, тем заметней
Всякий душевный порок, таящий в себе преступленье.
Что в тебе, если привык ты подписывать ложные акты
В храмах, что дед воздвиг, пред лицом отцовской почетной
Статуи, — прелюбодей, ночной гуляка, укрывший
Спрятанное лицо под плащом из шерсти сантонской?
Вот мимо праха отцов и костей их в лихой колеснице
Скачет толстяк Латеран и сам — хоть консул — колеса
Тормозом сильным жмет, как возница, правда средь ночи;
Но это видит луна, и звезды-свидетели смотрят.
150 Только лишь кончится срок Латерана службы почетной,
Он среди бела дня возьмется за бич, не стыдяся
Встретиться так с одним из друзей, уже престарелым,
Первый хлыстом взмахнет в знак привета, сена достанет,
Всыплет сам ячменя своей уставшей запряжке.
Он пред Юпитеровым алтарем, по обычаю Нумы
В жертву мохнатых овец принося и бурую телку,
Только Эпоной клянется и писанными на конюшнях
Мордами. Если ж пойти он захочет в ночную харчевню,
Тут навстречу ему выбегает сирофиникиец,
160 Влажный от пряностей, бывший жилец ворот Идумейских:
Этот харчевник приветствует гостя «царем» и «владыкой»,
С ним и Киана с коротким подолом вино предлагает.
Скажет защитник греха: «И мы, молодые, такими ж
Были». Пусть так: но ведь ты перестал и больше ошибкам
Не поблажаешь? Пусть будет недолгой позорная удаль:
Шалости разные надо сбривать нам с первой бородкой.
Только к юнцам снисходи; Латеран же стремится к холщовым
Вывескам с надписью, к чаше вина в дешевой харчевне
В пору, когда он созрел для военного дела, охраны
170 Рек арменийских, сирийских, для службы на Рене, на Истре,
В возрасте мощном, способном хранить безопасность Нерона,
В Остию, Цезарь, его посылай; но легата в харчевне
Надо искать: он там выпивает с каким-то бандитом,
Вместе с матросами, вместе с ворами, с рабами из беглых,
В обществе палачей, мастеров гробовых, среди смолкших
Бубнов Кибелы жреца, что лежит на спине, растянувшись.
Все там вольны равно, и кубок общий, особых
Кресел нет никому, и стол ни к кому не подвинут.
С этаким вот рабом ты, Понтик, как поступил бы?
180 Верно, в этрусский острог посадил бы, сослал бы к луканам.
Вы же, потомки троянцев, себе позволяете гадость:
То, что сапожнику стыдно, достойно Волезов и Брута?
Что, если сверх приведенных примеров, постыдных и гнусных,
Есть примеры, что нам говорят о худших пороках?
Вот Дамасипп, добро расточив, свой голос подмосткам
Отдал, желая играть в «Привиденье» крикливом Катулла:
Также и Лентул проворный в «Лавреоле» выступил ловко,
Став достойным креста не только на сцене — и в жизни.
Ты извиняешь народ? Извинения нет меднолобым:
190 Смотрят сидят, как патриции их скоморохами стали,
Фабиев смотрят босых, и звук оплеухи Мамеркам
В них вызывает лишь смех. И зачем продают свою гибель
Эти патриции? Разве Нерон их к тому принуждает?
Зря продают, для игры перед претором, севшим высоко.
Даже представь, что здесь — мечи, а там вон — подмостки:
Что предпочесть? Кому смерть страшна настолько, что станет
Мужем ревнивым Тимелы, товарищем глупым Коринфа?
Впрочем, странного нет в вельможном актере, когда сам
Цезарь кифару взял. Остались дальше лишь игры,
200 Новый для Рима позор. Не в оружье хотя б мирмиллона,
Не со щитом выступает Гракх, не с клинком изогнутым;
Он не хочет доспехов таких, отвергает с презреньем,
Шлемом не скроет лица; зато он машет трезубцем;
Вот, рукой раскачав, висящую сетку он кинул;
Если врага не поймал, — он с лицом открытым для взоров
Вдоль по арене бежит, и его не узнать невозможно:
Туника до подбородка, расшитая золотом, с крупной
Бляхой наплечной, с которой висит и болтается лента.
Даже секутор, кому приказано с Гракхом сражаться,
210 Худший позор при этом несет, чем рана любая.
Если б народу был дан свободный выбор, то кто же
Разве пропащий какой — предпочел бы Нерона Сенеке?
Чтобы его казнить, не хватит одной обезьяны,
Мало одной змеи, одного мешка для зашивки.
Сын Агамемнона то же соделал, но повод другой был:
Разница в том, что по воле богов за родителя мстил он.
Был Агамемнон убит среди пира; Орест не запятнан
Кровью Электры-сестры, ни убийством супруги-спартанки,
Он не подмешивал яд никому из родных или близких.
220 Правда, Орест никогда не пел на сцене, «Троады»
Не сочинял. За какое из дел, совершенных Нероном
В годы его свирепств, кровавой его тирании,
Больше должны были мстить Вергиний и с Виндексом Гальба?
Что за деяния, что за художества в цезарском роде:
Радость позора от скверного пенья на чуждых подмостках,
Данная греками честь — заслужить венок из петрушки!
Пусть же портреты отцов владеют наградами пенью:
Длинную сирму Фиеста, костюм Антигоны иль маску
Для Меланиппы сложи Домиция ты к пьедесталу,
230 Ну, а кифару повесь хоть на мрамор родного колосса.
Кто, Катилина, найдет высокое происхожденье,
Как у тебя, у Цетега? И все же, как варваров дети,
Точно отродье сенонов, готовите ночью оружье,
Пламя несете домам, угрожаете храмам пожаром
Дерзость, что кару несет зажженных, как факелы, туник!
Консул, однако, бдит, укрощает ваши знамена:
Новый, незнатный совсем человек из Арпина, недавно
Всадником бывший простым, повсюду ставит заставы,
Трудится по семихолмому Риму средь граждан смятенных
240 Подвиг такой в стенах столицы принес ему славу
И титула, поболее тех, что добыл Октавий
Близ Левкады, в полях Фессалии мечом, обагренным
Цепью убийств, — и Рим, свободный тогда, Цицерона
Провозгласил отцом, отцом отечества даже.
В вольских горах другой арпинец, над плугом наемным
Изнемогая, просил за работу обычную плату;
После того по башке получал суковатою палкой,
Если ленилась кирка и медленно шло укрепленье.
Он-то и взял на себя опасность великую в деле
250 С кимврами и лишь один защитил весь Рим трепетавший.
После побоища кимвров, что поле устлали телами,
Более крупных клевать даже ворону не доводилось,
Знатный товарищ героя имел лишь вторую награду.
Дециев дух был плебейским, плебейскими были и сами
Их имена, но богам преисподней, земле их отчизны
Было довольно двоих за все легионы и войско
Римских союзников всех и за все поколенье латинов.
Деции сами дороже, чем все, что они сохранили.
Самый последний из добрых царей, заслуживший трабею,
260 Прутьев пучки, диадему Квирина, был сыном служанки.
Консула же сыновья, которым надо бы сделать
Нечто великое ради свободы, что превзошло бы
Подвиг Коклекса и Муция подвиг или же девы,
Тибр переплывшей, тогда границу всего государства,
Тайно изъяли засов у ворот для возврата тиранов.
Раб сенату открыл преступление, зревшее втайне:
Плачьте, матроны, об этом рабе! А тех справедливо
Палок карает удар и первая римская плаха.
Лучше отцом тебе был бы Терсит, лишь бы сам с Ахиллесом
270 Сходен ты был и владел оружьем работы Вулкана,
Чем Ахиллес породил бы тебя на Терсита похожим.
Сколь бы далеко ни взял и сколь бы вдаль ни подвинул
Имя свое, — ты ведешь свой род от подлого сброда.
Первый из предков твоих, кто бы ни был он, — или пастух был,
Или такой, что о нем и вовсе думать не стоит.
САТИРА ДЕВЯТАЯ
— Невол, хотел бы я знать, отчего ты всегда такой мрачный,
С вечно нахмуренным лбом, словно Марсий, уже побежденный?
Ходишь ты с Раволы видом, который недавно был пойман,
Тершись о чресла Родопы своей бородой отсыревшей.
Так вот дают подзатыльник рабу, что пирожное лижет.
Тот Креперей Поллион, что, давая тройные проценты,
Всех обошел, не найдя дураков, не имел такой мины
Жалостной, как у тебя. И откуда морщины такие
Сразу пошли? Ты немногим довольствовался, исполняя
10 Роли домашних шутов, остроумный всегда собутыльник,
Шуткой горазд и соленой и едкой, столичного типа
Нынче же — наоборот: ты лицом стал серьезен, сухой твой
Волос стоит будто лес, и на коже ни чуточки блеска,
Что придавали повязки бруттийские жгучей смолою,
А на ногах твоих грязных, запущенных — заросли шерсти;
Худ, точно ты застарелый больной, которого сушит
Четырехдневная, с давней поры угнездясь, лихорадка.
Скрытые в теле больном душевные муки мы видим,
Также и радость заметна: лицо принимает и этот
20 Облик отсюда, и тот. Но мне кажется, что изменил ты
Планы свои и идешь поперек своей прежней дороги.
Ты ведь, развратник почище Авфидия, помню, недавно
Храмы сквернил Ганимеда и Мира, Исиды, Цереры,
Храм Палатина с его таинственным Матери культом
(Проституируют женщины всюду, где только есть храмы!),
И втихомолку склонял к своей похоти даже супругов.
«Многим полезен такой обиход, но мне ни к чему он,
Проку в нем нет. Ну, засаленный плащ, оторочка для тоги
Жесткие, толстые, грубой окраски и тканные плохо
30 Где-то у галльских ткачей на гребнях их, — вот все, что получишь
Ты как клиент, да порой серебра низкопробного малость.
Рок управляет людьми; есть свой рок и у тех наших членов,
Что прикрывает одежда. Коль звезды тебе не позволят,
То даже уд непомерной длины твой ничем не поможет,
Хоть бы и зрел тебя голым Виррон и текли его слюнки,
Хоть бы и звали тебя постоянно записочкой сладкой,
«Ибо миньон сам собой прилипает к деснице мужчины».
Но ничего нет чудовищней, нежели жадность миньона:
«Я подарил тебе то, дал это, немало унес ты»,
40 Все сосчитает, виляя. — «Пусть выложат счеты, таблицы
Пусть принесут нам рабы. Считай: пять тысяч сестерций
В общем итоге, да сверх того труд мой чего-нибудь стоит.
Разве легко и удобно вгонять в тебя член мой изрядный
И натыкаться в нутре у тебя на остатки обеда?
Менее жалок тот раб, что копает садовую землю,
Чем бороздящий господ. Наверно, считал себя нежным
Мальчиком ты и красавцем, достойным небес и киафа.
Разве патроны дадут что-нибудь своим прихвостням жалким,
Разве они снизойдут к нам, клиентам? Дадут лишь болезни.
50 Вот подарил бы ты зонтик зеленый, янтарь покрупнее,
Лишь наступает сырая весна иль рождения праздник:
И твой любовник лежит на подушках длинного кресла,
Перебирая подарки секретные к первому марта.
Ну, для кого бережешь ты, голубчик, холмистые земли,
Столько в Апулии вилл и пастбищ, что коршун устанет
Их облетать? Трифолин в преизбытке несет тебе лозы,
Так же как Кумский хребет и склоны пустынного Гавра:
Больше, чем нужно, ты бочек смолишь с молодым еще суслом.
Что тебе стоит клиента усталого бедра утешить
60 Малым участком земли? Разве лучше детей деревенских
С матерью, с хижиной вместе, с игривым щенком предоставить
По завещанию другу-скопцу, что кимвалом бряцает?»
«Вот негодяй! — говорит он. — Что требуешь ты?» — Но срок-то:
«Требуй, — кричит, — платежа». Это раб мой взывает, единый
Как Полифемово око, что дало удрать Одиссею:
Надо второго купить, одного недостаточно; оба
Кушать хотят. А зимою в морозы что буду я делать?
Что же рабам я скажу в декабре, не одев, не обув их:
«Холод, мол, перетерпите — дождетесь и летней цикады»?
70 «Ты притворяешься, будто не понял, услуг ты не помнишь...
Ну, так во сколько же ценишь меня ты? Усерден и предан
Я как клиент: без меня бы жена твоя девой осталась.
Вспомни, какими путями, как часто просил ты об этом.
Что мне тогда обещал? Сколько раз удержал я в объятьях
Ту, что хотела сбежать? Ведь, бросивши брачную запись,
Новой искала она, и за целую ночь я насилу
Дело уладил (скулил ты за дверью). Свидетель мне — ложе;
Сам ты подслушивал голос жены да скрипенье кровати.
Много домов, где непрочный союз, развязаться готовый,
80 И расторгаемый брак прочнее скрепляет любовник.
Как отвертишься теперь? Как увяжешь начала с концами?
Нету моих здесь заслуг, вероломный ты, неблагодарный?
Нету, когда от меня родился твой сыночек иль дочка?
Ты признаешь их, ликуешь, и славит гражданская запись
Силу мужскую твою. Украшай свои двери венками,
Будто отец: я оружие дал тебе толки рассеять;
Право отцовства — твое; как наследник войдешь в завещанья.
Выморочных наследств чрез меня ты наследником станешь.
Если, число увеличив, дойду я до трех, то немало
90 К выморочным преимуществ других ты получишь в придачу». —
Невол, ты прав, возмущаясь. Но что он тебе возражает?
«Просто плюет на меня — и другого осла себе ищет...
Я доверяюсь тебе одному: сохрани эту тайну,
Будь молчалив и, смотри ты, жалоб наших не выдай;
Ибо смертельна вражда человека, что пемзой отглажен.
Чуть только тайну доверил он мне — уж пылает враждою,
Как бы не предал я все, что узнал. Он, не думая долго,
Пустит оружие в ход, раскроит мне череп дубиной,
Дом подпалит; и нельзя забывать, и нельзя не считаться
100 С тем, что при средствах его и яд ведь не так уже дорог...
Значит, секрет береги, как в курии Марса в Афинах». —
О Коридон, Коридон! разве есть у богатого тайны?
Пусть даже слуги молчат, — говорят его кони, собаки,
Двери и мраморы стен. Хотя бы и окна замкнул ты,
Щели завесой прикрыл, запер входы и свет потушил бы,
Выгнал бы из дому всех, чтоб никто и вблизи не ложился,
Все-таки то, что к вторым петухам будет делать хозяин,
До наступления дня уж узнает соседний харчевник:
Он будет знать, что решил весовщик, повара и разрезчик,
110 Сколько они сочинят обвинений на этих хозяев,
Как они им отомстят, поднимая ужасные крики,
И непрерывно по всем перекресткам преследовать будут,
Голосом пьяным тебе терзая несчастные уши.
Ну-ка, поди, попроси у рабов, чтоб они не болтали,
Как ты меня попросил. Разгласить им приятнее тайну,
Чем, своровав, упиваться фалернским вином до отказу,
Как в виде жертвы за римский народ испивала Савфея.
Нужно уметь жить честно и прямо — по многим причинам,
Но особливо затем, чтоб рабов болтовню презирать нам.
120 Остерегись, чтобы вес не придать прислужников сплетням,
Ибо язык — это злого раба наихудшее свойство.
Впрочем, не лучше и тот, кто хранить не умеет свободу
Против зависимых душ, что на хлебе его и на деньгах.
«В этом ты дал мне полезный совет, но слишком уж общий.
Что ты теперь посоветуешь мне, потерявшему время,
После крушенья надежд? Ведь готова отцвесть моя юность
Эта кратчайшая доля пустой, ограниченной жизни.
Нынче мы пьем, мы требуем дев, венков, благовоний,
А между тем, не замечена нами, крадется и старость».
130 — Не беспокойся: пока эти холмы стоят невредимо,
Будет всегда у тебя и развратный дружок; отовсюду
Станут сюда приезжать на судах и в тележках такие
Гости, что чешут по-бабьи башку. У тебя остается
Больше, чем прежде, надежд: лишь грызи хорошенько эруку.
«Эти примеры храни для счастливцев. Мои же Лахеса
С Клотой довольны, когда я обед заработаю членом.
О наши скромные лары! Как часто я вас почитаю
Ладана скромным дымком, или зернами, или веночком,
Скоро ли я изловлю что-нибудь, от чего моя старость
140 Убережется от нужд и побоев? Доходу бы двадцать
Тысяч под верный залог да посуды серебряной гладкой
Столько, чтоб цензор Фабриций запрет наложил бы, из мезов
Пару здоровья рабов, чтоб носили меня на носилках,
В цирке крикливом всегда доставали спокойное место;
Был бы еще у меня резчик, за работой согбенный,
Также художник, что быстро любые бы делал фигуры.
Этого бедному хватит. Как жалки желания наши,
Да и на них нет надежды: когда умоляю Фортуну,
Уши она затыкает себе Одиссеевым воском,
150 От сицилийских Сирен уберегшим гребцов оглушенных».