— Бабушка, а бабушка!.. что это так воет на улице?
— Спи, дитятко, спи! это гудит ветер.
— Бабушка! мне что-то не спится.
— Сотвори молитву, родимый! да повернись на другой бок, авось и заснешь.
Так разговаривали в низенькой избушке, часу в 12-м ночи, внук лет десяти с своей старой бабушкой, подле которой он лежал на полатях.
— Бабушка! — закричал опять мальчик, приподнявшись до половины, — что это так рано нынче светает?
— Что ты, батюшка! Христос с тобою!.. Куда светать, и петухи еще не пели.
— Постой-ка! — продолжал мальчик, слезая с полатей, — я погляжу в окно… Ну как же, бабушка? на улице светлехонько… Вон и старостин колодезь видно.
— Что за притча такая? — сказала старуха, подходя также к окну.
— Мати пресвятая богородица! — вскричала она, всплеснув руками.
— Ах, дитятко, дитятко! ведь это горит наша матушка-Москва!
— Смотри-ка, бабушка! — закричал мальчик, — эко зарево!.. Словно как ономнясь горел наш овин — так и пышет!
В эту самую минуту кто-то постучался у окна.
— Кто там? — спросила старуха.
— Эй, тетка! — раздался мужской голос, — отвори ворота.
— Да кто ты?
— Проезжие.
— Я постояльцев не пускаю.
— Да впусти только обогреться; мы тебе за тепло заплатим.
— Впусти, бабушка, — сказал мальчик, — авось они нам что-нибудь дадут, а ты мне калач купишь.
— Эх, дитятко! ведь мы одни-одинехоньки; ну если это недобрые люди? Правда, у нас и взять-то нечего…
— Эй, хозяйка! — закричал опять проезжий, — да впусти нас: мы дадим тебе двугривенный.
— Слышишь, бабушка?..
— Ну ин ступай, Ваня, отвори ворота. Мальчик накинул на себя тулуп и побежал на двор, а старуха вздула огня и зажгла небольшой сальный огарок, вставленный в глиняный подсвечник.
— Через минуту вошел в избу мужчина среднего роста, в подпоясанном кушаком сюртуке из толстого сукна и плохом кожаном картузе, а вслед за ним казак в полном вооружении.
— Здравствуй, хозяйка! — сказал проезжий, не снимая картуза. — Ну, что, далеко ль отсюда до Москвы?
— Верст десять будет, батюшка! — отвечала старуха, поглядывая подозрительно на проезжего, который, войдя в избу, не перекрестился на передний угол и стоял в шапке перед иконами.
— Десять верст! — повторил проезжий. — Теперь, я думаю, можно своротить в сторону. Миронов! — продолжал он, обращаясь к казаку, — поставь лошадей под навес да поищи сенца, а я немного отдохну.
Когда казак вышел из избы, проезжий скинул с себя сюртук и остался в коротком зеленом спензере с золотыми погончиками и с черным воротником; потом, вынув из бокового кармана рожок с порохом, пару небольших пистолетов, осмотрел со вниманием их затравки и подсыпал на полки нового пороха. Помолчав несколько времени, он спросил хозяйку, нет ли у них в деревне французов.
— Нет, батюшка! — отвечала старуха, — покамест бог еще миловал.
— А поблизости?
— Не ведаю, кормилец!
— Что, тетка, далеко ли от вашей деревни Владимирская дорога?
— Не знаю, родимый.
— Да что ты ничего не знаешь?
— И, батюшка! мое дело бабье; вот кабы сынок мой был дома…
— А где же он?
— Вечор еще уехал на мельницу, да, видно, все в очередь не попадет; а пора бы вернуться. Постой-ка, батюшка, кажись, кто-то едет по улице!.. Уж не он ли?.. Нет, какие-то верховые… никак, солдаты!.. Уж не французы ли?.. Избави господи!
— А много ли их? — спросил проезжий, вскочив торопливо со скамьи.
— Только двое, батюшка!
— Только? — повторил спокойным голосом проезжий, садясь опять на скамью и придвинув к себе пистолеты.
— Вот они остановились против наших ворот; видно, огонек-то увидели… стучатся!.. Кто там? — продолжала старуха, выглянув из окна.
— Русской офицер! — отвечал грубый голос. — Отворяй ворота, лебедка! Да поворачивайся проворней.
— Что, батюшка, впустить, что ль? Проезжий в знак согласия кивнул головою.
— Ваня! — продолжала хозяйка, — беги отопри опять ворота.
— Ах, как я иззяб! — сказал наш старинный знакомец Зарецкой, входя в избу.
— Какой ветер!..
— Тут он увидел проезжего и, поклонясь ему, продолжал:
— Вы также, видно, завернули погреться?
— Да! — отвечал проезжий.
— Но я советую вам не скидать шинели: в этой избенке изо всех углов дует. Я вижу, что и мне надобно опять закутаться, — примолвил он, надевая снова свой толстый сюртук и подпоясываясь кушаком.
Зарецкой поглядел с удивлением на чудный наряд проезжего, которого по спензеру с золотыми погончиками принял сначала за офицера.
— Вам кажется странным мой наряд? — сказал с улыбкою проезжий.
— А если б вы знали, как он подчас может пригодиться!..
— Извините! — перервал Зарецкой, продолжая смотреть с любопытством на проезжего, — или я очень ошибаюсь, или я не в первый уже раз имею удовольствие вас видеть: не могу только никак припомнить…
— Так, видно, моя память лучше вашей. Несколько месяцев назад, в Петербурге, я обедал вместе с вами в ресторации…
— Френзеля? Точно! теперь вспомнил. Так вы тот самой артиллерийской офицер…
— К вашим услугам.
— Мне помнится, вы поссорились тогда с каким-то французом…
— Да. Если б этот молодец попался мне теперь, то я просто и не сердясь велел бы его повесить; а тогда нечего было делать: надобно было ссориться… Да, кстати! вы были в ресторации вместе с вашим приятелем, с которым после я несколько раз встречался, — где он теперь?
— Кто? бедный Рославлев?
— А что? я знаю, он ранен; но, кажется, не опасно?
— Представьте себе: он поехал лечиться в Москву…
— И попался в плен? Вольно ж было меня не послушаться.
— Я слышал, что он очень болен и живет теперь в доме какого-то купца Сеземова.
— Жаль, что я не знал об этом несколько часов назад, а то, верно бы, навестил вашего приятеля.
— Как! — вскричал Зарецкой, — да разве вы были в Москве?
— Я сейчас оттуда.
— Так поэтому можно?..
— Да разве есть что-нибудь невозможного для военного человека? Конечно, если догадаются, что вы не то, чем хотите казаться, так вас, без всякого суда, расстреляют. Впрочем, этого бояться нечего: надобно только быть сметливу, не терять головы и уметь пользоваться всяким удобным случаем.
— Но скажите, что вам вздумалось и для чего хотели вы подвергать себя такой опасности?
— Во-первых, для того, чтоб видеть своими глазами, что делается в Москве, а во-вторых… как бы вам сказать?.. Позвольте, вы кавалерист, так, верно, меня поймете. Случалось ли вам без всякой надобности перескакивать через барьер, который почти вдвое выше обыкновенного, несмотря на то что вы могли себе сломить шею?
— Случалось.
— Не правда ли, что, сделав удачно этот трудный и опасный скачок, вы чувствовали какое-то душевное наслаждение, проистекающее от внутреннего сознания в ваших силах и искусстве? Ну вот точно такое же чувство заставляет и меня вдаваться во всякую опасность, а сверх того, смешаться с толпою своих неприятелей, ходить вместе с ними, подслушивать их разговоры, услышать, может быть, имя свое, произносимое то с похвалою, то осыпаемое проклятиями… О! это такое наслаждение, от которого я ни за что не откажусь. Но позвольте теперь и мне вас спросить: куда вы едете?
— А бог знает: я отыскиваю свой полк.
— И, верно, вам хорошо знакомы все здешние проселочные дороги и тропинки?
— Ну, этим я не могу похвастаться.
— Так позвольте вас поздравить: вы очень счастливы, что до сих пор не попались в руки к французам.
— В самом деле, вы думаете?..
— Не думаю, а уверен, что вам этой беды никак не миновать, если вы станете продолжать отыскивать ваш полк. Кругом всей Москвы рассыпаны французы; я сам должен был выехать из города не в ту заставу, в которую въехал, и сделать пребольшой крюк, чтоб не повстречаться с их разъездами.
— Да что же мне делать? Неужели я должен уехать в Рязань или Владимир и оставаться в числе больных, когда чувствую, что моя рана не мешает мне драться с французами и что она без всякого леченья в несколько дней совершенно заживет?
— О, если вы желаете только драться с французами, то я могу вас этим каждый день угощать. Не хотите ли на время сделаться моим товарищем?
— Вашим товарищем?
— Да! Мой летучий отряд стоит по Владимирской дороге, перстах в десяти отсюда. Не угодно ли деньков пять или шесть покочевать вместе со мною?
— Очень рад… Итак, вы один из наших партизанов?..
— И самый юнейший из моих братьев, — отвечал с улыбкою проезжий.
— То есть чином?.. Поэтому вы…
— И, полноте! Вы видите, что я в маскарадном платье, а масок по именам не называют. Что ты, Миронов? — продолжал офицер, увидя входящего казака.
— А вот, ваше благородие, — сказал казак, — принес кису. Не угодно ли чего покушать?
— Дело, братец! Вынь-ка из нее для себя полштофа водки, а для нас бутылку шампанского и кусок сыра. Да смотри не выпей всего полуштофа: мы сейчас отправимся в дорогу.
— А чтоб он вернее исполнил ваше приказание, — прибавил Зарецкой, — так велите ему поделиться с моим вахмистром.
— Слышишь, братец!
— Слышу, ваше благородие! Да я так и думал.
— Полно, так ли? Вы, казаки, дележа не любите. Ну, ступай! Хозяйка! подай-ка нам два стакана; да, чай, хлебец у тебя водится?
— Как не быть, кормилец! — отвечала с низким поклоном старуха.
— Милости просим, покушайте на здоровье! — продолжала она, положа на стол большой каравай хлеба и подавая им два деревянные расписные стакана.
— Ну что? — спросил Зарецкой, выпив первый стакан шампанского и наливая себе другой, — что делается теперь в Москве?
— Разве вы отсюда не видите?
— Вижу: она горит; но вы были сейчас на самом месте…
— И, признаюсь, порадовался от всей души! Дела идет славно: город подожгли со всех четырех концов, а деревянные дома горят, как стружки. Еще денек или два, так в Москве не останется ни кола ни двора. И что за великолепная картина — прелесть! В одном углу из огромных каменных палат пышет пламя, как из Везувия; в другом какой-нибудь сальный завод горит как свеча; тут, над питейным домом, подымается пирамидою голубой огонь; там пылает целая улица; ну словом, это такая чертовская иллюминация, что любо-дорого посмотреть.
— Это ужасно! — сказал с невольным содроганием Зарецкой.
— А что за суматоха идет по улицам! Умора, да и только. Французы, как угорелые кошки, бросаются из угла в угол. Они от огня, а он за ними; примутся тушить в одном месте, а в двадцати вспыхнет! Да, правда, и тушить-то нечем: ни одной трубы в городе не осталось.
— Так поэтому не французы зажгли Москву?
— Помилуйте! Да что им за прибыль жечь город, в котором они хотели отдохнуть и повеселиться!
— Итак, сами обыватели?..
— Разумеется. Как будто бы вы не знаете русского человека: гори все огнем, лишь только злодеям в руки не доставайся.
— Да, это характеристическая черта нашего народа, и надобно сказать правду, в этом есть что-то великое, возвышающее душу…
— Не знаю, возвышает ли это душу, — перервал с улыбкою артиллерийской офицер, — но на всякой случай я уверен, что это поунизит гордость всемирных победителей и, что всего лучше, заставит русских ненавидеть французов еще более. Посмотрите, как народ примется их душить! Они, дискать, злодеи, сожгли матушку-Москву! А правда ли это или нет, какое нам до этого дело? Лишь только бы их резали.
— Оно, если хотите, несколько и справедливо. Если бы французы не пришли в Москву…
— Так мы бы и жечь ее не стали — натурально!
— Однако ж согласитесь: это ужасное бедствие! Я не говорю ни слова о тех, которые могли выехать из Москвы: они разорились, и больше ничего; но больные, неимущие? Все те, которые должны были остаться?..
— Да много ли их?
— Согласен — немного; по разве от этого они менее достойны сожаления? Когда подумаешь, что целые семейства, лишенные всего необходимого, без куска хлеба…
— И, что за дело! Лишь только бы и французам нечего было есть.
— Без всякой помощи, без крова…
— Так что ж? пусть живут под открытым небом — лишь только бы французам не было приюта.
— И теперь ночи холодны; а что будет с ними, если наступит ранняя зима?
— Что будет? тут и спрашивать нечего: они станут мерзнуть по улицам; да зато и французам не будет тепло — не беспокойтесь!
— Но признайтесь, однако ж, что человечество…
— И, полноте! — перервал с ужасной улыбкою артиллерийской офицер, — человечество, человеколюбие, сострадание — все эти сантиментальные добродетели никуда не годятся в нашем ремесле.
— Как? — вскричал Зарецкой, — неужели военный человек не должен иметь никакого сострадания?
— Спросите-ка об этом у Наполеона. Далеко бы он ушел с вашим человеколюбием! Например, если бы он, как человек великодушный, не покинул своих французов в Египте, то, верно, не был бы теперь императором; если б не расстрелял герцога Ангиенского…
— То не заслужил бы проклятий всей Европы! — перервал с негодованием Зарецкой.
— Может быть; да зато не уверил бы Бурбонов, что Франция для них заперта навеки. Признаюсь, — продолжал почти с восторгом артиллерийской офицер, — я не могу не удивляться этому человеку! Какая непоколебимая твердость! Какое презрение ко всему роду человеческому! Как ничтожна в глазах его жизнь целых поколений! С каким равнодушием, как ничем не умолимая судьба, он выбирает свои жертвы и как смеется над бессильным ропотом народов, лежащих у ног его! О! надобно сказать правду, Наполеон великой человек! Да, да! — прибавил артиллерийской офицер, — говорите, что вам угодно; а по-моему, тот, кто сказал, что может истрачивать по нескольку тысяч человек в сутки, — рожден, чтоб повелевать миллионами. Однако ж допивайте ваш стакан: нам пора ехать.
— Ну! — сказал Зарецкой, вставая, — вы мастерски хвалите. Самый злейший враг Наполеона не придумал бы для него брани, обиднее вашей похвалы.
Артиллерийской офицер улыбнулся и не отвечал ни слова. Минут через пять наши офицеры, соблюдая все военные осторожности, выехали из деревни. Впереди, вместо авангарда, ехал казак; за ним оба офицера; а позади, шагах в двадцати от них, уланской вахмистр представлял в единственном лице своем то, что предки наши называли сторожевым полком, а мы зовем арьергардом. Почти у самой околицы, поворотив направо по проселочной дороге, они въехали в частый березовый лес. Порывистый ветер колебал деревья и, как дикой зверь, ревел по лесу; направо густые облака, освещенные пожаром Москвы, которого не видно было за деревьями, текли, как поток раскаленной лавы, по темной синеве полуночных небес. Путешественники молчали. Зарецкой давно уже примечал, что дорога, или, лучше сказать, тропинка, по которой они ехали, подавалась приметным образом направо, следовательно, приближала их к Москве.
— Туда ли мы едем? — спросил он наконец своего молчаливого товарища.
— Не беспокойтесь! — отвечал он, — мы не собьемся с дороги.
— Но мне кажется, мы подвигаемся к Москве?
— Да, она теперь от нас не более четырех верст.
— Я думаю, гораздо безопаснее было бы держаться от нее подалее.
— Но для этого надобно ехать открытым полем, а здесь, хоть мы и близко от французов, да зато едем лесом. Однако ж он становится реже: вон, кажется, налево… видите? высокая сосна — так и есть! Мы выедем сейчас на большую поляну, а там пустимся опять лесом, переедем поперек Коломенскую дорогу, повернем налево и, я надеюсь, часа через два будем дома, то есть в моем таборе, — разумеется, если без меня не было никакой тревоги. Впрочем, и в этом случае я знаю, где найти моих молодцов: французы за ними не угоняются.
В продолжение этого разговора офицеры выехали на обширную поляну, и пожар Москвы во всей ужасной красоте своей представился их взорам. Кой-где, как уединенные острова, чернелись на этом огненном море части города, превращенные уже в пепел.
— Какая прелестная картина! — сказал артиллерийской офицер, остановя свою лошадь. — Посмотрите — соборы, Иван Великой, весь Кремль как на блюдечке. Не правда ли, что он походит на какую-то прозрачную картину, которая подымается из пламени? В самом деле, казалось, можно было рассмотреть каждую трещину на белых стенах Кремля, освещенных со всех сторон пылающей Москвою.
— Сам ад не может быть ужаснее! — вскричал Зарецкой, глядя с содроганием на эту ужасную картину разрушения.
— Ого! — продолжал его товарищ, — огонек-то добирается и до Кремля. Посмотрите: со всех сторон — кругом!.. Ай да молодцы! как они проворят! Ну, если Наполеон еще в Кремле, то может похвастаться, что мы приняли его как дорогого гостя и, по русскому обычаю, попотчевали банею.
— Хороша баня! — сказал вполголоса Зарецкой,
— Да разве вы не знаете старинной пословицы: по Сеньке шапка? Мы с вами и в землянке выпаримся, а для его императорского величества — как не истопить всего Кремля?.. и нечего сказать: баня славная!.. Чай, стены теперь раскалились, так и пышут. Москва-река под руками: поддавай только на эту каменку, а уж за паром дело не станет.
— Я удивляюсь, — сказал Зарецкой, — как можете вы шутить…
— В самом деле, это странно, не правда ли? Однако ж поедемте.
Наблюдая глубокое молчание, они проехали еще версты две лесом.
— Как ветер ревет между деревьями! — сказал наконец Зарецкой. — А знаете ли что? Как станешь прислушиваться, то кажется, будто бы в этом вое есть какая-то гармония. Слышите ли, какие переходы из тона в тон? Вот он загудел басом; теперь свистит дишкантом… А это что?.. Ах, батюшки!.. Не правда ли, как будто вдали льется вода? Слышите? настоящий водопад.
— Нет, черт возьми! — сказал товарищ Зарецкого, осадя свою лошадь. — Это не ветер и не вода.
— Что ж это такое?
— Да просто — конской топот. Так и есть! Вот и Миронов к нам едет. Ну что, братец?
— По Коломенской дороге идет конница, ваше благородие!
— С которой стороны?
— От Москвы.
— Так это французы. Прошу стоять смирно.
Через несколько минут отряд французских драгун проехал по большой дороге, которая была шагах в десяти от наших путешественников. Солдаты громко разговаривали между собою; офицеры смеялись; но раза два что-то похожее на проклятия, предметом которых, кажется, была не Россия, долетело до ушей Зарецкого.
— Ваше благородие! — сказал шепотом казак, когда неприятельской отряд проехал мимо. — У них есть отсталой.
— Право?
— Вон, кажется, один драгун подтягивает подпруги у своей лошади. Не прикажете ли? Я его мигом сарканю.
— Ну, хорошо; да смотри, чтоб не пикнул. Казак отвязал веревку от своего седла и почти ползком подкрался к опушке леса. В ту самую минуту, как драгун заносил ногу в стремя, петля упала ему на шею, и он, до половины задавленный, захрипев, повалился на землю. В полминуты француз, с завязанным ртом и связанными назад руками, посажен был на лошадь, отдан под присмотр уланскому вахмистру и отправился вслед за нашими путешественниками. Проехав еще верст десять лесом, который становился час от часу гуще, они увидели вдали между деревьями огонек. Миронов свистнул; ему отвечали тем же, и человек десять казаков высыпали навстречу путешественникам: это был передовой пикет летучего отряда, которым командовал артиллерийский офицер.