В раму окна старосты, у которого я сидел, составляя список на скот, кто‑то сильно постучал палкой.
— Пойди открой!
В сени вбежал запыхавшийся десятский первого общества Филипп Шкалик. Весь он, с головы до ног, в снегу.
— За тобой, что, бешеные собаки гнались? — спросил я его.
— Хуже!
Я направился было в избу, но Шкалик ухватил меня за рукав и тревожно заявил:
— Погоди‑ка. Ведь я, искамши тебя, все село обегал. У всех увечных и ранетых был, — нет. А в избу не пойду. Потайное слово к тебе.
С удивлением и тревогой посмотрел я на этого рыжего карлика. Хитрый мужик! Часто прикидывается дурачком, «просто Филей», как я его прозвал.
— Говори, в чем твое потайное слово?
Урядник приехал, велел немедля тебя найти.
— Где он, на въезжей? Сейчас приду.
— Беспременно вместе нам велел, — прошептал Филипп.
— Ну, подожди, я оденусь.
Вошел в избу, сказал старосте. Торопясь, надел полушубок, нахлобучил мохнатую шапку, взял палку. Шкалик ждал меня на улице возле огромного сугроба. Некоторое время мы шли молча. Он семенил сзади меня, размахивая длинной палкой.
На повороте он поровнялся со мной, оглянулся и зажмурился.
— Слышь‑ка, урядник, видать, неспроста тебя требовал.
— Или по разделу у Бугровых, или по пленным, которые удрали из имения, — проговорил я.
— Не–ет, — затряс он головой, — не по тем делам… А так я своей дурной башкой раскинул — по приезду твоего брата Миши. Больно урядник строг. А из ваших небось ктр и доказал о лишних словах твоего брата.
У меня тревожно забилось сердце. Миша уехал в свой полк с молодой женой. Мы собирались у Семена, и брат нам многое рассказывал. Кто же донес Уряднику?
Я чуть было не спросил Филиппа об этом, но, вспомнив, что и о нем у нас есть догадки, как о нехорошем человеке, зашагал еще быстрее.
— Какие лишние слова? Что ты болтаешь?
— Это я к примеру, — затрусил он, еле поспевая. — Время нынче вон какое! Бывает, особливо военный с фронта придет и в чем‑нибудь вроде проговорится, — выпалил Шкалик. — Ну, про инператора не так, как следоват, скажет.
— Про царя? — удивился я. — О таком де… — я чуть не сказал именно то, что не следовало говорить при этом человеке, — о таком деле мой брат никаких разговоров не вел. Сам знаешь, он чуть ли не офицерский чин имеет.
— Это так, но брат твой, помнишь, в том году…
— Тогда и ты, дядя Филипп, ездил в имение за хлебом, — сердито перебил я.
— Лупцевали тогда нас крепко. И мне попало.
«Да мало!» — подумал я и с ненавистью покосился на Филиппа.
— Эх, смутно то время было, — не унимался Филипп, — и сейчас вроде. Как бы чего не зачали! Устал народ от войны, ну, а брат твой что‑нибудь вроде этого…
Я промолчал. Филипп, взяв меня за рукав, осторожно, даже с сочувствием в голосе, прошептал:
— Ежели что… ежели у тебя какие грамотки, книжонки вроде льстивые, прячь их куда подальше. Прямо говорю, прячь. Зайдем вот к вам, а ты их под половицу аль на потолок, аль в трубу…
— Никаких книжонок у меня сроду не было и в глаза их не видел, — ответил я десятскому.
— Ежели спрятать негде, — не отставал он, — препоручи мне. Вот суну их в карман и — могила!
«Кому могила?» — подумал я и усмехнулся.
— Ну, пойдем скорее! Раз урядник требует, прямо на ввезжую надо, — и я повернул было на дорогу вдоль улицы, мимо нашей избы.
Но Филипп снова схватил меня за рукав.
— Зайди, зайди. Мало ли за чем? А то вот что, — зашептал он опять, — может, мне сбегать к Семену и передать ему что там от тебя?
— Что передать?
— Вроде записку аль на словах. Как бы и к нему урядник не заглянул. А ты напишешь: «Спрячь, безногий черт, энти книжки, урядник, мол, придет шарить».
Злобно, уже не сдержавшись, взглянул я на Филиппа и хотел сказать: «Дурак ты, просто Филя! И ума тебе дано от бога как раз по твоему росту. Хитер ты, да не совсем», но вслух сказал, поворачивая к избе:
— Пойду, молочка хлебну.
Как он обрадовался, что я иду домой!
Мать сидела за станком, собралась ткать на рубахи. Я попросил у нее молока. Как и всегда, она напомнила, что теперь «пост, грех», но, накинув полушубок, отправилась в погреб. Словно что‑то вспомнив, я выбежал в сени, пробормотав: «Опять снятого принесет». И уже в сенях ей быстро шепнул:
— Урядник приехал с обыском ко мне!
А вслух тут же громко, чтобы слышал Филипп:
— Сметану не снимай.
И снова быстро ей:
— Пошли Никольку к Семену, пусть ему скажет! — И опять громко: — Ну–ну, накопишь на масло!
Все это я проделал так быстро, что мать даже испугаться не успела. А я, напоследок сердито подмигнув ей, вошел в избу и, пожимаясь от холода, весело сказал Филиппу:
— Родная мать, а воину снятое молоко дает. Мне по инвалидности даже доктора наказали побольше есть сметаны.
Как и всегда, мать принесла мне цельное молоко, и хотя я действительно был голоден, но на этот раз еда не шла в горло. На грудь будто камень навалился. Я посмотрел на мать. Она сидела за станом. Лицо у нее землисто–синее. Испуганными, широко открытыми глазами что‑то моргает мне, а я не пойму.
— Молока хочешь? — спросил я Филиппа.
— Спаси бог, какой грех! Я ведь говею на этой неделе…
— Тогда пойдем, — оставил я недопитое молоко.
При выходе из сеней я совсем неожиданно встретился с урядником. Сзади него шли двое понятых и староста Игнат, который тоже разок был с нами у Семена. Игнат мельком глянул на меня из‑за спины урядника и подмигнул, чуть усмехнувшись. Я догадался: о нем урядник ничего еще не знает, иначе не взял бы его сюда.
— Здравствуй, Петр… как по отчеству?
Урядник хорошо знал меня как писаря двух обществ; знал и отчество, — ведь не один раз он был в нашем селе по всяческим делам, — но тут нарочно забыл.
— Иваныч, — подсказал я.
— В избу можно?
В нашей избе он тоже несколько раз бывал и никогда, входя, не спрашивал «можно ли».
— Днем и ночью всегда вам рад. А где ваш Цербер? — спросил я его о собаке, с которой он никогда не расставался.
— Цербер! — громко окликнул урядник.
Из‑за угла избы выбежал рыжий гладкий кобель и запрыгал у его ног.
Мы вошли в сени. Урядник мельком оглядел их. В сенях в одном углу — солома для скота, в другом — кизяки на полу и всякая рухлядь. На стене четыре соломенных гнезда для кур. Куры — на кизяках.
Завидев входившего урядника с собакой, мать испуганно вскочила, но тут же снова села, припав грудью на стан.
— Здравствуй, хозяйка.
Она что‑то пробормотала дрожащими губами. Тут я вспомнил про Семена и полусердито обратился к матери:
— Мамка, возьми Никольку и уйдите куда‑нибудь. У нас тут одно дело будет. Не мешайтесь!
И незаметно я подмигнул матери. Она догадалась, быстро собралась и велела одеться Никольке. Вслух сказала:
— Я ин пойду к куме Мавре за ситом.
— Иди, куда хочешь.
Мать, взглянув так, будто видит меня последний раз, подошла к двери и, тихо качнувшись, вышла.
Урядник некоторое время сидел молча, оглядывая избу. Одной рукой он гладил жирного пса, исподлобья посматривая то на печку, то за голландку, то на образа. Понятые и староста тоже молчали. В избе было тихо, лишь изредка взвизгивал и урчал пес, которого я почему‑то особенно сейчас возненавидел.
— Петр Иванович, разговор у нас будет прямой. Я сделаю у вас обыск. По прежде чем приступить, хочу напомнить пословицу: повинную голову и меч не сечет…
Он долго еще что‑то говорил, то увещевая, то намекая, то грозя. Я слушал, и в горле у меня пересохло. Наконец он перевел разговор на брата, да и то сначала упомянул о тысяча девятьсот шестом годе, о всех тех событиях, когда в схватке с драгунами пали отчаянные мужики нашего села.
— Вы тогда еще были мальчиком, но тоже замешались в такое нехорошее дело. Но с маленьких мы не спрашиваем… А теперь взрослый… Давно уехал ваш брат Михаил?
— Вы сами знаете, когда.
5 — Что он тут проделывал?
— То есть, как «проделывал»? Брат приезжал в отпуск. Отдохнул, купил сруб на избу, успел жениться, ну, и все прочее.
— Вот это «все прочее» мне и важно. Брат — революционер! Да, да! Вы что, не знаете? Может быть, даже такое слово слышите в первый раз?
— Нет, слово такое я слыхал. Так называют студентов каких‑то.
— Эх, если бы только студентов! Но что ваш брат таков, вам это лучше меня известно. Больше того, он, как их еще называют, демократ–социалист.
— А это что такое? — притворно удивился я.
— В десять раз хуже. Да, да! Как же!
Я пожал плечами, переглянулся с Игнатом, с понятыми. В горле у меня совсем пересохло.
— При чем я тут, Александр Васильевич?
Он погладил Цербера и усмехнулся.
— Мне все известно, писарь. А вам стыдно. Вы — воин, защищали даря, веру и отечество. И вы связались с этими.
— Не связался я с ними и знать их не знаю. Скажите, кто они такие?
— Шайка разбойников. Против престола мутят.
— Эка, — вздохнул я. — Что они, с ума сошли? Неужели и сейчас?
— Именно. В такое время, когда… И вот твой брат… Кстати, в каком он чине? Где служит?
— Зауряд–военный чиновник. Служит в штабе полка.
— Раз до такого чина дошел, значит, с умом.
— Он неглуп. Но он и на фронте воевал как следует. Он не все время в штабе. В тылу не отсиживался, отечества не предавал…
— Золотой брат… зауряд… — перебил он, усмехнувшись, — только по его шее петля давно скучает.
— Мой брат служит родине.
— Сборище у вас было? — свирепо прошипел он.
— Сход?
Вдруг урядник, этот смирный образованный человек, сын попа, вскочил и, чуть не споткнувшись о пса, заорал на меня:
— Марфутку вертишь? Вола за хвост крутишь? Я с тобой по–человечески, а ты? Выкладывай все! Ну? Какие книжки читали у Семена? Кто был? Ну?
Цербер, видя, что хозяин брешет на меня, тоже принялся лаять и царапать гнилой пол. А урядник все кричал и топал ногами. Игнат сидел бледный, понятые испуганно посматривали то на меня, то на урядника.
— Читали книги?
— Читали! — крикнул и я.
— Называй!
— Роман «Антон Кречет», — назвал я первое попавшееся на язык произведение.
— Кречет? Врешь! Знаю я, какого Кречета.
И урядник так стукнул кулаком по нашему ветхому столу, что опрокинулась солонка и ложки полетели на пол. Цербер бросился к ним и начал их грызть.
— Лениным прозывается тот Кречет! — задыхаясь, прохрипел урядник.
Меня ударило в пот. Чувство страха, удивления и какой‑то отдаленной радости ощутил я в одно и то же время. Значит, если он, урядник, слышал о Ленине, то Миша говорил мне правду. Значит, книги его известны не только нам.
— Нет, романа «Ленин» мы совсем не читали. «Андрея Кожухова», «Фому Гордеева» читали, а «Ленина» нет.
. — Не роман «Ленин», а он сам, ихний главарь, написал. Да что ты мне… — и он длинно и сложно выругался.
— Ей–богу, ничего не знаю! — воскликнул я. — Кто писал, о чем?
— Книжку «Что нам теперь делать?» читали?
— Первый раз слышу. Там про инвалидов?
— «Ко всем бедным в деревне» — тоже, скажешь, не знаю?
«Какая же сволочь доказала? — мелькнуло в голове. — Кто мог выдать? И названия перепутали!»
— Вот что, — охладел он, — показывай, где эти книги. Добром показывай, иначе нанду с этой собакой.
— Ищите хоть… с медведем, — сказал я.
— Староста, понятые, приступайте!
Они начали искать под печкой, под кутником, открывали неприбитые половицы, заглядывали в горшки, где у братишки были бабки. Даже иконы сняли, в коник слазили. Словом, в доме щелей много, заглянули в каждую.
Вышли в сени. Урядник, обнажив шашку, принялся тыкать ею в солому, будто книги — это живое существо, которое закричит. Затем приказал развалить кучу кизяков, на которых сидели куры. Игнат, взглянув па кизяки, сказал:
. — Под ними, ваше степенство, не токмо книги, бревна давно бы сгнили.
Урядник взял пса за ошейник, подвел ко мне. Пес обнюхал меня страшной мордой, разинул пасть.
— Ищи! — пустил его урядник и добавил: — Этот найдет!
Пес покрутился на месте и вдруг с лаем устремился к курам. Они, кудахча, бросились врассыпную.
Их тревожный крик взбудоражил петуха. Это был удивительный петух: огромный, кривой на один глаз, с выщипанным наполовину хвостом, на голове у него треугольный плоский гребешок, за что и был прозван «Наполеоном». Петух — отчаянный забияка. Он смело бросался в бой не только с петухами соседей, но, если потревожат его кур кошка или собака, — он налетал и на них. Орал при этом страшно, будто его резать собирались. Вот и теперь, забравшись на перекладину, он заорал и захлопал крыльями так, что из него перья посыпались. Цербер, увидев петуха, принялся не только лаять на него, но и прыгать. Почуяв врага, Наполеон, пронзительно прокричав, вдруг воинственно бросился с перекладины комом вниз, прямо на спину ошалевшей собаки и принялся бить ее крыльями, рвать клювом шерсть. От неожиданности пес рванулся к хозяину под ноги, а тот, и сам дивясь такому случаю, отступил к двери.
Понятые и староста перестали делать обыск и с интересом смотрели, как петух, уже соскочив со спины пса, то метался возле него, то пронзительно кричал, хлопал крыльями, поднимая в сенях ветер.
— Он… что у вас… дурак? — вытаращил глаза урядник.
— Да, такой, одноглазый, — ответил я. — Словои инвалид по третьей категории.
— На собак бросается?
— Не любит, если его эти животные беспокоят.
— Прогоните, не то убью, — рассердился урядник не столько па петуха, сколько на меня за насмешку.
Я открыл дверь, и собака опрометью бросилась на улицу. Петух же снова взлетел на перекладину, отчаянно крича, и уже грозно посматривал теперь на урядника. Тот с нескрываемым страхом уставился на воинственного Наполеона.
— Ну–ну, — пятясь и оглядываясь, проворчал урядник и, быстро открыв дверь, нырнул в избу.
Сзади меня послышался тихий смех понятых и Игната. В избе, пока урядник писал акт, понятые долго говорили о нашем Наполеоне, смеялись, но мне было не до смеха.
Урядник зачитал акт, из которого запомнилось мне: «Ничего предосудительного обнаружено пока не было». Понятые подписались.
— А теперь подписка о невыезде, — подал он мне бумагу.
— Но ведь меня могут в управу вызвать или в волость!
— Только с моего разрешения, — сухо произнес урядник.
Я подписался. И когда они ушли, а я остался один, дрожь забила меня.
Что, если урядник все узнает о нашем кружке? Выдержат ли Семен, Игнат, Филя, Степка и другие мои товарищи? Один уже натрепался. Но кто он?
И я начал перебирать всех в уме. Вдруг меня осенило, и я воскликнул в нашей пустой холодной избе:
— Припадочный Карпунька! Как я не догадался? Ведь он — племянник Филиппу Шкалику.