Старуха встретила меня рылом об стол.
Я думал — вот пройдет день-два, она увидит, что ребята знают и любят меня, и враждебность ее улетучится. Но прошло уже четыре дня, а она не улетучивалась. Наоборот, старуха злилась еще больше. При встречах со мной она взглядывала на меня так свирепо, как-будто я убил у нее по крайней мере человек двадцать родных и знакомых. При этом она бормотала себе под нос. Один раз я разобрал:
— Христос… по-божески… братья во Христе…
И тогда я понял: темная старуха слепо верит в бога, меня за коммуниста считает. Может, ей даже сказал кто-нибудь. Вот она и ненавидит меня. А ребятам забавно. Не надо обращать внимания. Пусть злится. Лишь бы не приставала.
Но она и приставать начала. В этот же день мы сидели вечером у костра. Я рассказывал разные истории из прочитанных книг. Возле меня собралось человек двадцать. Слушали внимательно, с большим интересом, когда я рассказывал о побеге Крапоткина из тюрьмы, к нам подошла старуха.
— Кто это у вас тут? А, этот…
Она пробралась ко мне. Я не обращал нее никакого внимания и продолжал рассказывать.
— Эй, человек божий, — сказала она презрительно. — Ты зря тут язык обиваешь. Тут тебе не место. Ступай еще куда.
Сзади меня кто-то фыркнул. Сидевшие передо мной сдерживались, чтобы не засмеяться. Некоторые отворачивались. Я встал.
— Ну, это уж я не знаю… Ребята, скажите вы ей. Нельзя же так…
— Ступай, ступай, — перебила меня старуха. — Нечего тут. А то я вот те… Ишь, мордастый, каких товарищев себе нашел…
Ребята молчали. Видно, никто из них и не думал вступаться за меня. Я решительно спросил:
— Ребята, вы хотите меня слушать или нет? Если не хотите, то я уйду. Могу даже совсем уехать.
Опять никто рта не открыл за меня. Тогда я встал и ушел — больше мне ничего не оставалось делать.
Пошел я не в палатку, а совсем в другую сторону, к лесу. Мне было тяжело и обидно. Такого предательства я не ожидал от ребят. Если уж я им так не нравился, если старуха для них была важнее меня, то так бы и сказали. А то… Тут меня догнали Коля, Шурка и еще три-четыре стриженых головы.
— Дядя Миша, ты не обижайся. Нам очень хочется про Крапоткина послушать. Мы сейчас в другом месте соберемся.
Я окончательно сбился с панталыку.
— Да что же вы раньше-то молчали? Ведь, я же спрашивал.
— Знаешь… мы… Она у нас в роде почетной пионерки, и мы ее слушаемся.
— Вы с ума сошли? Как это она может быть почетной пионеркой, когда она верит в бога?
— Как верит? Кто тебе сказал?
— Да я сам слыхал. Ходит и бормочет про бога.
Ребята весело переглянулись. А может быть, это так показалось мне?
— Ну… пусть верит, — сказал Коля. — Мы же не говорим, что уже выбрали ее в почетные. Мы только говорим «в роде».
— Спасибо вам. С такой «в роде» мне уже надоело. Хватит. Сегодня она прогоняет, а завтра возьмет дубинку да по башке.
— Нет, она больше не будет. Мы ей скажем. Ты не думай, что она сумасшедшая. Она хорошая. Вот увидишь.
Ну, уговорили они меня, и я остался, не уехал. Остался и пожалел потом. Старуха, правда, перестала прогонять меня, но житья мне все-таки не давала. С этого дня она стала следить за каждым моим шагом и придумывала все, чтобы отравить мне жизнь. Если я появлялся среди ребят и заговаривал с ними, она вырастала словно из-под земли и либо вмешивалась в разговор, либо очень ловко оттирала меня и принималась что-нибудь рассказывать сама. Если ребята заходили ко мне, она моментально придумывала им какое-нибудь дело и уводила их. Даже когда мы разговаривали с Илюшей, и то она не унималась: станет неподалеку и смотрит на меня с такой ненавистью, что у меня язык заплетается. Иной раз она доводила меня до бешенства. Мне казалось, что вот еще немножко, и я схвачу камень, палку, что попадется под руку, и запущу в нее.
Единственно, когда она оставляла меня в покое, это когда я совсем один уходил в лес. Но, ведь, я же не медведь! Не мог же я по целым дням быть один. Что я заразный, что ли, какой?
Наконец у меня лопнуло терпенье. На девятый день утром я встал и уложил свои вещишки в чемодан. Поезд уходил в 8. 30 вечера, а ужинали в лагере в восемь. Это было очень удобно, потому что во время ужина легко удрать незаметно. А я решил уехать так, чтобы никто не знал — чтобы не объяснять, почему, да что, да как. Даже Коле ничего не сказал. Палатку я оставил стоять до вечера: когда станут ужинать, сложу ее и на вокзал.
До обеда я бродил по лесу, купался, загорал. Ребята в этот день ушли с раннего утра — я даже не знал, куда. В последние два дня я почти не разговаривал с ними.
Часа в два зашумела песня. Потом послышались крики, смех. Лагерь ожил. Это вернулись ребята. Я отыскал в лесу место погуще, лег там и стал высчитывать, сколько осталось до поезда.
— И-а! — послышалось где-то в стороне от меня. — Я-а, и-а! Ой-ой!
Немного погодя яснее:
— Дядя Миша! Где ты?
Мне не хотелось никого видеть, и я не откликнулся. Но голос звал все настойчивей: парень, видно, решил во что бы то ни стало отыскать меня. Два раза он подходил совсем близко и опять уходил. Я не выдержал и пошел навстречу. Это был один из лагерных ребят. Мы с ним сталкивались и раньше.
Он мне казался умным и серьезным пионером. Я еще собирался как-нибудь поговорить с ним, но почему-то мне не удалось это — должно быть, из-за старухи.
— Дядя Ми… — закричал он в двух шагах и увидал меня. Увидал и смутился:
— Я… Мне сказать вам… тебе, то есть…
И еще больше смутился. Мы молча уселись на траву. Он успокоился немного и продолжал;
— Про старуху я. Она бабушка мне родная. Нет, не поэтому, а потому, что хорошая она, а ты… Ты серчаешь на нее, да, ведь?
— Как тебе сказать? Не серчаю, а больно уж она допекла меня.
— Ну вот, я так и знал. А она вовсе не виновата. Это ее твой Коля надул. И других подговорил. Они сказали ей, что ты баптист.
— Как это баптист? Что они, спятили?
— Нет, они нарочно.
— Но почему баптист, а не молоканин или, скажем, еврей, турок? Для чего, главное?
— Для смеху, вот для чего. Она не любит очень баптистов, вот они и сказали. Еще в первый день, когда ты приехал. А с меня взяли пионерское слово, что ничего не скажу бабушке.
— Так вот оно что! Ну ладно, посмотрим кто над кем посмеется. А почему она так не любит баптистов, твоя бабушка?
— Насолили они ей, вот и не любит.
— А как насолили?
— Ну, про это долго рассказывать. И не люблю я. Нашим ребятам рассказывал, они смеются.
Я стал упрашивать его. Он долго отказывался, говорил, что ничего тут интересного нет, что он не помнит всего. Но потом все-таки сдался.